[polina-kolpakova]

Забиралась все выше,
под самое брюхо туч.
Уходящее солнце кропило меня
золотистой пылью.
Там последний закатный луч
нежное имя на сердце моем выжег...
Видела, как падает вниз,
и,
за секунду до Рая,
на лету расправляет
лишь в паденьи пригодные крылья
отчаянный маленький стрижик.
Рассекает сгустившийся воздух,
как черный стремительный нож.

И казалось, Боже, ведь не вернешь
ни себе, ни другим,
ни единейшего момента
прожитой жизни.

Но как хочется верить,
что мгновенье вернется
для того, кто им дорожит.

Алая лента
в моих волосах
на закатном ветру
дрожит.

@темы: Стихи.

---

И даже если

[Мастер-]

И даже если - были планы жить не вечно,
мы остаёмся в детях, звуках, разговорах,
в бессоннице ночей, в ненужных спорах,
во времени, что было быстротечно.
Мы остаёмся в душах, книгах и цитатах,
в огне свечи, во взгляде с фотографий,
в словах написанных не нами эпитафий,
в событиях, свершениях и датах.
В плохих стихах, что походя писали,
в дожде и солнце, в пелене пурги.

И остаются на воде круги
от камешков, что мы с тобой бросали.

@темы: Стихи.

---

[polina-kolpakova]

ТВОЕ СЕРДЦЕ
Вот бы сегодня за ужином
Небо на нас обрушилось
Россыпью звездного перца...
Дай покорить твое сердце!
Сердце твое заходится,
Все остальное – вторично.
Вечер мускатно-коричный
Можно зачерпывать ложкой.
Видел ли ты, как охотятся
Сильные дикие кошки?
Я
выхожу
на охоту.
Это игра не по нотам,
И для кого-то не круто;
Ах, как следы ты запутал!
Боже мой, как неумело...
Я не хочу твое тело.
Хитрых следов не нарушу.
Я не хочу твою душу,
Сверхосторожную, птичью,
Ты не считал себя дичью,
Но я
выхожу
на охоту.
Вечер пьянящий и влажный,
Все остальное – не важно.
Я расскажу тебе кто ты:
Цель моего кругозора,
Место, не ставшее лобным,
Кровь в твоих венах подобна
Пряному соку женьшеня.
Ты – середина любого узора,
Ты – сердцевина мишени.
В серых глазах твоих древних
Пляшут веселые луны.
Съежится, скрутится время,
Лопнут незримые струны
С визгом под три мегагерца,
Вспыхнет огонь между нами,
Вытяну лапу с когтями
И поражу
тебя
в сердце.

@темы: Стихи.

---

Про синюю птицу

[Мастер-]

И птица, крыльями воздух перелопатив,
стремилась в небо, как будто к дате,
не круглой,
но очень важной.
А мне на ладонь довольно красиво
перо опустилось цвета синего.
Плавно,
будто листок бумажный.
И мне не нужно ни дат, ни чисел.
Какой во времени может быть смысл?
(хотя, возможно, я и не прав отчасти)
Но я доволен, что Бог отмерял
мне,
хоть я в него и не верил,
целое перо счастья.

@темы: Стихи.

---

для живых не кончается бой

[polina-kolpakova]

Видишь, с вишен цветы облетают...
Эта наша весна далека
Ох, далека!
От победного красного мая.
А в огне нашей памяти
Сны о войне
Горят не сгорая...
И гореть будут вечно, туши, не туши...
Там цветут-расцветают
Багровые маки воины
На продубленных кровью мундирах.
За секунду до взрыва
Кто-то был еще жив.
Жалили пули в затылок и в грудь,
Налетали огненным роем
Строем! Строем!
Никого не вернуть...
Там,
Среди крови и нечистот,
До сих пор погибает тот,
Кто давно уже в списке героев,
Кто давно уже кем-то забыт,
А кем-то воспет.
И для мертвых закончился бой,
Для живых – нет.

Для живых не кончается бой.
И сквозь толщу времен, поколений,
Через нервы и жилы и вены,
Тот, кто дрался, не зная сомнений,
Тот, кто верил, не зная сомнений,
Телеграмму наших сердец
Услышь!
Мы с тобой
Мы с тобой
Мы с тобой...

@темы: Стихи.

---

голем

[Catold]

С пластиком в венах, со струнами вместо жил,
С кожей из воска (в ней угри из сальной сажи),
Он не притворялся, он просто играл как жил,
Выставляя себя на кукольном вернисаже.

Невидимый средь манекенов, ярмарок старожил
С муляжным сердцем, пришитым к аорте наживо,
Скроён по чужим лекалам, он врал как жил,
Женщинам он не платил – привораживал.

Выходя из-под света софитов, во тьме кружил,
Выбирая дорогу со знанием дела бродяжьего.
Возвращаясь домой, он всегда умирал как жил.
Или не умирал. Об этом никто не спрашивал.

@темы: Стихи.

---

Тахикардия

[Мастер-]

Молнии чертят на небе неровные линии,
жизнь разделяя на очень некруглые даты.
А из грудины нарочно как будто бы вынули
сердце моё и насильно угнали в солдаты.
Сердце стучится растерянно-бритоголовое,
пульс лихорадочно бьёт в подключичную вену.
Сердце меняет свой цвет на нелепо-лиловое,
Будто ударили им о бетонную стену.
Высушит ветер от пота солёные берцы,
мысли наполнятся предощущеньем полёта.
Глухо колотится злое солдатское сердце,

жить и любить – это просто такая работа.

@темы: Стихи.

---

Пороги

[Мастер-]

Перешагнув какой-то свой порог,
не те обычные банальные пороги,
которые внизу дверей лежат,
а тот, когда идёшь и крепко сжат
остаток миокарда, рваного в лоскутья.
Тогда осознаёшь, что нету перепутья,
и нет резона подводить итоги,
ведь он случился – твой единственный итог.

@темы: Стихи.

---

[Мастер-]

Распотрошён.
Разут - до судорог души.
Промёрз, как пёс у мокрого забора.
Меня приговорили дальше жить,
а я не слышал текста приговора.

@темы: Стихи.

---

На правах рекламы

[Оригинальные творения]

Молодое и интересное сообщество художников, посвященное оригинальным персонажам.

@темы: Ссылки.

---

Из мелочей

[Мастер-]

А он её придумал до мелочей, до тончайших срезов её души.
До дыханья, до родинки на плече. До привычки вечно везде спешить.
Он придумал ей небольшую грудь и глаза, и руки, и цвет волос.
И её неспособность одной заснуть и наличие лёгких по-бабьи слёз.
Он ей так же придумал двоих детей. Он придумал город и дом, и сад.
Он придумал счастье до смерти с ней и веранду, и вьющийся виноград.

Он настолько подробно всё сочинил, что ей стало скучно в таком раю.
Ну а он безмерно её любил, никогда не сказав: «Я тебя люблю».

@темы: Стихи.

---

[polina-kolpakova]

Пьяное солнце путается в облаках,
Оком багровым ищет нас на земле.
Пьяный отец возникает (бежать!!!) в дверях,
Маленьким солнышкам годик и восемь лет.
Глупые сказки текут из-под сомкнутых век.
Воет волчонок в лесу – посылает всех нах...
Слезки-ручьи обретают стремительность рек,
Старое солнце с шипением гаснет в волнах.

@темы: Стихи.

---

Юника главы 5, 6, 7

[polina-kolpakova]

Глава 5
На шестой день пути, когда тенистый лес уже казался Меари бесконечным, высокий свод ветвей раскрылся, и перед путниками предстала слабо всхолмленная зеленая равнина, уходящая далеко на восток. Сердитый весенний ветер гнал над ней тучи, рвал их на клочки, заставляя их тени стремительно нестись по траве и стлаться под ноги людям. Вершина Белой Горы казалась отсюда белоснежным острием копья, вспарывающим брюхо нависшему небу. Неукротимый поток теплого воздуха наполнял все существо Меари ощущением жгучего молодого счастья; он оглядывал ничем не стесненное пространство, и его гудящие от долгой ходьбы ноги снова просились в путь. Охотники с гиканьем понеслись за пятном тени и обогнали его.
Голову припекало даже сквозь покров облаков, и Меари коснувшись ладонью макушки, удивился, какие горячие у него волосы. На открытых пространствах весенних пастбищ всегда есть чему порадоваться: днем – тому, что ночь принесет прохладу, ночью – тому, что с восходом солнца согреешься и высохнешь от росы.
Здесь ничем не задерживаемые солнечные лучи давно изгнали последние следы долгой и холодной зимы. Из травы выглядывали красивые белые цветы, названия которых никто не знал. Иногда этих цветов было так много, что жужжание летающих над ними насекомых сливалось в негромкий гул. Трава здесь росла и поднималась на глазах, как набирающее силу зеленое пламя, и были видны в ней алые и розоватые маки – осколки вчерашнего заката, догорающие на земле. Долину пересекали многочисленные ручейки, берущие начало где-то высоко в горах, прозрачные и мутноватые, что-то тихо лепечущие в траве и захлебывающиеся звоном на камнях.
Молодые Альвары с легкой тревогой поглядывали на узкую полосу, синеющую у края долины на юго-востоке, в целом дне пути отсюда. Это темнел хвойный лес - граница, за которой начинаются охотничьи угодья племени Лососей. Сегодня путники дойдут до этого леса и двинутся вдоль, не заходя в чащу, пока не выйдут к полноводной Наяле. И возможно, уже завтра они будут у логова зверя.

- Эй, Юм! А кому ты подаришь клыки зверя, если твое копье поразит его?
Юм, погруженный в свои мысли, вздрогнул и поднял глаза на Хушту.
- Нами, наверное. Я не знаю. Юмас давно ходит за ее сестрой, значит, я буду дарить ожерелье Нами осенью.
Такое положение вещей никого не удивило: на ком жениться братьям, как не на сестрах? Юм снова опустил голову и задумался. Ему было непривычно без брата; они никогда не разлучались дольше, чем на ночь и жили в одной землянке. Он стал молчалив и раздражителен, и даже Куви Росомаха не решался вступать с ним в обычные перепалки из-за куска печени, костного мозга или других лакомств. На совете, когда решалось, кому идти к Наяле, жребий выпал обоим сыновьям старого Баса, но их отец сказал, что отпустит в опасный поход только одного. Не для того он растил их без матери целых девятнадцать весен. Тяжело ему было поднять сыновей, испугался, что потеряет обоих. Страх перед неведомым груамом был велик в племени. Решено было, что отправится Юм, как старший. А старше Юмаса он был на один протяжный стон матери – немало, по мнению Баса. Так, красный от негодования и обиды Юмас ушел в свою землянку и остался в стойбище, а вместо него отправился с отрядом рыжий долговязый Хушта.
Юм подкинул полено в костер, и свет выхватил из темноты стволы могучих сосен – безмолвных свидетелей ушедших веков. Наяла давала знать о своем близком присутствии неумолкаемым плеском и бормотанием волн. А еще назойливыми дрожащими голосами лягушек, певших свой извечный весенний гимн. Когда лягушачий крик усиливался, Юнике казалось, что от него по темноте ночи идет рябь, как по воде. Юника хотела поймать несколько лягушек и изжарить на костре, как часто делала у Безымянного Ручья, но они умолкли, стоило девушке подойти к воде, и Юника в темноте не отыскала ни одной.
Вечером со стороны реки наполз седой туман, воздух был промозглым и охотники поплотнее запахнули свои плащи и пододвинулись к огню. Давно был зажарен и съеден большой жирный заяц, а за ним последовали сочные сладковатые луковицы, запеченные в золе, и молодые побеги иби-иби, ароматные и золотистые после знакомства с огнем.
Ночь уже готовилась перевалить за вторую половину, но мужчинам не хотелось спать, им было весело и тревожно, а близость предстоящей охоты пьянила им головы, как Веселый Сок. Старые охотники всегда заставляли молодых ложиться спать рано, еще на закате, особенно перед большой охотой, ведь сон дает силу и выносливость. Но племя теперь далеко, и друзья считали, что они сами себе хозяева. Долго сидели они у ночного костра, маскируя тревогу беззаботной болтовней. Только Юника лежала молча в своем спальном мешке, куда забралась сразу, как почуяла, что разговор может коснуться ее и Меари. Меари спросят, кому он подарит клыки, если те ему достанутся, и он ответит: «Юнике». И посмотрит на нее. Он так посмотрит на нее, что у нее слова застрянут в горле. И нужно будет что-то ответить! О, только бы никто не спросил про клыки у Меари! Но Юника быстро уснула и так и не узнала, называл Меари ее имя или нет.

Постепенно беседа угасла. Остывая, вздрагивал пепел. Из глубины леса доносились унылые крики совы, а откуда-то еще дальше предсмертные вопли какого-то животного, терзаемого зубами ночного хищника, и заглушаемые шумом ветра высоко-высоко в верхушках сосен. Тогда Куви достал из-за пазухи тростниковую флейту и окликнул Меари:
- Спой, что ли?
- Давай про Серебряную, Меари. А мы подпоем. – Предложил Хойра.
Головы мужчин разом повернулись к Юнике: спит ли? Небрачным девушкам нельзя было слушать те мужские песни, которые они распевают в своих лесных лагерях в ожидании осеннего брачного пира, песни, посвященные невестам и возлюбленным.
Но Юника, с головой укрывшаяся в своем глухом спальном мешке из волчьего меха, не шевелилась, и тогда Куви набрал воздуха в грудь и выпустил его сквозь отверстия флейты, но уже не пустым, а наполненным звучной силой.
Меари тихо запел:
А быть бы мне мужем
Речки Серебряной,
Что несет свое тело
С Черного Севера
На Красный Юг.
Расчесал бы ей волосы,
Гладил бы волны кроткие
Ладьей, как ладонью.

Да мать все плачет,
И отец не велит.

Не ходи, говорят,
К Серебряной,
Не чеши ей волосы,
Не гладь ее волн.
Окунешься в нее,
Да не выплывешь.
Голос Меари окреп, став гортанным, к нему присоединились еще три негромких голоса, им вторил сипловатый стон флейты, от которого у Меари делалось томительно-пусто где-то в животе. Теперь он страстно проговаривал слова песни и они шли рядом с мелодией, соприкасаясь с ней, но не становясь ее частью. Он ощущал, как воздух тонко вибрирует вокруг его головы, подобно коже колдовского бубна. Глаза охотников были обращены в звездные небеса или в пламя костра, только Меари по-прежнему смотрел в сторону спящей, не в силах отвернуть головы.
А я взял бы в дружину
Свадебную
Лютых волков из лесу,
Желтоглазых, веселых,
Друзей моих.
Крикнул бы им
Громким голосом:
Эй, братцы!
Волки лютые,
Да не я ли жених
Речки Серебряной?

Да мать все плачет,
И отец не велит.

Не зови, говорят,
Волков из лесу,
Не накличь беды
Громким голосом,
Разорвут тебя,
Не помилуют.

Обернусь я ветром,
Бородатым, северным...
В этот момент Юника зашевелилась и села, и лицо ее было таким недоумевающим, что Меари рассмеялся.
- Много подслушала? – Спросил он строго, но глаза его были ласковыми.
Юника лукаво склонила голову к плечику и улыбнулась: - Да знаю я эту вашу песню. Еще с прошлой осени, когда вы пели ее в лесной хижине под кленом, а я неподалеку собирала коренья для похлебки. Ну, так получилось...
- Ах ты, сорока! – Вскричали несколько голосов, - недозволенное подслушивать!
У костра захохотали. Медленно вращалось черное колесо ночи, украшенное самоцветами созвездий.
- Плохо это, что ты, девка, песни мужские знаешь, - сказал Куви, пряча флейту в заплечный мешок. - Замуж тебе пора!
И Куви так выразительно посмотрел в сторону Меари, что остальные мигом смолкли: что же скажет Рысишка? Но Юника сделала вид, что не поняла намека.
- Уж, не за тебя ли, Росомаха? – воскликнула она.
Вечно Куви лезет не в свое дело! Вид у нее сделался надменный, ноздри дрогнули. Отбросила назад волосы и посмотрела в узкие глаза Куви свысока, даром, что сидела на корточках. В ее словах гордому Альвару послышалось невыносимое пренебрежение.
- За меня? Крылатый упаси! Моя жена будет кроткой и ласковой. А ты... Нужен ли тебе вообще мужчина?!
Меари, вскочивший с земли на ноги неуловимым движением, уже перешагнул через гаснущий костер и положил тяжелую руку на плечо Куви, и это жест был не столько дружеским, сколько предостерегающим.
Юника не изменилась в лице, но ей показалось, что она с размаху упала лицом в грязь. Ярость вспыхнула и тут же угасла, уступая обиде, вдвое болезненной от того, что Куви был не так уж и неправ. Юника и сама задавала себе такой вопрос. Но она не желала слышать его из уст мужчины, он не смеет так оскорблять ее!
- А зачем тебе-то жена?- прошипела Юника, скаля мелкие острые зубы в бесшабашной улыбке, за которой она попыталась спрятать свою обиду. – Ты и сам сварлив, как беременная женщина и ехиден, как сотня старух.
Хушта закусил мех своей безрукавки, чтоб не рассмеяться в голос, Хойра чертил что-то палочкой в золе у своих ног, пытаясь придать своему бледному лицу равнодушное выражение и борясь с неукротимой улыбкой. Женщина высмеивает охотника при других охотниках, немыслимо! Но, почему-то никому из них не хотелось заставить насмешницу прикусить язычок, быть может, потому что ядовитый нрав Куви всем порядком надоел за несколько дней пути, а может быть, потому что внушительная тень Меари неизбежно вырастала рядом с Юникой каждый раз, когда она вступала с кем-нибудь в перепалку, а случалось это довольно часто.
- Ты, Юника не знаешь, о чем говоришь, - веско сказал Куви, всем своим видом выражая презрение к ее словам, - ты сравнила меня с женщиной. Меня, убившего волка-людоеда еще тогда, когда мне не было и шестнадцати весен! А сама-то хоть знаешь, для чего нужны женщины? Может быть, ты - лесной дух, что прикинулся девкой, чтоб перессорить племя Альваров! Олениха, отрастившая рога!
Последние слова он бросил ей в лицо, уже валясь на землю. Меари и Хойра прижали его к земле и Куви вынужден был успокоиться в этом унизительном положении, как тогда, на совете, под кленом. В уголках его рта выступила пена и он вытирал губы тыльной стороной ладони, бешено озираясь по сторонам, словно в ожидании врага.
- Давайте спать, - сказал Юм, - а то вы...
Договорить начатую фразу он не успел, потому что откуда-то из-за реки донесся низкий раскатистый рев, глухой и отдаленный. Люди вскочили и насторожились, вглядываясь в непроницаемую ночную тьму, и вслушиваясь в несмолкаемые лесные шорохи. Звук повторился. Он не был похож на голос ни одного известного им животного, но ни у кого не было сомнений, что этот рев издает зверь, могучий и хищный.
Юнике казалось, что она слышит далекие раскаты грома, и от необходимости встречи с существом, обладающим таким громовым голосом, тяжелый комок страха лег на ее сердце.
- Это груам. – Уверенно сказал Меари, когда замолчавшие было речные лягушки подали голос вновь, а охотники перевили дух и снова уселись на землю. Он положил в костер несколько толстых веток. – Спать будем по очереди.
Рассвет был мутным, тихим; наползший за ночь туман еще не разогнало внезапно обессилевшее солнце, карабкающееся по небу, как серебристая черепаха. Воздух был словно наполнен водой напополам с кобыльим молоком. Стволы сосен, казалось, возникали из ниоткуда и пропадали почти сразу над головой, и Юнике представлялось, что так и тянутся они, как небывалые копья до самого неба, не имея ветвей. И только тихо упавшая к ее ногам шишка развеяла наваждение. Она подняла шишку, и вертя ее в руках, пошла к берегу, ориентируясь скорее благодаря внутреннему чутью, чем зрению и слуху.
На каменистом берегу Наялы горел костер, спутники Юники пекли рыбу. Завидев вышедшую и леса Юнику, Хойра толкнул локтем Меари и мотнул головой в ее сторону. На лице Меари было написано крайнее раздражение.
- Сказано же было тебе: не отходи от нас! Никто не знает, может ли груам переплыть через реку. В таком тумане ты наступишь ему на хвост и даже не разглядишь головы.
- Хорошо. – Кротко сказала Юника, чем немало удивила Меари, изготовившегося к перебранке. Она села на обомшелый камень, подтянув колени к груди, и слушала негромкие разговоры охотников.
- Как идти в такой туман? Вон, как клубится над рекой...
- Пойдем после полудня.
- А если он не рассеется? Он заберет наши силы, как забирает звуки и голоса! Мы не найдем дорогу к пещере!
- Да заткнись ты! Мы видели лодки Лососей. Они укажут нам место.
- Юника, ты готова идти сегодня через переброд? В некоторых местах даже мне будет по самое горло... – спросил рослый Хойра.
- Переплыву как-нибудь.
Юника разглядывала копья и палицы Альваров, прислоненные к валуну, на котором она сидела. Сегодня к некоторым из копий были прилажены перекладины, необходимые при охоте на самого крупного зверя.
Она стала просить Меари прикрепить перекладину и к ее копью, но охотники дружно вскричали, что ее, Юники, дело – только поговорить со зверем, как велел ей Тарс, и не лезть к груаму в пасть, а значит, перекладина ей не понадобится, да и копье тоже. Юнике было обидно это слышать: разве не она помогала мужчинам загнать в яму огромного баара прошлой осенью? Разве не она приняла на перекладину своего копья тяжесть кабана, когда он, удачно избегнув копий Альваров, ринулся на Юнику? Он был изранен и слаб, конечно, но весил как взрослый мужчина! Юника, правда, несколько дней после этого не могла поднять рук, но охотники об этом не знали.
Куви едко заметил, что Юника, наверное, хочет добыть груамовы зубы, сделать брачное ожерелье, и подарить Уне или Ильбе, как муж дарит жене. Юника замахнулась на него сосновой шишкой, которую по-прежнему сжимала в руке, и сверкнув глазами на упрямых Альваров, ушла в туманный прибрежный лес, напрочь позабыв, что обещала Меари этого не делать.
Видя это, Меари стиснул зубы и пошел за ней следом, стараясь не обращать внимания на веселое улюлюканье и подначки друзей. Он выгонит глупую девку из леса обратно к костру, даже если придется подгонять ее пинками! Потом, через несколько десятков шагов, он услышал Юнику и гнев его погас, как залитый водой. Да, он не ошибся: Юника плакала. Ее всхлипывания, приглушенные и жалобные, так удивили Меари, что он остановился, не решаясь идти дальше. Он понятия не имел, что ему делать с плачущей Юникой, как не знал бы, что делать, если бы перед ним вдруг неожиданно разрыдался Куви или Хойра. Он по-прежнему не видел девушку в тумане и снова подумал, что кто угодно может близко подобраться к ней, а она и не заметит. Меари бесшумно опустился на корточки и подпер рукой голову. Неожиданно ему пришло на ум, что Юника прошла нелегкий путь ни на шаг не отставая от крепких мужчин и ни кто не слышал от нее жалоб, обычных для женщины. А ведь она такая тощая! И кожа у нее белая и нежная, как у прозрачных дев - водяниц, не покидающих теплых вод лесных озер. И вот, глянь, плачет как дитя, из-за того, что у нее нет перекладины на копье, как у других охотников.
Невидимая в тумане птица защебетала над ухом охотника:
- Горе-горе! Чьё, чьё, чьё?
- Твое горе, чума крылатая, твое! – прошептал Меари себе под нос.
Наконец Меари разглядел Юнику. Она стояла между деревьев с таким удрученным видом, словно сама не понимала, как она оказалась в этом тоскливом незнакомом лесу.
- Эй.- Негромко позвал Меари.
Юника развернулась всем телом, движение вышло мощным и не женственным, но оно успокоило Меари - теперь это была обыкновенная Юника, она больше не будет плакать.
Меари подошел и положил руку ей на плечо. Ему захотелось сказать слова, которые рвались с языка после того дня, как Тарс чуть было не отдал ее в жертву:
- Давай уйдем из племени, Юника... Своими силами будем жить, разве я не охотник, не воин?- Меари говорил торопливо, словно боялся, что Юника начнет возражать, не дослушав. - Я вижу: плохо тебе в племени. Вернемся, опять будешь выбирать, Рысью тебе быть или Лошадью. Но я знаю тебя, знаю, кто ты. Ты – человек, Юника. Что нам другие звери? Племенем Людей будем. Я и ты.
Его слова не сразу дошли до сознания Юники. Меари говорит, что она человек. Просто человек. Или не просто? Племя Людей... На миг ей представились долгие зимние ночи, и как она прижималась бы к Меари под мягкими шкурами в уединенной лесной землянке, душновато-теплой, родной. Весной на ее сырой согретой солнцем крыше расцветали бы перелески и лютики. И безымянные белые цветы. Конечно, они будут цвести в тех краях, где они с Меари, они с Меари... И, конечно, в тех краях будет много непуганой дичи, и реки будут богаты рыбой, и, конечно, там она будет другой Юникой, не такой деревяшкой, как сейчас. Каково это – близость мужчины?
Она невольно посмотрела на его руки, словно ждала объятий, и руки эти, темные, жилистые, с запястьями, толще юникиных щиколоток, способные разорвать пасть медведю, показались ей надежным пристанищем. Насколько нежными могли быть эти жестокие руки охотника? Меари Эме... Сердце Юники забилось быстрей и в это мгновение река ее жизни готова была изменить курс и лечь в другое, новое русло.
Но покинуть племя!? Что будут делать они вдвоем сами по себе?
Несколько весен назад, когда Юника еще жила в землянке своей матери, в стойбище Ульмаров пришли двое людей. Мужчина и женщина. Точнее, людей было трое, если считать спящего в мешке младенца, чья грязная головка виднелась из-за спины матери. Женщина выглядела, да и была очень изможденной. На ее красном лице застыло выражение тупого равнодушия, длинные черные космы падали на видавший виды нагрудник, засаленный настолько, что уже было не разобрать, из меха какого зверя он сшит. От правого виска спускался к ключице уродливый шрам. Когда-то страшная рана зарубцевалась, стянув кожу, и теперь голова женщины постоянно клонилась к плечу, придавая странной гостье жалкий и в то же время какой-то зловещий вид. Мужчина выглядел не намного лучше. Он был худ и грязен, и всем своим видом напоминал старого волка, хоть был и молод. Он держал копье в левой руке - на правой отсутствовал большой палец. Но в его ввалившихся глазах не было равнодушия, только усталость и какая-то подспудная обида, какая бывает во взгляде разочарованных и обманутых людей.
Лица пришедших показались Юнике смутно знакомыми, впрочем, она даже не успела их толком разглядеть, такая толпа обступила странную пару. Юника протиснулась вперед, расталкивая острыми локтями набежавших сверстников.
- Мея! Мея, дочь моя! – раздались сдавленные рыдания, и одна из ульмарок, грохнулась на землю, обняв голые ноги пришлой женщины.
- Мама. – Сказала Мея. – Мама. На, возьми... – она сняла заплечный мешок и протянула женщине спящего младенца. – Внук.
Старая ульмарка отняла лицо от ног дочери, где слезы уже успели прочертить светлые лучики на пыльной коже. Она неуклюже поднялась, и с любопытством поглядев на некрасивое личико ребенка, приняла ношу.
- Третий уже... – сказала Мея и на мгновение безразличие исчезло из ее глаз.
- А те где?
-Там... – Мея неопределенно махнула рукой в сторону весело зеленеющего леса. – Дух лесной прибрал.
Ее мать впервые встретилась глазами с мужчиной, мужем Меи: – У-у-у, шакал! Увел родимую-ю! – и запричитала, не зная, то ли горевать, увидев, во что превратилась ее любимица, то ли радоваться ее возвращению.
- Тьфу, карга. – Сказал мужчина, и, круто развернувшись, зашагал к общинной мужской землянке, из которой уже высыпали встревоженные охотники.
Вспомнив о незадачливых Ульмарах, покинувших свое племя, а потом вернувшихся в столь жалком виде, Юника, там, в лесу у берега, ответила Меари отказом. Она сунула ему сосновую шишку в руку и сказала, что люди должны жить сообща, все вместе, как чешуйки в шишке. Она говорила, что давно приспособилась жить в чужом племени, хотя все внутри нее кричало об обратном.
О, как она ненавидит свою никчемную жизнь среди сварливых жизнерадостных Альваров, как она завидует им! Но как в этом признаться? Ведь затоскует Меари с ней, скучной и всегда настороженной. Будут сниться ему друзья-охотники и их выходки и песни и драки. Будет вспоминать девушек племени, что заглядывались на него, их улыбки, смех, их звенящие голоса и услужливые руки. Разве сможет он забыть о Мирэх? Разве не захочет Меари снова когда-нибудь ее увидеть?
И потом, разве не предаст она свой род, пойдя за Альвара? Ведь она последняя из Рысей, а значит, род ее должен прерваться только с ее смертью, но никак не по юникиной доброй воле! Это было бы неправильно, это оскорбило бы память ее предков. Как посмотрела бы в их лица, умерев Альваркой, и попав на западный склон Белой Горы?
Это невозможно, Меари.
Вошедшее в силу полуденное солнце победило туман, благоуханный весенний ветер выдул последние его клочья из частокола прибрежного леса, снова шумевшего сырыми темными кронами. Солнце разбивалось вдребезги в водах Наялы и осколки его попадали на сосредоточенные лица охотников, заставляя их прикрывать глаза и видеть пляшущие синие пятна с изнанки век. Широкий и медленный поток Наялы был столь же неостановим, как сама жизнь.
Глава 6
За переплетением ветвей дикого винограда, прикрывающих вход в пещеру, наметилось какое-то движение. Потом из тени появилась огромная голова. Лев понюхал воздух, щуря воспаленные желтоватые глаза, затем и вовсе закрыл их и положил косматую голову на скрещенные передние лапы. Лев был стар и ленив - его телу, прежде чудовищно сильному, теперь требовалось больше покоя. Солнечный свет выманил из щели в камнях серую ящерицу с голубыми пятнами на щеках и она, ничуть не смущаясь близостью хищника, замерла неподалеку, в той же мере наслаждаясь теплом, как и ее могучий сосед.
Лев потянулся с сопением и стоном, мелко задрожал всем телом и выпустил когти, каждый из которых был длиннее человеческого пальца, потом выгнулся, заклацал зубами, зарыв нос в шерсть над хвостом. Почесавшись вволю, он облизал переднюю лапу и принялся тереть ею широкую морду, совершая свой нехитрый туалет. Из пещеры послышался шорох, и лев, позабыв втянуть язык в пасть, несколько мгновений озабоченно всматривался в темноту, принюхиваясь и отрывисто рыкая с каждым коротким выдохом. Длинный хвост, похожий на бычий, свился в кольцо и замер, только кончик подрагивал.
Солнце стояло высоко. Поток света бесконечно дробился в кронах деревьев, бросающих мозаичные тени на молодую траву и золотистую спину хищника, отчего неяркие коричневые пятна вдоль его хребта казались частью пестрого растительного узора.
Движение воздуха принесло запах, заинтересовавший хищника. Лев вскочил и рысцой направился к берегу, двигаясь неслышно от куста к кусту и от дерева к дереву, пока не остановился у кромки воды.
Запах хищника, в свою очередь, почуяли другие существа – лошади, спустившиеся к реке чтоб напиться. Это было немногочисленное семейство: старый жеребец с длинной злой мордой, несколько коренастых кобыл и пара жребят, вытягивающих длинные шейки и прижимающихся к бокам своих матерей. Вожак резко поднял голову, всхрапнул, и вся его семья так быстро покинула берег реки, что галька, выброшенная в воздух их копытами долетела до места, где замер лев. Он проводил их взглядом. Казалось, они особо и не спешили, но хищник уже убедился, что если лошади его заметили, то догонять их бесполезно, даже самых маленьких, пронзительно верещащих и делающих невообразимые прыжки в стороны. Он потрусил обратно к пещере.
Еще издалека лев почуял чужеродный тревожащий запах, который был уже знаком ему – запах двуногих. Лев утробно заворчал и побежал быстрее, потом еще быстрее, а его тень стремительно прыгала за ним по камням – зловещая, как сама судьба.
Альвары были смелыми охотниками, но у них подкосились ноги, когда они увидели несущегося на них груама. Он был намного больше медведя, и когда бежал его передние лапы колотили землю так, будто она была его добычей. Охотники отпрянули назад, а Хушта еще и оглянулся в поисках дерева повыше.
- Стой! – невольно крикнула Юника.
Ее высокий голос, в котором чувствовалась повелительная сила, насторожил груама. Он еще не слышал таких голосов у двуногих. Груам остановился шагах в двадцати и сел, открыв пасть и прислушиваясь. Ему было жарко.
Двуногие имели при себе палки, странным образом удлиняющие их руки и это внушало груаму чувство опасности, прежде ему неведомое, так как ни в лесу, ни на равнинах у него не было врагов, способных сравнится с ним в силе.
- О, могучий груам! – говорила Юника дрожащим голосом, - мы просим тебя, покинь эту землю, не пугай наших лошадей!
- Груа-ам! – сказал груам и мотнул головой.
Замершие было охотники зашевелились и стали переговариваться, это вызвало в звере раздражение. Вид двуногих напоминал ему что-то давно забытое - образы других существ, размахивающих длинными лапами, сидя на деревьях, и доводящих его до бешенства своими криками.
Лев поднялся и его раскатистый рык прокатился над лесом и гладью Наялы, заставив всех лесных и речных обитателей в панике прятаться в зарослях между деревьями и скалами, в тростниках у воды, в норах и щелях. Птицы испуганно замолчали и лес затих.
Меари смотрел на морду, словно высеченную из камня, и его кровь, принадлежащая сотням поколений охотников и воинов, вскипела, а ноги начали дрожать, но не от страха а от предвкушения боя. Волосы встали дыбом. Он чувствовал себя странно окаменевшим, вросшим в землю, таким напряженным было его тело. А потом словно что-то горячее лопнуло в его груди и разлилось по венам, опьянив и окрылив его и он подался вперед не чувствуя своего тела и не помня себя от восторга и выкрикнул боевой клич, одновременно отталкивая назад Юнику и перехватывая древко копья поудобнее:
- Альва-а-аррр!
Он не услышал ответных выкриков своих товарищей - груам снова взревел так протяжно и громко, что казалось – небеса рвутся и скалы рушатся.
Лев бросился на людей и когда это произошло, люди уже не боялись его. Охотники рассыпались и окружили зверя, держась от него на расстоянии и направив в его сторону копья и палицы. Юника хотела вклиниться между Меари и Хойрой, чтоб оттуда метнуть свое копье, но Меари так рявкнул на нее, что она отбежала, опасаясь унизительного подзатыльника от него больше чем самого груама.
Груам завертелся, бросаясь из стороны в сторону, его широкая лапа уже не раз проносилась то на волосок от груди Хойры, то у лица Юма, лишь оторвав ему ухо и чудом не отхватив головы; Меари и Хушта метнули вои копья одновременно, и оба копья вонзились груаму в бок. Одно лишь скользнуло, оцарапав кость, и теперь болталось, застряв в шкуре, но второе попало зверю в плечо и вошло глубоко в плоть. Охотники издавали воинственные вопли и подбадривали друг друга. Обезумевший от боли груам бросился на того кто стоял ближе – это был Куви, чтоб подмять его под себя, но Куви с нечеловеческой ловкостью бросился в сторону и поместил свое копье на то место, где был он сам миг назад, и груам напоролся на острие, но древко не выдержало и разлетелось в щепки, и кремниевый наконечник не причинил груаму особого вреда. В этот момент в бедро животного вонзилось копье, пущенное Юмом, груам развернулся в прыжке как легкий лесной кот, и попытался пастью вытащить жалящее его копье из раны, крутясь на месте и бешено воя.
Воспользовавшись тем, что голова зверя была опущена, Меари и Хойра, не сговариваясь, обрушили свои тяжелые палицы на его череп. Груам покатился по земле, дико извиваясь и хрипя, его когти оставляли на земле глубокие борозды. Хойра осторожно приблизился к нему, чтобы добить, держа свою дубовую палицу перед собой, Меари страховал его копьем, выхваченным у Юники, остальные переминались с ноги на ногу неподалеку, предпочитая, чтоб груам сдох от ран сам. Все уже поняли, что зверю и так конец, зачем еще сильнее портить его золотистую шкуру? Однако Хойра и Меари решили довести дело до конца. Подобравшись к агонизирующему животному на расстояние вытянутой руки, Меари хотел опустить палицу на его затылок, но груам, дергавшийся как лосось на суше, мотнул огромной головой и так боднул ею в живот Меари, что охотник покатился по земле. Хойра изловчился подхватить копье друга и глубоко, по самую перекладину, вогнал груаму в алую пасть, оборвав жизнь могучего зверя. Он дернул задней лапой и затих, его большое тело расслабилось и обмякло. Гибкий хвост как-то странно изогнулся, задрожал и упал на землю, как пришибленная змея. Одно из копий, что торчало в боку зверя, с оглушительным треском сломалось, когда он рухнул на землю, и теперь тишина больно ранила уши.
Охотники подошли к нему поближе, чтоб рассмотреть как следует свой небывалый трофей, Меари поискал глазами Юнику. Она подошла:
- Вот это чудовище!
Теперь охотников словно прорвало и они возбужденно заговорили все разом:
- Вот это удача, эгей!
- Это была не охота, а бой!
- Какой он огромный! Чудище!
- Верно!
- Как легко мы с ним справились, а!? Отделались только ухом Юма, да парой царапин, да!?
- Ему без уха даже лучше! С Юмасом больше не спутаешь!
Юм стоял улыбаясь и прижимая окровавленную ладонь к ране:
- В стойбище целый год будут говорить только о нас, братья Альвары!
Меари хлопнул по спине Хойру:
- Вернемся героями, Рыбоглазый!
И Хойра впервые не рассердился на ненавистное прозвище, так он был счастлив.

Смыв кровь и напившись, охотники вернулись к костру. Они почти не устали и решили снять шкуру с туши прямо сегодня и разделить ее между охотниками вместе с клыками и когтями. Дележка обещала растянуться надолго. Один Меари остался в воде, стоя в ней по грудь и напряженно вглядываясь в искаженное рябью отражение своего лица, словно не узнавая его. Битва с чудовищем выиграна, и шкура содрана с него, и съедены его печень и сердце, и рев хоть и стоит в ушах, но уже не так оглушительно. Но нечеловеческая ярость, овладевшая Меари, покидала его тело неохотно, с болью, перерождаясь в какое-то другое темное чувство, жгучее, как огонь. Это чувство заставляло Меари раз за разом отыскивать Юнику волчьими голодными глазами, мелькающую у костра, как ночная бабочка, вглядываясь пристально, словно желая наполнить глаза ее видом. Душная багровая пелена упала перед ним и он не замечал никого и ничего кроме Юники, ее светлый силуэт казался ему язычком пламени, колеблющимся в темноте. Ему хотелось схватить ее за волосы и бросить на землю у своих ног.
Меари с трудом отвел глаза и, опрокинувшись назад, лег спиной на воду. Течение приняло его и неспешно понесло вдоль берега прочь от лагеря. Он повернул голову и увидел удивленные лица друзей. Его манили серебристые косы Юники и теплая земля у костра, где он мог бы сидеть рядом с ней, но, не в силах бороться с переполнявшей его существо жаждой насилия, он инстинктивно увеличивал расстояние между собой и Юникой.
Наяла ворковала и нашептывала ему в уши свои тайны и что-то обещала ему вкрадчиво и невнятно, но Меари ничего не мог разобрать, а, впрочем, он и не сильно старался. Солнце завершало свой путь по небосклону, лукаво поглядывая на молодого охотника сквозь ветви прибрежных деревьев, и в его косых лучах золотистыми искорками мелькали мошки, а за ними - стремительные бирюзовые стрекозы, почти задевающие лицо Меари хрупкими крылышками. Но он не замечал упоительной красоты вокруг, образ Юники маревом плыл над водой – только протяни руки и поймаешь. Меари был готов утопиться, только бы избавиться от своей болезненной страсти.
Поняв, что в холодных водах реки его кровь не прекращает кипеть, он выбрался на галечный берег и ушел в лес, ломая кусты и не видя ничего перед собой.
Юника его не хочет. Никогда не хотела! О, сколько ночей он не спал, призывая ее в жестоком бреду! Сердце у нее тверже лошадиного копыта, а он готов был снять с себя кожу и положить у ее ног. Кровь ее – вода подо льдом, не согреть... Она никогда не придет к нему! Она за это ответит! За свое ленивое сердце. За то, что он, охотник, унижался перед ней. О, она ответит!
Вид его был страшен, лицо окостенело в гримасе гнева, брови сошлись на переносице, мокрые волосы напоминали птичье гнездо. Ему хотелось, чтоб живой осязаемый враг появился перед ним, и тогда Меари зарычал и завыл, подражая самцу оленя, трубящему во время гона. Услышав незнакомый звук, прежде не издаваемый ни одним животным в большом лесу, птицы, провожавшие весенний день своим щебетом, умолкли, а белый заяц, еще не перелинявший после зимы, а поэтому особенно осторожный, поспешно скрылся в зарослях можжевельника.
- О-о, тесно мне... – прошептал Меари, понимая, что внятная речь дается ему с трудом, и забывая удивиться этому. Почувствовав непреодолимое желание крушить все вокруг, он выломал какой-то здоровенный сук и раза разом обрушил его на невысокие деревца жасмина, а сладостный аромат разлетающихся во все стороны цветков еще больше дурманил ему голову. Вскоре яростные выкрики Меари сменились мучительными стонами, он упал на колени, отшвырнув бесполезное оружие, и обхватил голову руками. А потом поднял залитое потом лицо и выкрикнул имя своего истинного врага со всей силой, на которую были способны его легкие:
- Юника!!!
Ветер поднял крик в предзакатные небеса и ударил о скалы на другом берегу Наялы, отчего между камнями загуляло негромкое эхо, и казалось, что кто-то зовет печальным голосом:
- Ми-ка... Ми-ка...
Стая черных птиц, снявшаяся с верхушек сосен, направилась куда-то на север, оглашая темнеющий лес монотонным птичьим заклинанием:
- Кра-кра-кра-крао!
Где-то далеко заревел встревоженный баар, собирающий свое стадо на ночлег, и все стихло.
А потом раздался шорох и ступни Меари вжались в землю, как у волка перед прыжком. Высокие кусты раздвинулись, но никого не надо было убивать – это была Юника.
Она!
Меари не знал о том, что она пошла за ним вниз по течению, движимая любопытством. Меари знал только то, что он звал ее и она пришла. Она пришла и ее отделяет от него только несколько шагов.
- Юника. – Сказал Меари.
В первый же миг, когда Юника увидела его, она поняла, что с Меари что-то не так. Глаза его исторгают молнии, лицо чужое и страшное! Это какая-то западня!
Ее ноги уже готовы были бежать обратно к костру, а сердце билось все тревожней.
- Ты как груам. – Она старалась не встречаться с ним взглядом, словно боясь ожога. – Что ты так смотришь? Тебе не напугать меня!
- Юника!
Их взгляды встретились.
И Юника поняла, что на этот раз ей не удастся сбежать от него.
- Я не груам, я Меари. Иди ко мне! – и он улыбнулся отчаянно и дико, и протянул руки в призывном жесте, - иди, Юника!
Но она отшатнулась, как под порывом ветра. Ответом было молчание. Лицо Юники было спокойно, как стоячая вода Ока Леса, но каждый мускул ее тела трепетал, и вся она была – рысь, почуявшая дым лесного пожара. Она подстерегала каждое движение Меари.
Меари решил, что она боится и хотел сказать ей что-нибудь нежное, а получилось:
- Лучше бы я убил тебя.
Она презрительно фыркнула и порскнула с места так быстро, что жасминовые лепестки, в изобилии усыпавшие землю, взвились под ее ступнями, как поземка. Вслед раздался полный разочарования и бешенства вопль, и проклятия пополам с бранью, которые немилосердно хлестали в спину Юнике. Она мысленно спросила себя, что мешало ей шагнуть в объятия Меари? Наверное, она совершает какую-то глупость, убегая от него, как от болотной чумы. Но, пока ее голова думала об этом, ноги отнюдь не замедляли бега.
Меари настиг ее быстро. Ему показалось, что для этого потребовалось сделать не более трех – четырех гигантских прыжков, и вот уже он разворачивает ее за плечо, чудом не оторвав ей руку, и оба они падают, не удержав равновесия.
Меари пригвоздил извивающуюся Юнику к земле, схватив ее рукой за горло и борясь с желанием задушить ее прямо сейчас. Его волосы упали по обеим сторонам ее лица, и теперь она могла видеть только Меари, словно весь мир вдруг исчез. Его глаза прожигали ее насквозь и страсть сделала их черными, как у Мирэх.
-Любишь меня?
-Нет!
-Любишь!
- Ненавижу!
- Пусть так. Ненависть твоя будет мне вином опьяняющим...
И он ударил Юнику по щеке наотмашь, так, что у нее сразу пол-лица отнялось, а в глазах заплясали белые молнии.
И сразу опомнившись, обнял ее за плечи осторожно и почтительно, прижав мотнувшуюся было голову к груди.
- Прости...
Он ждал слез, но она обняла его за шею, ослепленная, удивляясь тому, что не чувствует обиды и прижалась покрасневшей щекой к его губам.
И не устоял он, привлек ее тело к своему движением уверенным и нежным, и целый миг, неповторимый и вечный, чувствовал, как ее кровь стремится к его крови, жаждая соединения, и было это - счастье.
Но этот миг прошел.
И наступил следующий.
Над людьми взметнулась стремительная тень, скрыв поднявшийся в небо глаз луны, от чего тот испуганно моргнул, и обрушилась на спину Меари, придавив его, а под ним и Юнику, неожиданной тяжестью, и двадцатью своими когтями распорола обнаженную спину Меари, как много раз вспарывала шкуры оленей в лесах. Испуганно взвизгнула Юника, но этот слабый звук потонул в нечеловеческом вопле Меари, полном боли.
Груам, а это был именно груам, как теперь было видно оцепеневшей Юнике, отшвырнул Меари куда-то вбок, придавил лапой его лицо, словно играя, и оставил корчиться на земле, уже пропитавшейся обильной кровью, а сам, припадая брюхом к земле и топорща белые усы над чудовищной пастью, подошел к Юнике.
Ей запомнилось только: ужасная ощеренная морда с горящими глазами, возникшая из-за спины друга, и от близости своей казавшаяся огромной; рычание и крик, Меари, лежащий на земле; и страшный зверь, уже подошедший к ней вплотную и обнюхивающий ее помертвевшие руки.
Все случилось так быстро, так ошеломительно быстро, что какая-то тонкая звенящая струнка внутри тела Юники зашлась в дребезжании и лопнула, и Юника осела обратно на землю, с которой силилась подняться и потеряла сознание от ужаса.
Груам склонил голову и обнюхал Юнику. Потом, втянув когти, осторожно потрогал ее своей могучей лапой.
Груам был сыт и не стал есть этих странных слабых существ, лежащих на земле. Но запах, идущий от них, вызывал в нем любопытство, и он, улегшись рядом с Юникой, принялся вылизывать рысий юникин хаюм, фыркая и разевая пасть, словно собирался чихнуть.
Камень прилетел со стороны второго человека и несильно ударил зверя в бок. Груам бесшумно поднялся.
- Иди сюда... – сказал раненый человек, приподнимаясь на локте. В руке он сжимал еще один камень, побольше.
Звук его голоса привел зверя в ярость. Он раздраженно рыкнул, пригнув голову к земле и глядя на человека исподлобья.
В темноте глаза Меари горели почти так же ярко как у самого груама.
Откуда-то со стороны реки послышались человеческие голоса, и груам несколько мгновений настороженно вглядывался в просветы между соснами и кустарником, нюхая воздух и колотя себя длинным хвостом, а потом перемахнул через девушку и скрылся в ночном лесу, как злой дух.

Глава 7
Мать качала его на руках. Она прижимала его так крепко, что причиняла боль. Ему хотелось попросить, чтоб она отпустила его, но забыл, как говорить. Потом мать исчезла и стало горячо и страшно. Он хотел позвать мать, но забыл все слова, которые знал. Что-то мучило его, сдавливало, подобно намоченной и высыхающей коже, и мешало вспомнить о чем-то важном. Какой-то вопрос... Имя...
Ох, как мешает это давящее, красное, невыносимое! Огненная река несет его, швыряет на камни, шумит в ушах. Было что-то важное, и если бы он мог не смотреть в красное и не слышать оглушительное буханье, то смог бы вспомнить. Что-то случилось с этим именем. Юника! Что с Юникой?
Меари застонал и открыл глаза. Было темно, едва угадывался слабый свет костра. Он лежал лицом вниз на чьем-то плаще, от которого нестерпимо воняло кровью. Он пошевелился и почувствовал жгучую боль, такую, словно ему на спину щедро плеснули крутого кипятка.
О, что с его спиной?! И с лицом что то странное...
Тут же он увидел чьи-то ноги, потом над ним наклонился Юм с пучком какой-то травы в одной руке и сосудом с водой в другой.
- Меари! Держись, Меари! Все хорошо. Эй, там! Меари очнулся!
От его вопля в ушах раненого снова стало раздаваться размеренное буханье. Мысли путались. Он с трудом вспомнил, о самом главном:
- Где Юника? – Меари казалось, что он спросил громко, но Юм, не расслышав шепота, с готовностью приблизил лицо к губам друга, и Меари пришлось повторить: - Юника...
- Да здесь твоя Юника. За водой пошла. Ты пей. Давай... Вот так. Ну, еще... Ты ранен, Меари. – Кое-как напоив друга, Юм стал жевать горькую траву и прикладывать жвачку к безобразным вздувшимся рубцам на его теле. На раны даже смотреть было больно и, закончив, Юм поспешно закрыл их кожаными полосами, в надежде, что они задержат все еще сочащуюся кровь. Потом выдавил несколько капель травяного сока на щеку Меари, туда, где когтистая лапа оставила следы, чудом миновавшие глаз. - Придется нам остаться здесь, пока ты не... поднимешься. Ты поднимешься, Меари! Ты очень сильный! Раз жив еще...
Прибежала Юника.
Она всплеснула руками точно так же, как, бывало, разводила руками мать Меари, когда тот возвращался домой весь в грязи и засохшей крови, худой и обросший, но с пушистой шкурой за плечами...
И заголосила, как по мертвому, посмотрев в его лицо:
- Ай, Меари-и!
- Заткнись, дура! – раздалось откуда-то возмущенное шипение Куви, - все б вам только выть... Воду принесла?
- Вот. Больно тебе, Меари? – шептала она над черной головой, бессильно поникшей на окровавленных руках, но Меари уже не мог ее слышать, он снова упал в красную реку, и она несла его все дальше и дальше, то выплескивая ему в лицо воспоминания, то затекая ему в уши какими-то бессвязными разговорами, голосами. Потом река текла внутри него и ее воды становились все горячее и горячее и Меари казалось, что он кричит надрываясь, а Юм и Юника, всю ночь тихо сидевшие рядом с ним говорили друг другу:
- Опять что-то шепчет...
- Жар у него какой! Горит он...
И склоняли над ним обеспокоенные лица.

Второй груам был заметно меньше первого, и теперь, при свете дня, с нелепо подвернутыми лапами и высунутым языком он казался даже жалким.
Это самка, - сказал Хойра, тыкая копьем в светлое брюхо. – Груама.
Зверь был мертв и густой запах его крови, вытекшей из многочисленных ран на спине и боках, смешанный с запахом крови лежащего неподалеку человека, привлек из глубины леса стаю волков. Ночью они приблизились настолько, что охотники могли разглядеть их лукавые морды в свете двух ярких костров. Когда кто-нибудь из людей запускал в них горящей головешкой, волки отбегали на несколько шагов назад, потом возвращались, садились на задние лапы и смотрели с изматывающим душу тоскливым терпением, слегка поскуливая в ожидании, когда двуногие покинут свой лагерь и можно будет приступить к трапезе.
Утром стая рассеялась, но Альвары знали, что она недалеко. Четверо вооруженных охотников легко бы перебили немногочисленную по весне стаю, но они не могли оставить Меари, лежащего в беспамятстве под кедром. И Юнику рядом с ним. Разделиться охотники никак не могли: о, сохрани, Крылатый, вдруг появится и третий груам!
- Жена того, первого. – Сказал Хушта. – Мстить приходила.
Хойра оттянул вверх черные сухие губы зверя, обнажив клыки, прикусившие шершавый язык, осмотрел внимательно, потом отпустил, но мертвая плоть уже потеряла эластичность и возвращалась на место медленно, и неподвижная груама словно улыбалась скомканной безумной улыбкой. Если Меари умрет, груаму похоронят вместе с ним, чтоб она служила ему на его последнем пути. Сердце, печень и зубы зверя вложат ему в руки и сила зверя будет его силой, и охотник будет хозяином своему убийце.
В глазнице, обращенной к небу, торчала сломанная стрела – неожиданная помощь от кого-то из Лососей, стрелами выгнавших разъяренную львицу к преследовавшим ее Альварам. Сами Лососи так и не вышли из-за стволов деревьев, хотя Альвары предложили им разделить добычу, наверное, их вождь Рул Лосось запретил им вмешиваться.
- Если бы мстила, подрала бы и Юнику. Молодая она, играла просто. Да и сытая была, а то б объела мясо с обоих.
- Может быть, не жрут они человечину.
- Может, и не жрут.

День, последовавший после страшной ночи, не принес Меари ничего, кроме боли и полчищ мух. Боль была такой огромной, что по сравнению с ней, вся его жизнь казалась Меари какой-то маленькой и далекой, словно он жил давным-давно и уже не помнил подробностей. Он не видел своей изуродованной спины, но понимал, что с такими ранами не живут.
Всю ночь и утро он почти все время был без сознания, но днем пришел в себя и долго смотрел на сгорбившуюся Юнику, сидевшую перед ним на корточках и отгонявшую мух. Когда она не давала им сесть на голову Меари, они садились на ноги, а когда прогоняла с ног, лепились к его волосам и это продолжалось бесконечно. Она что-то бормотала себе под нос, слегка раскачиваясь.
...А я взял бы в дружину
Свадебную
Лютых волков
Из лесу... – разобрал Меари.
Теперь его свадебная дружина поджидает в лесу, где-то там, за стволами сосен и кедров. Он слышал их голоса, они звали его. Скорее бы умереть и уйти с ними.
Только Юника... Он уйдет, а другой мужчина будет глядеть на нее, будет прикасаться к ней! Он чувствовал Юнику как нечто ему не принадлежащее, но совершенно от него неотделимое, близкое, как стук сердца. Меари хотел взять ее за руку и никогда не отпускать, чтобы она пошла за ним и была только его. Несбывшаяся... Не в жизни, так хоть в смерти...
Но он только смотрел на нее мутными обессмыслившимися глазами, а она следила за его лицом, подмечая малейшие изменения, и смотреть ей было страшно, а не смотреть – еще страшнее.
Вечером долго не спавшая Юника не выдержала и уснула, и ее место занял Хойра. Меари чувствовал какое-то странное онемение во всем теле и на лице, но боль поутихла и сознание его прояснилось. Он разжал непослушные губы и медленно произнес:
- Хойра, брат... Воину пристало уходить с достоинством, а не валяться в ожидании конца... как падаль в ожидании шакалов. – Меари замер, собираясь с силами. Лицо его исказилось и Хойра непроизвольно повторил гримасу. Повременив, Меари продолжил, - если смерть моя не придет до рассвета... ты поторопи ее. – И слабо кивнул на оружие, лежавшее здесь же, под кедром.
- Да. – Только и сказал Хойра, смаргивая невольно набежавшие горячие слезы.
Вечернее небо, где уже густела лиловая тьма, поднявшаяся с востока, смотрело на друзей сквозь кедровые ветви, так, словно хотело запомнить их навеки.
Меари хотел что-то добавить, но с удивлением обнаружил, что больше не видит Хойру, и вообще ничего вокруг не видит, только странные разноцветные точки быстро-быстро замелькали перед глазами, а потом оглушительная тьма обрушилась на него и все исчезло.

Это была та самая продолговатая сумка для дротиков, сделанная из медвежьей кожи. Целую жизнь назад Юника видела ее на поясе у Меари, там, под ивами у ручья. Меари еще сказал тогда, что потом покажет, что в ней, в этой сумке. Не довелось.
Куви распустил шнурок, стягивающий горловину и вытащил что-то длинное и пушистое, сначала показавшееся Юнике неведомым зверем, телом длинным как хорек. Но в следующий миг она смекнула, что это свадебный подарок женщине – ожерелье, да какое богатое! Рысьи ушки, казавшиеся заостренными из-за черных кисточек, перемежались с рысьими же зубами и когтями, разделенными замысловатыми узелками, и кончиками хвостов, как разглядела Юника – тоже рысьими. И как только сумел? Такое не каждому под силу, ох не каждому! Сколько же нарядных пятнистых шкур накопилось в землянке у Меари, и сколько дней и ночей провел он в лесу, выслеживая и затаиваясь, и сколько шрамов оставили на его теле эти клыки и когти? Ох и далеко в лес и за болото приходилось уходить Меари, чтоб добыть все это!
Место в середине было свободным, видно, Меари хотел заполнить его чем-то уж совсем необыкновенным.
- 0! – восхищенно выдохнула Юника. И тут же застонала, поняв, кому предназначался брачный дар, - о-ох...
Куви, памятуя о том, что женщина не должна принимать брачные дары из рук постороннего, повесил ожерелье на сук, и Юника сняла его и прижала к груди, чувствуя, что не имеет никакого права надеть его на шею.
- Он говорил, что даже пошел бы в твой род, если бы ты села у его очага и назвала мужем. Чтоб ты не горевала, что род твой рысий прервется.
- О- о, разве я знала!? Это против законов отцов ваших.
- А что ему были законы... Он хотел, чтобы ты его полюбила.
«Я любила!» - почти выкрикнула Юника, но что-то в лице Куви заставило ее проглотить не родившиеся слова вместе с комом в горле. И непроизнесенные, слова эти стали тяжелы, как камни, они упали глубоко в душу и никогда больше Юнике не избавиться от них. Никогда Меари их не услышит, никогда они его не обрадуют – слова мертвы и Меари тоже.
Как она могла спать, когда он умирал? Она должна была почувствовать. Надо было сказать ему, как он ей дорог! Надо было сказать ему об этом еще давно! Как теперь скажешь, кому говорить?
Так, наверное, чувствует себя женщина, в чреве которой погибло дитя, не познав рождения... Или змея, отравившаяся собственным ядом.
Чувство потери было огромным. Юника и сама не отдавала себе отчета в том, как сильно она любила Меари. Она готова была отдать жизнь за то, чтоб сказать ему об этом. Но он не услышит. А ее никчемная жизнь никому не нужна, чтоб ее отдавать. Вчерашний день ушел и все, что от него осталось – только отзвуки ее криков, когда она упала на землю около Меари, извиваясь от боли как ящерица, которой придавили голову, и нечеловеческим голосом повторяя его имя. Ей казалось тогда, что если она будет кричать достаточно громко, он откроет глаза и с удивлением посмотрит на нее.
А сегодня его закопали в неглубокой яме, и никогда ей больше его не увидеть! Нигде теперь его нет, ни в лесу, ни на лугах, ни в стойбище, не найти его, не окликнуть. Как же так получилось, что нигде его больше нет?
Юника силилась понять эту простую истину, но не могла.
Неожиданная мысль ослепила ее: а как же западный склон Белой Горы!? Вот! Вот где Меари услышит ее! Словно яркий костер вспыхнул в ее голове и все стало ясным-ясным! Там Меари еще есть. Пусть здесь его нет, но там он есть, и неважно, каким далеким будет путь, там, в месте, где кончаются все пути, тот, кого она потеряла, узнает, как разрывается ее сердце от любви к нему, а больше ничего, ничегошеньки ей не нужно.
От облегчения Юникин рассудок аж слегка помутился. Будто бы кто-то подкрался к ней сзади и ударил по голове тяжелым камнем, завернутым в мех. Она легла лицом вниз на сырую, пахнувшую весной траву, и долго лежала в странном оцепенении, прислушиваясь к медленным ударам сердца, колотящегося где-то в горле. Нестерпимо хотелось плакать и жаловаться, но сил совсем не было, и Юника долго лежала, тихо повизгивая, как новорожденный лисенок, а потом уснула.
Разбудил Юнику Куви, трясущий ее за ногу и предлагающий поесть. Если бы у Юники остались силы, чтоб удивляться, наверное она удивилась бы, каким заботливым было его лицо.
Но она поблагодарила его не глядя, затолкала в рот принесенный им кусок рыбы, и не видя и не слыша остальных охотников, даже когда они проходили у нее перед носом, принялась додумывать свою мысль с того места, где она остановилась.
Надо идти к Белой Горе. Но приближаться к ней – разве не святотатство, не преступление? Живым нет туда дороги. Утопиться в реке, стать мертвой... А вдруг ее тень после смерти забудет о своих намерениях, как забываешь о заботах, провалившись в сон. Нет, быть живой как-то надежней!
Тем же вечером, когда охотники решили с рассветом отправиться домой, Юника сказала, ни к кому не обращаясь, но так, чтоб слышали все, что обратно в стойбище она с ними не вернется. Альвары сперва не приняли ее слова всерьез, решив, что она немного тронулась умом после недавно пережитого страха и смерти друга. А когда девушка заговорила о Белой горе, убедились окончательно – Юника не в себе. Они принялись ругать ее и угрожали притащить в стойбище силой. Тогда она взяла за руку самого спокойного из них – Хойру, и отвела его в сторону:
- Он когда был живой, я ему кое-чего сказать не успела. Теперь скажу!
- Ты не можешь туда идти, Юника. Волки в лесу! Чужие люди! А чума на болотах? А баары?
- А я пойду!
- Ты хоть понимаешь, куда собралась, дура!?
- Куда, куда... сказала же – на западный склон!
Хойра понял, что спорить с ней бесполезно. Он замолчал, молчала и Юника. Где-то надрывно кричал коростель.
Наконец Хойра собрался с мыслями:
- Юника, Меари мертвый лежит в своей могиле. Ты же сама видела. Он там. Куда ты пойдешь? Нет больше Меари. Он умер и мы его похоронили. Нет его на Горе, он там, в могиле.
- Заткнись! Вы глупое племя! Племя дураков! Вы всё забыли, во что верили! Я не ваша! Не Альварка! Мне мать говорила, что все, кто умер, будут там, на Горе. Тень его там и я приду к нему! Как я приду в племя, как буду жить день за днем, весну за весной, когда он там, а я ничего не сказала ему, ничего ему не сказала! Все наши мертвые там, Хойра. Я не могу в это не верить.
- А если это не так?
- Это так.
- Ты погибнешь, даже не дойдя туда. Ничего ты не узнаешь. Другие ходили, где они теперь?
- Пусть я погибну, но тень моя пойдет дальше. Тем короче будет мой путь.

Снилась Мирэх. Юника, знавшая в этом сне, что спит, с раздражением подумала: « что ни сон – все про Мирэх!».
Дочь колдуна стояла у могилы Меари, вглядываясь в темную землю так пристально, словно хотела разглядеть под ней умершего. Потом повернула белое лицо к Юнике:
- Решила, значит?
- Решила.
- Тогда иди.
- Я пойду.
- Он ждет тебя.
- Правда!? – С Юники мгновенно слетела вся ее закоренелая неприязнь к Мирэх. Надежда – алая точечка во мгле, то разгорается, то гаснет.
- Правда, – повторила Мирэх, опустив голову. Голос ее был горек, как настой рвотного корня. Она снова подняла глаза на Юнику и были они как черные дырки на лице – скорбные и пугающие. - Правда, сестрица.
- Сестрица... – эхом отозвалась Юника.

Далекие вершины вспыхнули изломанной огненной линией, и многозвездное небо над ними поблекло, из синего став золотистым. Побледневшая ночь уходила медленно, нехотя, цепляясь за влажные скалы слабеющими пальцами, путалась в кронах, а потом вдруг оборвалась в ущелье, где злые горные потоки разорвали ее на части, как стая волков. Меркнущий месяц еще нырял в сизой дымке запада изогнувшимся лососем, а на востоке, в золотой пыли, уже всходило солнце, стыдливое и заспанное, ступало на холодную лазурь неба неохотно, как ребенок, что вылезает из теплой постели.
Грубые нагромождения лесных теней посветлели и съежились, воздух пришел в движение, а за ним затрепетала и листва на деревьях, стряхивая сны вместе с росой.
Юника торопилась – теперь она должна покрывать большие расстояния засветло. Сегодня, завтра и много-много последующих дней она будет идти вниз по течению реки, переправляясь через впадающие в нее ручьи и обходя болота, затем повернет на запад и двинется сквозь бесконечные луга в сторону гор, продираясь через заросли и стараясь не попадаться на глаза случайным охотникам. День уже начался, и ей предстоит заняться важными делами: починить одежду, позаботиться о пище. Пустота внутри нее постепенно начала заполняться, теперь это была не пустота конца, а пустота начала. Цель выбрана и, помоги Пятнистый, она постарается ее достигнуть. А не достигнет, ну что ж, она пыталась...
Юника не боялась сбиться с пути – далекая Белая Гора хорошо видна на равнинах, а в густом лесу достаточно взобраться на дерево, чтоб увидеть ее. Юника искала глазами ее вершину – щемяще знакомую, как лицо матери и такую же недосягаемую.
- Я иду, - говорила ей Юника, - я иду.
Когда горы из угрожающе-алых стали розоватыми и день вступил в свои права, Юнике, бредущей по самые бедра в траве, показалось, что кто-то ее зовет. Она с тревогой оглянулась и заметила Куви, спешившего к ней через луг.
Догнав Юнику, он сложился, уперев ладони в бедра, чтоб отдышаться, и поглядывал на нее непроницаемыми черными глазами.
Оглушительно стрекотали кузнечики.
- Юника, ты... – он перевел дух. – Ты...
- Я.
- Ты хорошая девушка. Будь мне женой! Вернемся домой. Я тебя не обижу ни едой, ни шкурами, я удачлив на войне и охоте! И бить тебя не буду.
Юника вытаращилась на его лицо, заглядывая прямо в рот, словно не веря словам, которые оттуда раздаются. А потом рассмеялась весело и необъяснимо, задрав лицо и зажмурившись, словно бы от удовольствия. Вернуться в стойбище с Росомахой и жить с ним, как жена живет с мужем! О, Куви! Ты показал, что нет дороги назад и сомневаться больше не в чем: ну что ей делать с Альварами, зачем ей с ними оставаться? Поистине, незачем...
Кровь Юники стала звонкой, как струя Веселого Сока, бьющая из сосуда с узким горлом. Все сомнения пропали. Юника никогда не вернется, она свободна!
Куви на всякий случай рассмеялся тоже, хоть это и не пристало жениху. Может, это с ней от радости? Женщины порой ведут себя странно...
- Так что? – спросил он.
Юника положила руку ему на плечо, впервые заметив, что немного превосходит его ростом и сказала с признательностью:
- Прощай.
И зашагала быстро и размашисто, на ходу поправляя заплечный мешок, хлопающий пониже спины и улыбаясь весеннему небу.
И небо было искренним-искренним, а улыбка – почти счастливой.

@темы: Рассказ.

---

Юника главы 3, 4

[polina-kolpakova]

Глава 3

Каждую весну мужчины племени сооружали большую хижину в лесу неподалеку от стойбища. Место для нее всегда было одно и то же – открытая поляна с растущим посередине могучим кленом. Под ним, в тени вбивали колья и жерди для времянки, оплетали их ветвями ивы, закрепляли сухожилиями животных и полосками гибкой коры. Потом настилали тростниковую крышу, закидывали на нее старые шкуры, утаптывали землю внутри. Здесь держали мужской совет, вдали от женских криков и беготни детей.
В зеленом полумраке леса, на границе с поляной в нерешительности стояла Юника и наблюдала за Альварами, собирающимися на совет: вот коренастый Бас, чьи ноги покрыты темной шерстью – медведь обзавидуется, вот старый Слепой Урсан, похожий на журавля; белоснежные волосы метут по худой спине. Пришли Вождь Тарс и Мирох колдун. В руках у колдуна был череп лошади на длинном шесте – чтобы прародитель приглядывал за советом. С ними были гости – Те-Кто-За-Лесом, все как один низкорослые, бородатые, угрюмые, с маленькими светлыми глазами. «Братья, наверное» - Подумала Юника. За спиной у каждого был закреплен могучий лук и Юника с любопытством разглядывала невиданное оружие. Меари не было видно, и она решила, что он уже внутри. Тут были почти все мужчины, за исключением тех, кто на всякий случай остался в стойбище. И она, Юника... Пригладив волосы, собранные на затылке по-мужски, перехватив покрепче свое короткое ореховое копье, и придав курносому лицу решительное выражение, Юника, наконец, шагнула из тени на солнечный свет и зашагала к ним.
Меари, как и ожидала Юника, сидел внутри. Юм что-то негромко рассказывал ему, и Меари, равнодушно взглянув на вошедшую, снова повернулся к другу.
- Сядь туда. – Махнул рукой Тарс на свободное пространство между Хуштой, скрестившим перед собой длинные ноги, и мрачным Тиани, недобро косившегося на безмятежного Хушту, которому вчера проиграл великолепный нож из вулканического стекла. В щель между двумя мужчинами и втиснулась Юника. Никто не выразил особого недовольства присутствием женщины, даже кичливый и вечно злой Куви – из-за его характера прозванный Росомахой.
-Тихо. – Сказал вождь. – Говори, Рул.
Один из Тех-Кто-За-Лесом, названный Рулом, басовито кашлянул, поерзал на шкуре жилистым задом и начал:
- Мы, Лососи, встревожены грядущим голодом. Придет зима и на третий ее месяц половина нашего племени вымрет. У нас не будет вяленой конины, не будет жира, не будет ничего, даже кож на починку одежды. Нечем будет набивать ямы, нечего коптить. Нам не протянуть на оленях да тетеревах до следующей весны – их слишком мало, да и те уходят все дальше от становищ людей. Удача отвернулась от нас. И от вас, Альвары.
Он помолчал, пожевал губами и, обведя сверлящими глазами присутствующих, приступил к главному:
- Стадам не переплыть поток Наялы, а там где переброд, поселился злой дух, облюбовал себе пещеру в скале прямо на берегу! – он хлопнул коричневой ладонью по обтянутому кожей колену. – Лошади доходят до середины брода и поворачивают назад.
Один из его соплеменников важно закивал, поскребывая пятерней подбородок, похожий на поросший черным мхом валун, – Это небывалый зверь. Я сам видел, как он вышел из пещеры и пил воду из реки. О, это невиданный, страшный зверь! Он цвета такого, как песок, а шея – охотнику не обхватить, а клыки как жертвенные ножи отца моего, колдуна! И хвост, хвост – как змея! Этот зверь только взглянул на меня, и я упал без чувств.
Юноши зашушукались, но тут снова заговорил Рул:
- Сколько я себя помню, стада приходили на свои пастбища в долину людей. Негде им больше кормиться все лето, лошадей столько, сколько звезд на небе! Много лет они платили нам, людям, своим мясом за эту долину. А теперь пришел дух, воплотившись в звере, и я знаю, почему. Да, я знаю, и все Лососи знают! - Рул перешел на громкий свистящий шепот,- Он пришел мстить, Альвары! Мстить за племя Ульмаров Рысей, мертвое племя! Долго, слишком долго лежали они на земле, глядя мертвыми глазами в небо, жалуясь своему пятнистому богу... И он пришел мстить за своих детей, он – Большой Рысь!

Хижина загудела. Куви Росомаха вскочил на ноги, с его небольшим ростом он мог полностью выпрямиться, и, тыча пальцем прямо в лицо Лосося, прохрипел, давясь злобой:
- Хочешь сказать, что мы, Альвары виноваты? А где был ты, когда они там, как ты говоришь, мертвыми глазами в небо смотрели?
Хойра Пловец, сидящий рядом с Куви и подскочивший Тарс опрокинули наглеца обратно на земляной пол, а Рул, покрасневший от гнева на молодого Альвара ответил, глядя в рыжие глаза Тарса:
- Да. Вы виноваты, Альвары Лошади. Вы самые ближайшие соседи Рысей и должны были похоронить их в положенный срок. Ваша вина! Я, Рул Лосось вождь и сын вождя сказал.
В хижине стало душно, но никому не приходило в голову держать совет под открытым небом: вдруг ветер подхватит их речи и направит в чужие уши.
Тарс остался спокоен. Это неслыханно, конечно, что его племени ставят в вину появление неведомого мстителя... Но что-то в словах Лосося, несомненно, есть. Он смерил взглядом троих пришельцев:
- А где твой отец, Рул?
- Он отправился на западный склон Белой горы, да будет легка его дорога. Десять ночей назад.
- Значит, ты теперь ведешь племя Лососей. И почему же, Рул, ваши мужчины не возьмут копья и луки и не прогонят духа из его пещеры? – Тарс говорил то же самое, что еще вчера говорили ему юноши его племени, но он не придал этому значения. – Вы живете у Наялы. Или боитесь?
- Лососи не боятся чужих богов! Но негоже мне, как старшему сыну вождя, отправлять своих людей на смерть за чужой проступок.
В том, что именно «на смерть», Рул не сомневался. А как же иначе? Бог он там, дух, или зверь, но чужой, неведомый, опасный...
«Своих людей... Быстро сын вождя становится вождем» - подумал Тарс. И спросил уже вслух:
- Кто еще думает так же, как вы?
- Все наши соседи, те, кто тоже проживает зиму, питаясь кониной: Волки, Лоси...

Охотники вскочили, потрясая кулаками, возмущенные, перебивали друг друга. Юника, сжавшаяся в комочек между охотниками, услышала, как Хушта потянулся к Тиани через ее спину, обдав прогорклым запахом барсучьего жира, которым натерся еще к празднику, и возбужденно зашептал ему на ухо: «если Те-Кто-За-Лесом объединят оружие против нас, племени Альваров конец, виноваты мы, не виноваты...».
Юника с удивление думала о том, не верит в сказанное Рулом Лососем о Большом Рысе. В преданиях о нем, которые она слышала еще давно, в детстве, от матери и бабки, говорилось, что Пятнистый – добрый бог, не мстительный... Юника все еще хранила горькую злобу на всех Альваров, вместе взятых, и где-то там, в глубине души, она возликовала: «наконец-то получите вы по заслугам, за то, что не похоронили моих родных как положено!». Но потом она признавалась сама себе - разве могли Альвары подвергать свое здоровое племя, своих живых детей опасности из-за тех, кто уже все равно умер? А если и совершили они ошибку, то война с другими племенами, в которой Альварам не победить – слишком большая цена!

Видимо, то же самое пришло в голову и колдуну. Он сидел неподвижно, вобрав голову в худые сутулые плечи, и всем своим видом напоминая старого облезлого хорька. Его скрежещущий голос привычно оцарапал слух:
- Так как быть, Рул Лосось? Если вы пришли объявлять нам войну, то где же ваши крашеные стрелы, где знаки войны на плечах? Вчера вы ели у нашего костра, обнимали наших женщин. – Он устало запрокинул голову к стене хижины, от чего костяные и деревянные побрякушки в его волосах издали тоскливый звук. Закрыл глаза, так, словно разговор перестал интересовать его.
Рул снова поерзал, как нетерпеливый мальчишка, и это суетливое движение никак не вязалось с его бородой и статусом. На самом деле, Рул был не прочь и повоевать, но сначала нужно было обсудить еще кое-что.
- Альвары! Среди вас живет женщина, последняя дочь Рысей. Вот эта. – Он махнул рукой в сторону вздрогнувшей от неожиданности Юники, - я вижу рысий хаюм на ней, знак их рода. Отдайте женщину Пятнистому, принесите ее в жертву рядом с его пещерой. Пусть забирает ее душу и уходит, на земле больше не останется его детей и ему тут делать больше будет нечего. Отдайте ему женщину и лошади придут в долину, я, Рул Лосось сказал!
Взгляды мужчин обратились к Юнике, и ей показалось, что ее жизнь закончится прямо сейчас.
Она отшатнулась к надсадно всхлипнувшей стене, пожалев, что ее копье осталось снаружи, вместе с оружием остальных. К узкому выходу, манившему веселым солнечным светом мимо Тарса и еще четырех мужчин не пройти. Тогда она нащупала свой прозрачный сиреневый нож у пояса, и в ее мыслях, обостренных и ускоренных до-невозможности, пронеслось: «племя мое – сосна у реки, стояла сто весен да упала, а маленькую щепочку подхватили волны и несут...» Она не даст принести себя в жертву, даже если ей придется убить себя. Не даст, и провалитесь вы все пропадом!

Прежде, чем ошеломленные дерзким предложением Альвары начали говорить, рядом с девушкой встал молодой крепкий охотник, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего, тому, кто приблизится к ней. Конечно, это был Меари Черный, кому еще взбредет в голову, рискуя навлечь на себя гнев племени, защищать девчонку, которая даже не является его невестой? И не красавица, к тому же... Он улыбнулся Лососю, при этом верхняя губа непроизвольно дернулась вверх, как у оскалившегося волка, с нажимом провел рукой по вздыбившемуся затылку, пытаясь сдержать ярость.
- Юника, - сказал он низким незнакомым голосом, при этом уставившись на Рула, - никто тебя не тронет, жизнью клянусь.
Тиани и Хушта отшатнулись от него, как от заразного. Рул, поднявший руку поскрести в голове, так и замер с поднятой рукой. Мыслимое ли дело: вождь еще не принял решения, а этот безумец уже что-то затевает! Да что возомнил о себе этот мальчишка!
- Сядь на место и не дерзи. – Сказал Тарс.
Меари остался стоять, как стоял. Мужчины смотрели на него с ужасом.

Юника перевела взгляд на широкую лоснящуюся от пота спину Меари, расчерченную бледными полосами – давнишними следами звериных когтей, и ее сердце стало биться чуть спокойней, видимо в словах Меари ей почудилось избавление. Она обрадовалась, что Меари оказался на ее стороне, не затаил зла после вчерашней размолвки.
- Хочешь ли ты что-нибудь сказать им, Юника? – спросил ее Меари.
- Рыба многое имела сказать, да рот у нее полон воды,- усмехнулся Рул.
Последняя дочь Рысей наконец-то отдышалась и выпрямилась, спрятала нож и сказала, обращаясь к своему вождю:
- Вождь Тарс! Неужели прикажешь зарезать меня, как кобылу, ты – мой названый отец!? Так убейте и Уну с Ильбой, разве я с ними не одной крови!?
Ах, что она говорит, разве может она прикрываться именами подруг... Неукротимый румянец залил ее лицо, заставил пылать уши. Юника прижала дрожащие руки к горячим щекам. Вот какая она смелая, тьфу...
Тарс промолчал, но окинул Юнику медленным оценивающим взглядом, хороша ли, мол, жертва Пятнистому?
Так, словно видел ее впервые.

И в душе мужчин шевельнулось негодование: человеческая жертва, если она была крайне необходима – это не жестокость, нет, так они не считали. Но вождь был обязан как-то подготовить ошеломленного человека, избранного на этот подвиг, тем более, названую дочь. Какой-то старый охотник, сквозь слезы Юника даже не поняла кто, басовито прогудел, всеми доступными интонациями грубого голоса выражая сочувствие:
- Так ведь ты и сама знаешь, что они как вышли замуж в наш род, перестали быть Ульмарами, милая. Да ты не плачь, Рысишка, это ведь честь, большая честь тебе выпала.
Говоривший поежился под взглядом побелевших от бешенства глаз Юники. Странный булькающий звук раздался из ее сведенного судорогой горла, словно она подавилась.
- Той же чести удостоится любой, кто поднимет на нее оружие. – Спокойно сказал Меари, взяв ее за руку выше локтя. Поняв, как далеко зашло это дело, он без сожаления порвал живую, пульсирующую артерию, что связывала его с родным племенем, и переступил незримую черту, за которой остался страх. В его бесхитростной душе не возникло сомнений, правильно ли он делает, как не возникло сомнений, убить ли ему проснувшегося средь зимы медведя, неожиданно возникшего на тропе, или самому умереть. Отказаться от всего племени ради одного человека оказалось не так уж и страшно. Конечно, скорее всего его убьют.
- К тому же, девка – левша, - добавил Рул, от которого не укрылось, какой рукой Юника выхватила нож, - а от левши жди беды, все они проклятые! Зачем ей жить?
- Когда я отрежу тебе правую руку, ты тоже будешь левшой.- Неторопливо произнес Меари. Он хотел сказать что-то еще, но его голос потонул во всеобщем гомоне.
Перекрывая ворчание Лососей и порывистые возгласы мужчин, раздался не по возрасту сильный голос Слепого Урсана:
- Погодите с убийствами, горячие головы! Да и ты, Меари, думай, что говоришь. Слова тебе не камни, вывалились – обратно не подберешь. Послушайте, что скажет вам старый Урсан, живущий в темноте. Мои глаза давным-давно обозревают дивные сады западного склона... а может быть, какой-то наглый дух, забрал их себе, чтоб подглядывать за красивыми девками, хе! Но взамен он дал мне взор, что заглядывает в глубины моей памяти, и я помню все, что видел и слышал, так ясно, как не умеет никто из вас, зрячих. Альвары! Слепой Урсан говорит вам, что знает этого зверя – Большого Рыся, или кто он там...
Мой дед, которого теперь помню только я, был великим путешественником. Полжизни он искал край Земли Людей, был даже у истоков Наялы! Края он так и не нашел, зато нашел себе жену – мою бабку – желтолицую Айгар Большие Веки, которую я помню так хорошо, словно видел у вчерашнего костра. Бабка Айгар рассказывала о многих диковинных вещах мне четырёхвёсному. Рассказывала и о могучем желтом звере с пятнами на спине, которому поклонялось ее племя. Смотри же, Лосось, сын колдуна, этот ли зверь поверг тебя в трепет?
С этими словами он пошарил у себя на груди и вытащил амулет, почерневший от долгого соседства с человеческим телом. Это была небольшая деревянная фигурка животного, напоминающего льва, только тело его было длиннее, а лапы толще и короче. В разинутой пасти виднелись преувеличенно большие клыки, видимо когда-то они произвели неизгладимое впечатление на резчика.
- Это он!- Воскликнул тот из Лососей, что назвался сыном колдуна. И добавил с ненавистью, рожденной страхом – Тварь такая...
Слепой Урсан снял через голову черный кожаный шнур, и протянул фигурку Тарсу. Тот повертел деревяшку в руках и голосом, в котором можно было угадать облегчение, спросил:
-Как же зовется этот зверь, Урсан?
- Бабка говорила - груам.
- Значит, такие звери водились в землях, откуда родом твоя бабка... И значит, никакой это не Большой Рысь. Это зверь из мяса и костей, которого мы изловим и убьем, слышали, Альвары?
- Да!!! – вскричало множество глоток.
- И тот, кто прикончит груама, получит его шкуру! И клыки – жене в ожерелье!

Глава 4

Ночью была гроза и утром в лесу было душно. Внимательный глаз мог бы различить невесомый пар, поднимающийся от залитых солнцем кустов дикой малины. А еще более внимательный глаз смог бы заметить плечи двух молодых охотников, притаившихся за малинником. Один из них перехватил копье поудобней и подал неслышный знак второму. Второй охотник коротко замахнулся увесистым камнем, стараясь не задевать колючие кусты, и зашвырнул его в заросли папоротника, отчего маленькие кабанчики, кормившиеся между папоротниками и кустами малины, бросились врассыпную. Двое из них направились прямо к охотникам, но вместо убежища нашли гибель от быстрых копий, вонзившихся в упитанные коричневые бока. Добыча была поспешно засунута в кожаную сумку, чтобы капающая кровь не выдала направление, в котором скрылись охотники. Старая свирепая кабаниха услышала истошный визг своих чад, и уже неслась на подмогу, рыхля влажную землю копытами, но крики внезапно смолкли, и недоумевающее животное принялось собирать оставшихся поросят призывным хрюканьем.
Меари и Хойра, а это были именно они, любили охотиться в паре. Вдвоем они никогда не возвращались без добычи. Друзья несказанно обрадовались, увидев столб дыма в их маленьком лагере. Ливень этой ночью был столь силен, что во всем лесу не осталось ни единой сухой веточки. Сырость на руку охотникам, вышедшим на след крупного зверя: выследят и загонят не поднимая шума, что издают сухие листья и валежник. Но сегодня не было нужды в крупной дичи, да и погоня за ней неизбежно увела бы далеко от тропы. Добытчики радостно переглянулись, и бегом спустились к берегу маленького круглого озерца, где их дожидались остальные: Юм, Хушта, Куви и Юника.
Озеро это было совсем молодым, даже юным, оно появилось в лесу еще на памяти деда Меари, когда он сам был юношей. Далекой зимней ночью все племена долины проснулись от небывалого грохота, и, выскочив из землянок, увидели зарево над лесом. Когда, набравшись храбрости, мужчины пришли посмотреть, что же случилось в зимнем лесу, они увидели небольшое идеально круглое озеро с мутной водой, над которой стоял пар. Рядом с загадочным озером было ощутимо теплее. А вокруг – несчетное количество поваленных деревьев и полное отсутствие снега на много-много шагов. Как ни странно, несмотря на пугающие обстоятельства, люди не посчитали новорожденное озеро местом дурным и запретным. Эрм-Считающий-Звезды сказал им, быть может, это Небесный Конь сорвался с небес на землю и теперь спит там, в толще теплой воды. Так или иначе, но с течением времени это «может быть» превратилось в твердое убеждение и каждую зиму множество людей приходило сюда кто с приношениями – кусочками меха и рябиновыми венками, кто с просьбами, ведь если Небесный Конь совсем рядом, неужели не услышит...
Юника ловко отрезала полоски мяса и бросала на раскаленные камни. Ей нравился шипящий звук, следовавший за каждым ее движением, он говорил ей о том, что скоро все наедятся сочного обжаренного мяса и одновременно напоминал ей шипение, издаваемое Куви, когда тот был чем-то рассержен. Впрочем, благодаря ему сегодня у них будет горячая еда и не придется есть мясо сырым. Ведь именно сообразительный Куви догадался поискать в лесу заброшенное логово какого-нибудь зверя, и не просто догадался, а отыскал, и не какую-нибудь барсучью нору, а зимнюю берлогу медведя под нависающей скалой, полную слежавшихся еловых веток, совершенно сухих и еще пахнувших смолой и звериным мехом. Когда костер горел в полную силу, в него можно было класть и сырое топливо, не погаснет. Дымило, правда, немилосердно, и Юника поспешно смахивала набегающие слезы окровавленной рукой и снова склонялась над остатками тушки.

Сегодня шел третий день, как небольшой отряд охотников покинул стойбище и зашагал по направлению к Наяле.
Кто пойдет охотиться на груама определил совет. Желающих было много, но выбор пал только на неженатых охотников, не имеющих детей. Так издревле повелось в племени - на опасное, непредсказуемое дело отправлялись мужчины, свободные от семейных привязанностей. С ними пришлось отправиться и Юнике. Меари в совете не участвовал. Он решил для себя, что в любом случае пойдет за Юникой, пусть даже ему запретят покидать пределы стойбища. Несколько дней назад, в хижине под кленом Тарс задержал удрученную предложением Рула Юнику, тогда как всем велел уйти. Только Меари остался подождать ее, стоя раздражающе близко к вождю и всем своим видом выражая неповиновение.
Тарс не обращая на него ни малейшего внимания, сказал девушке по-отечески ласково, словно и не он давал молчаливое согласие пожертвовать ее жизнью:
- Ты пойдешь к Наяле вместе с охотниками. Ты должна будешь поговорить со зверем, задобрить его... Вдруг почует в тебе родственную душу. Уговори его уйти. Пусть уходит восвояси! А не послушается, тогда мужчины убьют его.
Юника давно уже знала, что Тарс Альвар требует смотреть ему прямо в глаза. Ее отцу – Бао Ульмару в глаза смотреть не полагалось, только в землю. Даже Юнике. Может быть, поэтому она совсем не помнит его лица? А Тарс... Наверное, хорошо знал, что может прятаться под опущенными ресницами запуганной женщины.
- Да, вождь. – Ее трясло от пережитого страха, но ответ был спокойным и громким. Юника поняла, что Тарс все-таки боится прогневать духа, и преисполнилась презрения к вождю. Она не понимала его осторожничанья. Да и какое понимание может быть у юности, приговоренной и помилованной благодаря случайному стечению обстоятельств.
- Крыса... – прошипела Юника себе под нос, когда направлялась к ожидающему ее Меари. Если бы вождь услышал это ругательство, Юника была бы немедленно убита, но она не смогла сдержаться, гнев и обида душили ее.- Ох, крыса... если б не Урсан – убили бы! И если б не Меари.
О, Меари...
Ей хотелась расплакаться, но жгучая злоба словно испаряла ее слезы, душила рыдания где-то в горле, и от этого никак не получалось ни глубоко вздохнуть, ни облегченно выдохнуть.
Поравнявшись с Меари, она заглянула в его спокойные темные глаза, порывисто пожала его руку своей ледяной ладонью, но тут же отдернула. Слова не шли с языка. Они так ничего и не сказали друг другу, и Меари, захватив юникино копье, которое та впервые забыла, побрел в сторону стойбища вслед за девушкой, по привычке ступая неслышным шагом охотника.

Когда молодые люди скрылись в темно-зеленой полуденной тени, Тарс негромко позвал колдуна, и, услышав знакомое сиплое покашливание за спиной сказал ему не оборачиваясь:
- Вот что, Мирох. Ты хорошо служил Прародителям все эти годы. Ты уважал духов леса, воды и небес, ты знаешь их язык и говоришь на нем, и они отвечают тебе. Теперь послужи мне, колдун, и получишь большие дары. – Он резко повернулся к старику. - Я хорошо награжу тебя!
На худом невыразительном лице Мироха отразилось легкое любопытство: еще не бывало такого, чтоб рыжебородый просил у него что-то для себя лично.
- Меари, конечно, пойдет вместе с Юникой... - задумчиво сказал Тарс, вперив взгляд в блеклое по-летнему небо. Он замолчал, не окончив мысль, и колдун не понял, чего от него хотят. Тарс стоял, перекатываясь с пяток на носки, его безмятежный вид не вязался с истекающей от его мощного тела багровой злобой, которую колдун видел почти так же ясно, как бронзовые волосы, покрывающие его торс.
- Черный - сын шакала, не должен вернуться. – Наконец произнес вождь.
- Он не вернется. Есть верное средство.
- Какое же?
- Зачем спрашиваешь меня, вождь? Ты охотник, я колдун. Разве ты доверишь мне тайные охотничьи уловки, что ведомы лишь вам, да зверью? Если охотники будут ворожить, что ж останется делать нам, колдунам? – Мирох досадливо махнул рукой и добавил, - Ладно, знай: я пойду к Болотному духу и дам ему своей крови, а взамен потребую послать смерть по следам Черного. А чтоб Болотный не сбился с пути, принесу ему волосы Черного. Настигнет его, где б тот не был... Пойдет, как лиса за зайцем.
Тарс поглядел на колдуна с сомнением.
- Как волосы добудешь-то?
- Мирэх прячет прядь его волос в стене землянки. В щели за подпоркой. Думает, я не знаю. Похитить ее будет несложно. Эта прядь у нее еще с той поры, как...
- Не важно. Делай свое дело.
Когда Мирох и Тарс расстались, колдун рассмеялся негромким смехом, больше похожим на скрип замерзшего дерева. Теперь у него есть возможность убрать Меари, не опасаясь возмездия. Альвары боятся своего вождя и это защитит старика, выполнявшего его волю. Да и не узнают Альвары ничего. И больше не придется ломать голову над тем, как уберечь беспутную дочь от позора. Она пойдет в жены к Медведю чистой, а колдун, породнившись с вождем медвежьего племени, обретет еще большую власть.

В полуденном лесу было тихо. Когда шестеро путников утолили первый голод, Меари достал из заплечного мешка продолговатый сверток, при виде которого его сотрапезники явно оживились. Это был подарок Мирэх, который она всучила охотнику тайком от своего отца, еще в стойбище. Сверток представлял собой олений желудок, туго стянутый жилами, и видом своим напоминал стручок дикого горошка, плотно набитый вкусно пахнущим содержимым. Это было изысканное угощение, рецепт приготовления которого женщины – медведицы никому не открывали. Сырые рыбьи бока, очищенные от костей вымачивались в особом рассоле, состав которого еще не сумела разгадать ни одна Альварка, а после закатывались в длинные листья водного растения фахуд, наподобие рулета. Эти рулеты обмазывали соком пряных трав и солью, перематывали перьями дикого лука и плотно набивали ими конский или олений желудок. Кушанье было готово через три дня.
Когда Меари разрезал оболочку, то не мог скрыть улыбку: рыбных рулетов было пять, как раз по количеству мужчин, Юнику неисправимая Мирэх, конечно, не посчитала. Видимо, такая же мысль пришла в голову и Куви, он ехидно заулыбался и хихикнул, как старуха. Меари насадил свой кусок на прутик и протянул Юнике. «Этого ты не предвидела» - злорадно подумала Юника, вонзая зубы в остро пахнувшее угощение.

Ночью была гроза, а любому Альвару известно, что на следующий день после грозы пускаться в путь нельзя – плохая примета. Решено было весь этот день провести на берегу озерца, выспаться, обновить запасы пищи, а следующим утром двинуться дальше. Тропа, по которой двигались путники не была протоптана людьми. Эту лесную дорогу проложили могучие лесные быки – баары, уходящие каждую осень много южнее поселений людей, далеко за Наялу; и каждую весну приходившие обратно вместе с табунами лошадей. Пользоваться тропой было опасно: бычьи семьи были хоть и редки и немногочисленны, но встреч с ними лучше избегать. Еще вчера, желтым предгрозовым вечером, Хушта, оторвавшись от других походников, ушел вперед и чуть не выкатился под копыта огромной беременной матке баара, жующей грибы на прогалине под осиной. Она посмотрела на застывшего охотника безо всякого выражения, и хлестнув себя черным хвостом как плетью, медленно понесла свое грузное тело в сторону от тропы, где, в отдалении раздавалось басовитое всхрапывание ее косматого мужа. Хушта перевел дух и бегом отправился обратно – предупредить товарищей об опасном соседстве. Альвары очень редко затевали охоту на лесных быков, а если и убивали, то только могучих рогатых самцов, но никогда не трогали телок: они напоминали людям альварских женщин, тем, что долго вынашивали телят. И рожали весной, как и большинство Альварок.

В это время года у рек и озер было много разных птиц, но гладь Ока Леса не возмущали ни черные лапы пестрых уток, ни сильные крылья лебедей, а воздух у воды был тих и неподвижен. В озере не водилась никакая рыба – не было и живности, ею питающейся. Юника была здесь впервые; Рыси не почитали альварского Коня-Прародителя и не приходили к озеру с приношениями. Но она спустилась к илистому бережку из любопытства. Села на корточки, пожалев, что не прихватила кусок конской шкуры. Кидала в воду веточки и камешки и думала, почему какой предмет не кинь в воду, круглый или продолговатый, а круги на воде неизменно одинаковые, круглые?..
Любопытная птичка с желтым брюшком, привлеченная движением на воде, выпорхнула из кроны черемухи, полоскавшей в воде цветущие ветви и, сев на былинку, посмотрела на девушку сначала одним, потом другим глазом.
- Вить-вить-вить? – спросила птичка.
- Фють-фють-фють! - ответила Юника.
Голос Юники не понравился птичке, и она улетела, не дослушав. На осоку у воды садились стрекозы и трава пригибалась под их тяжестью. Иногда было слышно, как приближается и удаляется по своим делам неторопливый шмель. День выдался влажным и по-летнему жарким, яркая поверхность воды слепила Юнике глаза и она, не в силах противостоять ленивой дремоте невольно прикрывала их. Солнце пекло ей в спину, не прикрытую ничем, кроме полосы хаюма. До нее доносились возбужденные возгласы друзей, упражнявшихся в метании копий, но их голоса словно запутывались в прибрежных камышах, становились тонкими, отдаленными и не будили в Юнике охотничьего азарта.
Она досадовала, что волею событий должна идти к чужим краям, к чужому нездешнему духу... Вот маленькие черемухи припали ветвями к земле, склонились до воды, никуда им не надо отсюда уходить, некуда торопиться. Может быть, они – девушки, пришедшие отдохнуть у озерца, как и Юника, да так и оставшиеся здесь навсегда... И хорошо им у озера, и нескучно: то лохматый медведь, бурча и ухая, оставляя глубокие следы в теплой глине, направляется к водопою, то поеживаясь в красном мехе, пробегает озабоченная лисица, появляясь и исчезая в кустах, как катящийся по земле факел, а вот пугливая серна появляется на тропе и шарахается обратно, в спасительную чащу леса, полную жестокой борьбы и таинственного очарования.
Юника задремала на несколько мгновений, чудом сохранив равновесие, и за это короткое время ей успел приснится сон про Мирэх. Точнее, во сне были и другие люди, но дочь колдуна была словно настоящая, живая. Юника очутилась в землянке колдуна. На самом деле она никогда там не была, но ее воображение живо нарисовало ей детали, услышанные от соплеменников, побывавших у Мироха. На огромной медвежьей шкуре, устилающей земляной пол сидел Меари. Его глаза были закрыты, а на смуглой коже алел румянец, видимый даже в полумраке, словно сама Любовь – Огненная Дева, расцеловала его. И сразу же Юника увидела Мирэх. Она стояла позади Меари и расчесывала его гриву резным гребнем из белой кости. Юника отшатнулась и бросилась к выходу так стремительно, словно застала их за чем-то постыдным. Разбился какой-то задетый ею горшок, вздернулся тяжелый полог землянки, и вдруг, в ярком свете дня Юника увидела свою мать, но не удивилась, словно никогда и не расставалась с ней.
- Мика-Юника, не играла бы ты с мужчиной, уйдет ведь. – Почему-то сказала мать. Голос ее звучал ворчливо, неодобрительно. Юника никак не могла разобрать выражение ее глаз, черты лица матери словно ускользали от взора.
- Для того чтоб от кого-то уйти, нужно сначала к нему прийти. – Сказала из-за полога Мирэх нежным голоском, от которого мурашки побежали по телу Юники и волосы на руках встали дыбом.

Проснулась она от того, что мимо нее пролетело что-то крупное и тяжелое, и с воплем упало в воду, окатив вскочившую девушку тучей брызг. Голос был знакомый. Пока человек был под водой, рядом с Юникой очутились Меари, Юм, Куви и Хушта.
Куви схватил Хушту за плечо и тряс, сам не замечая:
- Прыгнул! Прыгнул!
Остальные пританцовывали от восторга. Лица у них были как у детей, затеявших опасное, но увлекательное дело: тарантула из норки достать или пошвырять палками в сторону старого медлительного волка. Юника подумала, что среди них не хватает Хойры и усмехнулась: не зря его прозвали Пловцом, он умудрялся плавать даже в ледяном и мелком Безымянном Ручье. В этот момент появилась светлая голова Хойры, так далеко от берега, что у Юники, вообще не любившей купаться, стало как-то холодно и пусто в желудке, несмотря на то, что она недавно сытно поела. Охотники заревели от восторга, но больше никто в воду не полез. Хойра поплыл назад. Друзья подбадривали его криками. Он улыбался, но в глазах было сомнение.
Юника давно замечала среди молодых людей стойбища легкое безразличие к верованиям их отцов, но чтоб сигануть в Око Леса, рискуя потревожить сон Небесного Коня... А вдруг охотничья удача отвернется, как пойдут они к Наяле, как встретят там неведомого груама? Хотя, кто знает, может быть Крылатый, там, под толщей воды, только и ждет, чтоб его, наконец, разбудили к новой весне, новой жизни...
Ноги Хойры увязли в илистой грязи, почти до бедер окрасившей их бурым. Меари протянул ему древко копья, и со смехом вытащил на траву. Юника невольно залюбовалась ими: Хойра был очень высок – самый высокий человек в стойбище. Тело его было словно создано для жизни в воде: длинная спина и руки, плечи немного покатые, почти как у самой Юники. Ему нужно было родиться щукой, но рыбий дух передумал и воплотился в человеческом младенце. Кожа Хойры была белой, как нежная шерсть на горле у олененка, а волосы, словно солнечный луч на снегу – напоминание о матери-северянке. Лицо узкое, горбоносое. Он мог бы считаться красавцем, если б не глаза - скучные и водянистые, как у рыбы.
Меари был полной его противоположностью: смуглая кожа его лоснилась, как шерсть жеребца, откормившегося на лугах у предгорий. Он был чуть ниже ростом, но широкоплеч и могуч, как молодой баар. А улыбка Меари, искренняя и обезоруживающая, широко обнажающая белые зубы, не оставляла равнодушными ни мужчин, ни женщин, и трудно было удержаться, чтоб не улыбнуться в ответ. Иссиня-черный султан реял над его головой, и теплый ветер трепал его как знамя свободы. Глазам его было неведомо выражение скуки, и все лицо его было таким, словно он только что смеялся и все еще думает о чем-то приятном и радостном. Меари был - воплощенное лето с его горячими ветрами и игривым ржанием лошадей, носящихся в этих ветрах, как рыбы в реках. Что-то было в нем такое, что завораживало и манило Юнику, но она скорее сбреет брови в знак вечного девичества, чем расскажет Меари о том, что думает.
- Ну вы и дураки. – Ласково сказала Юника. – Коню своему дерзите.
Альвары разулыбались, точно услышали искусную лесть.
- Сердце у него не стерпело. – Ответил Юм за Хойру, и все сочли это очень веским доводом.

@темы: Рассказ.

---

Юника. главы 1, 2

[polina-kolpakova]

Пролог
Этой весной Наяла разлилась так, что затопила стойбище племени Лососей. Берег реки превратился в болото. Братьям Ро и Зиму наскучило помогать матери сушить и перетаскивать намокший скарб с места на место, и тогда они вытащили из кустов свою новенькую лодку, еще пахнувшую свежей стружкой, столкнули ее в грязную воду и улизнули бить уток-линьков, прячущихся в камышах.
Братья оживленно болтали, но потом до них донесся гневный вопль матери, обнаружившей пропажу сыновей и лодки, и они пристыжено затихли. Прибрежный лес стоял в воде и сосны торчали из нее кольями, исполинской рукой воткнутые в ил. В лесу было тихо, только стоячая вода плескала под веслом и глухо толкалась в дно, да кусты скребли по борту голыми ветками. От сосен шел смолистый аромат живых соков, двинувшихся вверх по стволам.
Зим сказал:
- Не могу я слышать их стенания, - он мотнул головой в сторону стойбища, - что плакать? Переберемся жить чуть повыше, хорошо же! Вот тебе жаль прежнего места?
Ро не ответил. Он смотрел на знакомый холмик под огромным кедром - там образовалась неглубокая яма и из земли торчали какие-то грязные палки, и виднелось что-то округлое, напоминающее макушку черепа.
- Гляди, Зим! Там чью-то могилу размыло.
Братья выбрались на холмик, намочив ноги в ледяной воде. Любопытство пересилило извечный страх перед мертвецами, и мальчишки принялись ворошить кости веткой. Рядом с человеческими костями лежали массивные кости и череп какого-то животного. Длинные желто-коричневые клыки зверя были выбиты из пасти и вложены в левую руку покойника. Правая когда-то сжимала копье, но теперь его древко сгнило, лишь наконечник остался лежать в изголовье могилы.
Оба скелета находились в странной близости, и хрупкие человеческие кости словно искали защиты рядом с длинным остовом хищника.
- И зачем это человека вместе со львом закопали? – воскликнул Зим, сразу догадавшись, какому зверю принадлежат такие клыки. Вспомнив о могучих львах, много весен назад пришедших с юга и наводящих ужас на всю Долину Людей, Зим почувствовал, как его кожа покрылась мурашками. Львы и сейчас бродят где-то далеко внизу по течению Наялы, оглашая леса и степи своими рокочущими голосами.
- Может, они были побратимы? – предположил Ро.
- Ой, ну ты что! Это только в сказках бывает: охотник с драконом братается или даже с Великим Лососем... Давай у деда спросим, может он знает, кто тут лежит.
С этими словами Зим принялся вытаскивать меньший череп, просунув пальцы в глазницы и слегка раскачивая его в стороны.
-Эй, зачем? – схватил его за руку брат.
- Девок в стойбище пугать, - ухмыльнулся Зим, - то-то визгу будет!
Наконец, упрямый череп поддался, и мальчишка выдернул его из громко чавкнувшей глины. Нижняя челюсть при этом осталась где-то в земле, но Зима устроило и то, что есть.
- Дед! ты тут, дед? - Ро и Зим, ослепленные полуденным солнцем, вглядывались в темный провал дедовой землянки. Пахло сыростью, слышно было, как звенят комары.
- Ну.- Отозвался старый Рул, в темноте больше похожий на груду одежды, впопыхах сваленной на лежанке.
Услышав сварливый и жалкий голос деда, Ро с раскаяньем подумал, что нужно было сначала помочь ему соорудить какое-никакое временное убежище на сухом месте, а потом уже браться за весла и гулять в затопленном лесу.
Старый Рул не принял череп из рук Зима и долго бранился на братьев, мол, зачем они в чужую могилу полезли. А вдруг в ней лежит колдун? Разве не знают они, что доброе колдовство со смертью колдуна рассеивается как туман, соединяясь с землей, водой и небом, а вот колдовство злое, темное, остается с мертвецом в могиле и может выбраться оттуда, как змея из норы и поразить тех, кто потревожил его!
Видя, что он достаточно припугнул внуков, старик смягчился:
- Со львом лежит под кедром... Знал я его. Видел один раз, давно.
- Это был охотник?
- Охотник из Альваров Лошадей.
- И хороший охотник он был?
- Не знаю я, какой охотник он был! Знаю только, что глупец он был, племя свое предал, уйти хотел. Так сами Альвары про него говорили...
- Из племени уйти!? Сам? И правда, глупец он был, дед!
Старый Рул ничего им не ответил, и провел в молчании весь остаток дня.
Дед нагнал на Зима тоску и ему расхотелось пугать девчонок. Сначала этот человек в грязи под кедром был просто лесным мусором, вроде сброшенных лосиных рогов, а теперь он – живший когда-то охотник, сосед Альвар, в конце концов...
Ро и Зим прыгнули в лодку и повезли череп обратно. Положили на кучку костей, наспех закидали комьями красноватой глины. Череп льва закапывать поленились, установили его сверху, как могильный памятный камень. Потом направились к лодке, поцокивая языками каждый раз, когда острый камешек, невидимый под слоем воды и грязи впивался в нежную кожу под сводом стопы, развернули свое суденышко в сторону дома и больше не вспоминали о странной могиле.

Глава 1
Путник шел по тропинке, поглядывая на озаренную первыми лучами солнца вершину Белой Горы. Ослепительная и воздушная, она виднелась среди окружающих ее пузатых туч, как белокожая женщина, окруженная стадом беременных кобылиц; казалось, вот сойдет легкой поступью со своего каменного трона, волоча за собой плащ, усыпанный звездами. Серо-синие тени растянулись на отлогах гор. В низине еще сохранялся сырой сонный полумрак, и чуткий слух путника время от времени ловил тихое квохтанье просыпающихся дутхаев, вьющих свои гнезда в высокой траве, сквозь которую змеилась тропинка.
Человек прошел еще две сотни шагов, и когда его слуха коснулся мелодичный лепет воды, тропинка резко повернула влево и затерялась среди камней и гальки. Спуск был крутым, того и глядишь подвернешь ногу на коварных ползучих камнях, но путник был молод и ловок, к тому же опирался на древко копья, как на посох. Редкие низкорослые ивы не скрывали от его глаз вида на речушку, но со стороны воды человека не было видно.

Там, где всклокоченный Безымянный Ручей соединяется с матерью своей Смеяной и воды обеих рек мягко растекаются по плоской базальтовой плите, неподвижно стояла юная девушка. Ноги ее, до середины икр погруженные в ледяную воду, должно быть, очень замерзли, но она ничем не выдавала своего неудобства. В левой руке девушка держала наготове короткое копьецо, глаза ее неотрывно следили происходящим на дне. Два небольших зеленоватых линя выплыли откуда-то из-под камышей погреться на плите в первых лучах солнца. Молниеносный удар без замаха и один из них забился, поднятый в воздух неумолимой рукой, а второй уже мелькал буро-зелеными боками в спасительных камышах. Впрочем, юной рыбачке не было до него дела - она уже проворно выскакивала на илистый берег, мелко семеня и подпрыгивая в попытке согреть ноги. Рыба была сброшена с копья на траву, где уже шевелили хвостами четверо ее сородичей, и девушка, присев на бревно принялась стаскивать с себя хаюм – широкую полосу меха, лежащую на груди крест-накрест, обхватывающую шею, и завязывающуюся на спине узлом. Хаюм у нее был из меха рыси – животного покровителя племени Ульмаров. Женщины племени считали, что рысий мех, носимый на груди и бедрах, не только согревал, но и защищал их состоявшееся или будущее материнство.
Девушка замотала в хаюм ноги до колен, подтянула их к груди, опустила на них подбородок и замерла, закрыв глаза. Племя Ульмаров уже четыре года как отправилось пировать и охотиться на западный склон Белой Горы, а ей все не верилось, что она больше никогда не увидит никого из Рысей. Инстинктивно она оглянулась на Белую Гору, словно раньше нельзя было разглядеть на ней духов умерших, а сегодня можно. Любой Ульмар верил, что очутись он там, непременно встретит всех своих умерших родичей в счастье и здравии. Они не понимали смерти.
Но почти отвесный склон над ручьем закрывал вид, и потом, девушка помнила, что Гора обращена восточной стороной к людям, живущим в долине, и никто из них никогда не видел западную. Страшно даже подумать, но когда-то находились смельчаки и безумцы, которые оставляли свои очаги и жен, сидящих у этих очагов, обращали свой взор в сторону Белой горы и уходили куда-то туда, в заповедную страну, которую и представить себе невозможно. Перед неподвижным взором девушки появлялись и исчезали, словно растаяв в снежном сиянии, их безмолвные тени, бредущие день за днем сквозь леса и болота к сверкающей вершине, чтоб никогда не вернуться. Достиг ли хоть один из них западного склона, или так и сгинули эти люди, кто в волчьей пасти, кто на дне ущелья?.. Что может найти человек из плоти и крови, там, в священной белизне никогда не тающих снегов? Никогда, никогда этого не понять маленькой и глупой Рысишке, да и объяснить некому...
Сколько ни смотри на Белую Гору, все равно ничего не разглядишь, только глаза намозолишь. Рассеянный взгляд девушки зацепился за кое-что другое. Крепкая мужская фигура всего в сотне шагов от нее, и как она не заметила раньше? Взгляд ее сделался гневным. В животе неприятно ухнуло от неожиданности. Ей не было нужды узнавать мужчину. Другие молодые охотники давным-давно оставили попытки сблизится с ней, только Меари Черный все никак не хотел последовать их примеру. Девушка уныло вздохнула и принялась надевать хаюм обратно.

Когда взгляд клюнул Меари, оповещая о том, что он обнаружен, фигура молодого человека отделилась от дерева и он зашагал к девушке. Издалека он не мог разобрать выражение ее широкоскулого личика, но знал, что оно сердитое и что живой румянец на ее щеках уже, вероятно, сменился некрасивыми красными пятнами не то стыда, не то гнева. Он знал запах, повадку и походку этой юной рыбачки, ее резковатый голос, прозрачные глаза в тени блестящих ресниц, серые, как и у него самого, только светлее, невеселую историю ее родного дома и еще множество деталей, которые, помимо него самого, никого больше не интересовали.
- Удачный день, Юника!
-Удачный день.
Звонкое веселое имя не очень ей походило. Меари безошибочным инстинктом охотника сразу почуял, как напряглось ее тело, когда он подошел и улыбнулся ей с высоты своего роста.
Улыбка шла ему необыкновенно. Блестящие глаза и черные брови вразлет придавали его лицу особую мужественную красоту. Многие женщины стойбища считали Меари самым красивым охотником племени и между собой часто называли его Меари Эме, по названию темного крапчатого цветка, чей терпкий запах дурманит голову, как запах мускуса сводит с ума кабаргу по осени. Меари знал о своем втором прозвище и сердился, считая, что оно скорее подходит женщине, чем ему - закаленному воину. Но гнев его был недолог, ведь всем известно, как падки на лесть молодые горячие Альвары.
Он хотел спросить Юнику, от кого она прячется тут внизу, но вовремя прикусил язык: вполне могло оказаться, что от него самого.
- Теленка делили. А ты тут. Я Тарсе сказал, чтоб отложила твою долю.
- Я просто забыла. Спасибо. – Юника взглянула на него с благодарностью.
- Забыла? - в голосе Меари угадывалось удивление. – А, чтоб вашему сынишке больше досталось, я понял. – Его лицо сделалось лукавым, - ты третья мать ему?
Она снова ответила признательным взглядом: ей не пришлось ничего объяснять.

Племени Альваров тяжело приходилось в эту весну. Даже сейчас, в третий ее месяц, когда неисчислимым стадам диких лошадей пора было уже совершать ежевесенний переход через долину, а самим Альварам отъедаться их мясом, вечно голодным людям приходилось перебиваться с кореньев на рыбу и с рыбы на немногочисленных лесных птиц и зверей. Стойбище находилось на этой земле уже шесть поколений, и животные давно поняли, что селиться рядом с двуногими не стоит. Вчера вечером старый Бас вместе со своими сыновьями Юмом и Юмасом в целом дне пути от стойбища загнали самку оленя с подросшим теленком. К утру добытчики были дома, теленок, отъевшийся молодыми побегами за весну, уже попал, в свою очередь, в желудки Альваров, а серое тело его матери, слишком тяжелое для троих измученных охотников, дожидалось на дереве в лесу, пока за ним придут из стойбища.
Гуси, всегда прилетавшие за день-два до появления первых стад, уже две недели назад исчезли за туманными очертаниями горной гряды, к которой принадлежала Белая Гора. По неведомой причине гуси никогда не оставались в долине, видимо, их вожаки были птичьими колдунами и знали, какая участь их ожидает в долине людей.
Каждый вечер возвращались к родным очагам уставшие молчаливые дозорные, покрывавшие раз за разом все большие расстояния вглубь долины на юго-восток и приносившие день за днем одни и те же вести: нет лошадей, лошадей нет...
Распустив седые космы, голодные старухи поднимали к небу слезливые глаза:
- Стадо приди! О, Кони Небесные, спуститесь на землю, будьте нам гостями!
Жалобно выли, царапали ногтями щеки и грудь. Вокруг просительниц собирался народ:
- О, стадо, приди!

В это утро, как и во все остальные весенние утра, стремительные стрижи и ласточки со свистом рассекали небесную лазурь короткими ножами своих крыльев, камыши и ветви ив шепотом пели свою извечную песню, а речушка дарила Юнике не только привычный завтрак, но и присутствие Меари, которое хоть и раздражало, но тоже становилось привычным, как пение камышей. Вот и здесь он нашел ее, как находил везде. И теперь стоял напротив, внося нотку беспокойства в мирный пейзаж и накрывая Юнику своей тенью, отчего девушка навязчиво ощущала себя пойманной.
- А ты что здесь забыл? – все-таки спросила Юника, несмотря на то, что знала ответ. Под сердцем болезненно кольнуло - ей и хотелось услышать, что он искал ее, и не хотелось. Не успев выслушать ответ, она вытаращила глаза и добавила, - с полной сумкой дротиков!
- Дутхаев бить!
- В праздник!? Нельзя же. – От удивления она приоткрыла рот и стала похожа на младшую сестренку Меари.
- А голодный праздник – это разве можно? Меари снова улыбнулся, обнажив добрую сотню белоснежных зубов. Он хлопнул по сумке, сделанной из кожи, целиком снятой с лапы медведя.– Это не дротики.
По звуку, произведенному содержимым, Юника убедилась, что в сумке действительно не дротики, и что Меари не собирается нарушить закон и привлечь к себе охотничью неудачу.
- Это... Потом покажу.– Сказал Меари. Он сел рядом с Юникой, скрестив ноги. Про копье она, разумеется, не спросила - какой же мужчина старше двенадцати весен появится за пределами своего становища без копья?
- Я пришел, чтоб помочь тебе съесть твой улов. – Меари откинул черноволосую голову и расхохотался. Ему понравилась собственная шутка. В праздник Весеннего Пира соплеменники приходили друг к другу «помогать есть», настолько изобильным угощением потчевала их долина все эти годы. Праздник начинался через несколько дней после перелета гусей и длился три дня, в этом году вождь и колдун решили ограничиться одним.
- Разделим пищу сегодня, Альвар, как разделим голод завтра. – С готовностью произнесла Юника ритуальные слова. Ей понравилась эта идея. У них будет свой маленький Весенний Пир.
Она быстро выпотрошила линя покрупнее, голову забросила на середину Безымянного Ручья, поблагодарив Рыбьего Хозяина – речного духа за посланную добычу, плавательный пузырь отправила себе в рот, а тушку разделила надвое ножом из редкого сиреневого камня. Рыбу ели сырой, отправляя в рот по крупинке соли перед каждым куском. Молодому Альвару не нравился горьковатый вкус соли, но колдун племени – старый Мирох Медведь стращал молодых соплеменников, мол, будете есть рыбу без соли, станет ваша кровь такая же холодная как у речных тварей и пресная, как вода...
Юника почти не поднимала глаз, ей было необъяснимо трудно смотреть на красивое лицо Меари, когда же они встречались взглядами, ей становилось стыдно, точно она разглядывает его голого. Она с усилием проталкивала кусок в горло. Меари, напротив, отнюдь не стеснялся Юники и самозабвенно болтал с набитым ртом.
- Так вот, я говорю тебе, Юника! Злой дух сидит на дальнем берегу Наялы и пугает лошадей! Не переплыть им с дальнего берега на ближний, пока он там. Так говорит Тарс, я сам слышал. А ему сказали Те-Кто-За-Лесом*. Вчера в лесной мужской хижине они, Тарс и колдун держали совет. А Тем-Кто-За-Лесом лучше знать, они ж там живут, у Наялы. Они боятся злого духа, говорю тебе, Юника! Ох, как боятся!
Теперь Юника, забыв о стеснении, смотрела на раскрасневшееся лицо друга и думала: «стад нет, зимой мы можем умереть от голода без запасов конины, все из-за какого-то нового духа, да еще и злого, а он щебечет и радуется, как весенняя птичка!»
А Меари продолжал, и страсть, присущая его натуре, делала голос все более громким и порывистым.
- Я, Хойра-Пловец, Юм с Юмасом и еще несколько человек встали и сказали: Вождь Тарс! Вели нам взять наши копья, с которыми мы ходим на медведя, и пойти и убить злого духа на берегу Наялы!
Молодой человек вскочил на ноги и стукнул древком копья о камень, словно точку поставил. Убить нечисть, не дающую людям доступа к пище и дело с концом, о чем тут еще думать?
- Да что ты, Меари! А что же Тарс? И что же это за дух такой? А какой он с виду? – теперь во взгляде Юники читалось искреннее восхищение смелостью молодых Альваров, не побоявшихся бросить вызов чему-то неведомому и жуткому.
- Тарс сказал, что мы глупы как птенцы дутхая, раз помыслили человеческим оружием идти убивать духа. – Меари заметно приуныл. Юника не сомневалась, что вождь Тарс еще много чего добавил в адрес не в меру ретивых юношей. – А какой он с виду никто толком не знает. Те-Кто-За-Лесом говорят, духа видел сын их колдуна, а как увидел - упал и долго был без чувств. На зверя, говорят, похож. Желтого. Но ни в лесу, ни в долине нет таких зверей, как он.
- И я боюсь... – неожиданно для самой себя буркнула Юника.
- А зачем бояться, Юника? Боятся надо того, чего не понимаешь. А зверя этого - прогнать или задобрить и лошади придут в долину. То-то мяса у нас будет, эгей! Юника... – по тому, как изменился тон его голоса, девушка поняла, что сейчас ей придется мучительно краснеть, а ночью, лежа под волчьими шкурами и вытаращив глаза в темноту, невольно вспоминать каждое ласковое слово Меари, от которых сейчас ей уже хочется бежать, как от пожара.
Она вскочила на ноги – нескладная, длинноногая, с облаком растрепанных кучерявых волос, так резко, словно прозвучало не ее собственное имя, а какое-то ругательство.
Меари проворно схватил ее за ногу.
- Почему ты всегда убегаешь, дурная?! Придешь вечером к общему костру? - он неохотно выпустил напряженную твердую ногу, покрытую золотистым пушком, и добавил уже спокойней, глядя на розовый отпечаток пятерни, проступивший на щиколотке - выпила бы хоть раз Веселого Сока из моей чаши, пела бы песни, сидя рядом со мной. Чего ты хочешь, Юника? Какими словами мне говорить с тобой, чтоб ты поняла меня и ответила?
Юника заворожено смотрела, как Меари медленно, с нажимом проводит рукой по волосам. Она знала, откуда взялся этот жест: в минуты опасности Меари чувствовал, что у него на затылке по-звериному поднимаются волосы и машинально приглаживал их.
«Что это с ним? Так сильно сердится?»
- Я приду. - Доверительно сказала ему Юника и зашагала к ивняку, развернувшись прежде, чем он увидел предательский румянец, все-таки разгоревшийся на ее веснушчатом лице.
- Рыбу забыла! - послышалось вдогонку. - Русалка-беглянка...

*Общее название для всех племен, обитавших «за лесом».

Глава 2

Когда в темнеющем небе сделалось возможным разглядеть длиннохвостую Мышь с Мышонком**, а четыре никогда не гаснущих костра по сторонам стойбища вспыхнули ярче, Альвары Лошади оставили свои обыденные дела и занялись приготовлениями к ночному Весеннему Пиру. Мужчины обсыпали плечи красной охрой, чтоб привлечь внимание к их ширине и силе, обмотали копья полосками кожи, выкрашенными в разные цвета отваром марены и соком красильного жучка, натерлись жиром и собрали волосы в высокие конские хвосты – прическу охотника и воина.
Женщины сменили хаюмы на кожаные нагрудники, богато расшитые ракушками и кусочками драгоценного белого меха, выменянного на конину у северных племен. Поверх нагрудников легли тяжелые ожерелья и бусы – подарки мужей и возлюбленных.
Что только не нанизывали на кожаный шнурок мужчины, приготовляя брачные украшения к первому месяцу осени – брачному месяцу! Здесь были и блестящие панцири зеленых и синих жуков, и перья неуловимой пестрой совы и разноцветные камешки, сверлить которые - долгая и кропотливая работа. Клыки диких зверей глухо позвякивали о человеческие зубы – трофеи, взятые на охоте и войне. По длине и богатству украшения женщина могла судить, надежным ли защитником и добытчиком является даритель.
Сегодня были сняты пузыри с Веселым Соком, полгода провисевшие под потолком в большой общей землянке. Жидкость загадочно булькала и бормотала, когда их передавали в заботливо подставленные руки старшей в роду женщины. Та наполняла мутноватым вином глиняные сосуды и шептала над темной струей соответствующие празднику заклинания, раздувая ноздри от бьющего в нос резкого сладковатого запаха. «Ох, и крепкое получилось пойло, не подрались бы Альвары!» - подумала старуха, и не по возрасту лукаво хихикнула.

Матери совали разомлевших младенцев детям постарше или поручали заботе «нечистых» женщин, запертых в своих землянках волей луны. Девочки, еще не прошедшие обряда благословления на брак и материнство, с завистью и восхищением смотрели на подруг, подводивших глаза и брови углем, помогали им расчесать спутанные волосы, неделями не знающие гребня.
Юника с подругами Ильбой Худой и Уной Горшечницей еще находились в своей землянке, когда у входа раздались быстрые шаги, вздернулся кожаный полог, и показалась голова Юмаса:
- Эй, ягодки!
- И-и-и, шакал! Подглядывать! – завопили Ильба и Уна, поворачиваясь к Юмасу голыми спинами. Юника осталась стоять, как стояла – у глиняной печи, вынимая мясные колобки из исходящего паром котла и перекладывая их на огромное плоское блюдо, которое подруги понесут на праздник. Она была полностью одета.
Поглядев в ее холодные глаза, Юмас вспомнил, зачем пришел.
- Юника, Тарс велел, чтоб ты пришла.
- А на что ему?
- Сказал, и все! – смуглое лицо Юмаса уже исчезло за пологом.
Девушки обратили заинтересованные лица в сторону Юники:
- Жениться на тебе хочет! – и захохотали, хлопая себя по ляжкам.
Отсмеявшись, Юника задумалась. С тех пор, как ее отдали в это племя, вождь нечасто жаловал ее своим вниманием.

В родном становище не слишком хорошо обошлись с Юникой. Четыре года назад, когда ей было двенадцать весен, племя Ульмаров Рысей нешуточно повздорило с Альварами Лошадьми, и чтобы сохранить ставшее хрупким благополучие, Ульмары отдали им заложника, как гарантию мира. Заложником, вернее, заложницей, оказалась зареванная кучерявая девочка, наотрез отказывающаяся называть страшноватого рыжего Тарса вторым отцом, и упорно жмущаяся к своему родному, предавшему. Юника была младшей дочерью вождя Рысей.
Для Ильбы и Уны, сестер, с которыми она делила кров, племя Ульмаров тоже когда-то было родным, но несколько лет назад, на брачном пиру между двумя племенами, молодой красавец Альвар предложил неслыханный выкуп – бивни мамонта их отцу и взял в жены обеих. Сестры были счастливы, теперь их ничто не разлучит! И они не разлучались, даже похоронив мужа, оставившего после себя только просторную землянку, да сынишку, что родила Уна.
В этой-то землянке, среди соплеменниц, и обрела свой новый дом незадачливая заложница. Так и жили они вчетвером: она, сестры и непоседливый малыш – головная боль двух своих матерей.
А в прошлом году, в разгар лета, небывало знойного и комариного, пришла в их землянку страшная весть: поднялась из Дальнего Болота неведомая зараза и накрыла лесное стойбище Ульмаров Рысей, за несколько дней пожрав многочисленное племя и отправив их души в путешествие на западный склон Белой Горы...

Целых полгода, непередаваемо долгих для Юники, не хоронили соседи мертвых Рысей, не приближались к покосившейся ограде их стойбища - боялись болотной чумы. Много раз порывалась Юника бежать в лес, за болото, к мертвой матери, братьям и сестрам, но каждый раз какой либо молодой Альвар, что из самых быстрых, настигал ее и возвращал, не обращая внимания на злые удары маленьких крепких кулаков.
И лишь по первому снегу, подгоняя оглядывающегося Мироха колдуна, нацепив звериные маски, чтоб духи болезни не узнали людей, потрясая деревянной головой Коня-Прародителя и черепами лошадей, двинулись Альвары хоронить мертвое племя, непозволительно долго пролежавшее под равнодушным небом без погребения. Пришли ближние и дальние соседи: Медведи и некоторые из Тех-Кто-За-Лесом; молча помогали рыть заиндевелую черную землю кайлами и лопатками из лосиных рогов, молча сносили к неглубоким могилам утварь и оружие покойников, пищу для них – запоздалые погребальные дары. И дух болезни не слышал голосов живых, не видел их лиц, и поэтому не трогал пришельцев. А может быть, он давно ушел отсюда обратно на болото, насытившись людскими жизнями. Страшные, безумные это были дни. Ни волки, ни какие другие лесные звери, бывшие не прочь поживиться плотью человека, не тронули мертвецов, отмеченных страшной меткой – запахом дурной, нечистой смерти. И останки Ульмаров лежали так, как настигла их эта смерть: группами, семьями, в одиночестве, неузнаваемые, наводящие на живых слепой животный ужас.
С той поры сердце Юники окаменело. Ей казалось, что могильная грязь, не желающая вычищаться из-под обломанных ногтей, словно и к душе ее прилипла. Ильба Худая в ту пору имела нового возлюбленного, польстившегося на ее болезненную худобу и бледность, и находила утешение, рыдая на его груди. Уну Горшечницу спасал от тоски по бывшим соплеменникам шумный и веселый сынишка. И потом, у нее не было времени горевать: овладев в совершенстве ремеслом, давшим ей прозвище, она обеспечила себе не только безбедную жизнь, но и непочатый край работы.
Одна Юника в ту пору не находила себе ни места, ни дела, ни компании. Часто она просто сидела на поваленном дереве у ручья, втыкая копье в заиндевелые кочки. Ее можно было увидеть далеко за пределами стойбища, бесцельно бродящей по заснеженному лесу. В ту пору и появилась у нее привычка оглядываться на Белую Гору, как оглядывается ребенок на мать, наблюдающую за ним. Юника никому этого не говорила, но ей казалось, что не только она смотрит на Белую Гору, но и гора смотрит на нее. Меари, однажды отправившись вслед за Юникой, читал следы, оставленные в снегу ее лыжами, и не мог понять, почему она подолгу стоит без движения на открытых местах, словно именно там ее вдруг охватывали глубокие раздумья и лыжи ее глубоко продавливали снег.

Она была не против неназойливого присутствия Меари, и даже понемногу начала привязываться к веселому и искреннему юноше, но чувства ее были такими блеклыми, что ей казалось: она больше никогда ничего не почувствует. Женское мнение стойбища не одобряло Юнику: как можно отказываться от своего бабьего счастья, если оно само плывет в руки, как чудо-рыба из старой сказки. И со временем Юника совсем замкнулась в себе. Она не любила подолгу оставаться в шумном кругу Альварок, ведь после обсуждения болезней, родственных связей, детей и украшений неизбежно заводились разговоры о мужчинах, и Юнике приходилось держать ухо востро: рано или поздно кто-нибудь из женщин постарше спросит, уж не лесной ли зверь приглянулся Юнике, что она так часто сбегает в лес от Меари Эме. А кто-нибудь из девчонок помоложе обязательно добавит, что Юника, наверное, сама – лесной зверь, раз не хочет ответить на ласку мужчины. Их беззлобные подначки раздражали Юнику. Она хватала первую попавшуюся палку или лошадиную кость, замахивалась на женщин, разбегавшихся с визгом и хохотом, и снова уходила вон из стойбища, яростно сверкая глазами на каждого, кого встречала на своем пути. Ее соплеменницы не понимали, что за вспышками ярости кроется невыносимое девичье смущение, признаться в котором Юника не могла даже Уне и Ильбе.
А некоторые завидовали Юнике: она вела вольную жизнь, подобно мужчинам и никто ей был не указ, кроме вождя. Какая еще женщина в стойбище могла охотиться в лесу, не накликав на себя гнев сородичей? Женщине альварского племени не место в чаще с охотниками! Даже жена вождя – дебелая и сильная баба никогда не была на зверином промысле, только на рыбном, и то - по голодной весенней нужде. Но Юника не была Лошадью, она была Рысью, а женщины ее племени испокон веков охотились вместе с мужчинами. Если она была с Альварками в стойбище, занятая извечной девичьей работой: скоблением шкур, шитьем и починкой одежды, изготовлением глиняной утвари, охотники могли и не вспоминать о ней. Если она появлялась в лесу с копьем, они никогда не гнали ее, даже перед большой и важной охотой. Альвары считали, что каждый человек должен жить по законам своего рода, будь то женщина или мужчина, Альвар или Ульмар. Так и жила Юника, словно застряв между двумя племенами, на земле одного, но по законам другого.

Почти все тушеные колобки, что приготовили подруги, съела старая Ома Черепаха, давно потерявшая большую часть своих зубов. Ей пришлось по нутру нежное, мелко нарезанное мясо дутхая, смешанное с яйцами хохлатки, в поисках которых Ильба все ноги ободрала о камыши и коряги вдоль Безымянного Ручья. Теперь Ильба, Уна и Юника сидели рядом со словоохотливой старухой и натянуто ей улыбались. Они хотели угостить мужчин, но ведь нехорошо обижать мать вождя, хоть она и прожорлива, как птенец кукушки.

Племя расположилось на утоптанной площадке около большой общей землянки. Здесь были и гости – трое бородатых мужчин из Тех-Кто-За-Лесом. Приглядевшись, Юника увидела знак рода на их плечах – изображение рыбы, заключенное в круг. «А, Лососи...» – пренебрежительно подумала Юника и отвернулась. Чего интересного можно ждать от людей, поклоняющихся глупой рыбе?
Палили высокий костер, жарили на камнях оленину и старались не вспоминать о многочисленных тушах диких лошадей, всегда бывшими самыми желанными гостями на весеннем празднике. Вождь Тарс, отяжелевший после еды, лениво отмахивался от молодых охотников, подходившими к нему шумными группами просить похода к реке Наяле – гнать неведомого духа.
- Пошли прочь, оводы! Я сам решу, что делать. Тарса, кинь в них кость! Нашлись тут, учат тюленя нырять.
Тарса, его супруга, такая же рыжекудрая как он сам, и почти такая же рослая, с нежностью посмотрела на него и осталась сидеть, где сидела. Не подобает жене вождя и матери пяти дочерей бросаться костями в соплеменников. В отличие от юношей, эта женщина, прекрасно читавшая по лицу Тарса, уже поняла: вождь обдумывает важную мысль, и, скорее всего, скоро ее озвучит, а ватаги не в меру деятельных охотников ему мешают.
Молодые, резкие на слово Альвары, в свою очередь, думали: «стар уже Тарс, боится», но вслух все-таки не говорили. Стар он или не стар, а дротиком, не вставая с места, попадет в глаз любому. А если встанет и возьмется за копье...
Юника, соскучившись со старухой и подругами и их извечной болтовней, принялась помогать разливать по чашам Веселый Сок. Дело это требующее сноровки, пенистая ароматная струя так и норовит выплеснуться за края больших плоских раковин, бывших у Альваров самой красивой праздничной посудой. Тридцать великолепных каменных топоров отдали Альвары Тем-Кто-За-Лесом за эти розоватые морские раковины, прежде невиданные в здешних краях, да еще неисчислимое множество отщепов кремня – на наконечники стрел, и не считали, что заплатили дорого. Сами Альвары считали лук со стрелами оружием труса, что шлет смерть по воздуху и подходит к врагу, когда тот уже мертв. Они отдавали предпочтение копьям. Впрочем, им хватало ума не ссориться с соседями, умеющими пользоваться луком, копьеметалкой и прочими «хитростями».
Юника невольно искала глазами Меари. Но вот прекрасные чаши с вином были преподнесены сначала вождю и колдуну, затем старшим охотникам и мудрым старухам. Все остальные получили по небольшой глиняной чаше. Многие уже выпили свое вино и плясали у огня, подчиняясь зову Веселого Сока, кто-то настолько отяжелел от еды, что просто взмахивал руками в такт танцующим, не в силах подняться. Только Меари все не было, и Юника безотчетно загрустила.
А за Юникой, в свою очередь, пристально и враждебно следила пара черных глаз. Так пестрая рогатая змея, невидимая среди трепещущих листьев могра, наблюдает за быстрой белочкой, скачущей туда-сюда по ветке.
- Куда ты там уставилась, Мирэх, доченька? - окликнул колдун неподвижную фигуру, замершую у входа в общую землянку. Потом колдун заметил, что его дочь неотрывно следит за Юникой Рысишкой. – Черного своего все высматриваешь? Ходит как теленок за глупой девкой, а ты за ним! Тебе-то чего? – потом он добавил примирительным тоном, - иди, сядь со мной.
Та, кого он назвал Мирэх, подчинилась и, отлепившись от глиняной стены, грациозно села на конские шкуры рядом с отцом. Это была очень красивая девушка, с кожей белее луны, полнотелая и при этом гибкая как куница, не чета вечно растрепанным, нескладным и загорелым Альваркам. Всякое движение ее было красиво полновесной, даже избыточной красотой. Ее имя значило «медведица», но в ней ничего не было от лесной покровительницы. Это было родовое имя в их родном с отцом племени, племени Медведей.
Мужчины дрались за право подарить ей ожерелье, и бросали друг на друга волчьи взгляды из-за нее. Без надежды назваться мужем, а просто за благосклонную улыбку – обжигающий глоток забродившего дикого меда. Этих ожерелий и бус Мирэх не носила, зачем они ей, и без того первой красавице в стойбище?
- Чего ворчишь, отец? Спину крутит? Ну, давай, разомну тебе, все ж поласковее будешь. – Девушка положила мягкие ладони на сутулые плечи Мироха. – Иди, веселись вместе со всеми. Зачем сидишь тут в темноте? И мне с тобой сидеть, что ли? - она говорила капризно и заискивающе.
- А нечего тебе якшаться с Альварами. Ты никак забыла о брачном уговоре, так я тебе напомню: осенью пойдешь к вождю Медведю второй женой. Так что не крути хвостом! Узнаю, что ходила в лес с Черным, задушу тебя твоими же волосами. Прокляну!
Руки, поглаживающие плечи и спину колдуна, резко вспорхнули как испуганные бабочки, кулаки сжались над его головой и медленно опустились. « А и пойду» - подумала она и снова отыскала глазами Юнику.
- А я не хочу ни второй, ни пятой. Первой хочу быть. Любимой.
С этими словами девушка поднялась и направилась к жарко пылающему костру, на ходу распрямляя округлые плечи и веселея лицом.
- Да не нужна ты ему, дочка. – Забормотал колдун, когда Мирэх уже не могла его слышать. – У Медведей этой зимой ты хоть с голоду не умрешь. У Альваров-то, поди, запасов не будет, ни конины, ни жира, ни сала, ничего не будет. А все туда же, побежала пить да плясать. А ведь дочь большого колдуна! - в том, что он «большой колдун», Мирох Медведь ни на секунду не сомневался. – Эх, чтоб провалился твой Меари...
Ночь текла, огибая пламя костра. На ярко освещенной площадке, в кругу людей, разгоряченных пляской и вином, нацепив череп и вытертую конскую шкуру, «поднимался на дыбы» и дико вращал глазами вождь Тарс. Сейчас это был не человек, а Конь-Прародитель, Крылатый, податель пищи и всяческих благ. На него «охотилась» Тарса. Она издавала звонкий боевой клич, на который весело отзывались мужчины, и не без злорадства тыкала в мужа тупым копьем. Она была «чужой», «пришлой» охотницей и хотела погубить Коня-Прародителя, а другие женщины - «свои», не давали ей совершить злодеяние.
Юника сидела поодаль на плетеной подстилке, так забавно комментируя происходящее, что развалившиеся рядом Юм с Юмасом смеялись через слово. А когда они задирали к звездному небу хохочущие одинаковые лица, она опускала голову к чаше, что держала на коленях и ловила свое отражение - оранжевое в свете костра лицо, блестящие глаза. Чаша наполовину опустела, и девушка смутно ощущала, что мысли у нее уже становятся какими-то бессвязными.
- Давай схожу, принесу тебе еще, волчья ягодка моя. – Захмелевший Юмас попытался встать, но Юника опередила его.
- Сама пойду.
Ей захотелось избавиться от братьев, от их смеха у нее уже заложило уши. Может быть, поэтому она не услышала шагов сзади и не успела уклониться от сделанного как бы невзначай толчка в спину. Юнику качнуло и напиток пролился на нарядный нагрудник. Пышные волосы, перекинутые вперед, впитали Веселый Сок и потемнели. Юника обернулась к Мирэх, тут же придавшей своему лицу огорченное выражение.
-Ты действительно медведица, Мирэх!
- Ты сама кидаешься под ноги, как глупая дрофа.
Брови Юники сдвинулись к переносице. Вечно Мирэх задирает ее! Нрав у Юники был вспыльчивый, как у многих Рысей, гнев ее быстро вспыхивал и долго бурлил.
- Ты нарочно это сделала!
В бесконечных стычках между двумя девушками обычно побеждала Мирэх, более хладнокровная, чем ее соперница, к тому же Мирэх была намного привлекательней Юники, и это всегда придавало ей уверенности. Обе девушки втайне завидовали друг другу: Юника хотела иметь такие же прямые, гладкие волосы и округлые бедра, а Мирэх хотела быть любимой Меари.
- Не дерзи мне, дура! Я дочь колдуна!
- А я дочь вождя!
- Какого вождя? Какого племени, сгинувшего? Племени-то нет, значит, и ты – никто.

Но вот чьи-то смуглые руки мягко отодвинули в сторонку Мирэх, на которую оскорбленная Юника уже готова была наброситься с кулаками, и высокая фигура Меари выросла между ними.
От него пряно пахло лесом: сырой весенней землей, соком трав, прошлогодними листьями. Еще был запах охоты, явственно различимый обонянием привычного к ней человека: звериная кровь, пот, еще не остывший на разгоряченном теле. Молодой охотник никак не украсил себя к празднику. Украшением ему сейчас служила тушка какого-то животного, перекинутого на спину. В волосах Меари было полно всякого лесного мусора – репьев, листьев, сухих веточек. Его плащ из светлого волчьего меха был в грязи, а на предплечье красовались свежие глубокие царапины, такие, какие могла бы оставить рысь, промахнувшись в прыжке.
- Я рад, что моя чаша с Веселым Соком наполнена до краев, - сказал Меари Юнике, и, притянув ее за плечи, приник губами к мокрому меху нагрудника, вобрав в себя глоток вина вместе с запахом юникиных волос. – Ты мое вино.
Если бы не присутствие Мирэх, Юника вырвалась бы и убежала в свою землянку, да не показывалась бы на глаза Меари аж до следующей луны. Но Мирэх смотрела на них, и поэтому Юника обняла Меари за плечи так, как обнимают только самых близких друзей, и улыбнулась ему жаркой незнакомой улыбкой, не отводя взгляда от его изумленного лица.
Впервые в жизни Меари узнал, что радость может упасть ему на грудь тяжелым лесным зверем, атакующим без промаха, и так сжать сердце в когтистой лапе, что не вздохнешь. В широко раскрытых глазах Меари странно смешивались тоска и вожделение.
Мирэх, ничем не выдавая своего огорчения (а от досады она была готова съесть собственную печень), звонко окликнула его:
-Меари Эме! Ты бродил по лесу, пока мы плясали и пили, и я вижу, вернулся с добычей!
Меари неохотно отступил от Юники и сбросил ношу на землю.
- Этот поросенок так заставил меня побегать, Мирэх, что я сам едва не стал добычей лесного духа – поскользнулся на коряге, думал, костей не соберу. - Он рассмеялся.
Обе девушки подумали, что поросенок вряд ли бы оставил такие отметины на мужской руке, но ничего не сказали: быть может, в его руках была добыча познатнее, да не смог удержать, вот и не хвастается.
А охотник быстро собрал в кулак ворох волос, перевязал их шнурком, и, не оглядываясь на Мирэх, зашагал к костру, увлекая за собой притихшую Юнику.
Полосатую шкуру поросенка уже сдирали подбежавшие девочки. Кровь на их узких костяных ножах казалась совсем черной. Глядя на их смуглые ручки, мелькавшие над тушкой, Мирэх сказала сама себе: «ничего, когда я буду петь весенний гимн, ты забудешь о своей конопатой.»

Дошла очередь и до песен. Когда мужчины, в тридцать с лишним глоток, нестройно проорали охотничий гимн, постукивая древками копий о землю, и ударяя себя в грудь, все чаще стали раздаваться возгласы: «Пусть Мирэх поет!», «Спой, Мирэх!».
Дочь колдуна вышла в середину круга и села спиной к огню, отчего красные блики заплясали в ее волосах. Она уже переоделась в другую одежду, более подходящую торжественному моменту: накидка из тончайших полосок кожи, хитро переплетенных между собой, наброшенная на голое тело, и кожаная повязка, украшенная по поясу крашенными лисьими хвостами, плотно обхватившая бедра. Среди мужчин пронесся шепот восхищения. Из орды женщин, одетых более скромно, отчетливо раздался раздраженный голос Тарсы, мол, только первая жена или дочь вождя может носить такую накидку, но вождь что-то гневно буркнул ей, и Тарса замолчала.
Тем временем, Мирэх обвела племя спокойными глазами и запела:

Под синими звездами,
Весенними звездами,
Плясали кони,
Крылатые кони –
Мужья и жены.
Но не могли обнять,
Обнять друг друга
Гранитными ногами,
Кремневыми копытами.
И летели перья,
Перья из крыльев,
Как копья и дротики –
По ветру.

Это была излюбленная песня женщин племени. Но голос Мирэх, грудной и глубокий, звучал не для них. Словно речные голыши звучно перекатывались под звенящей струей – вот как она пела. Пристальный взгляд, не затуманенный вином, полный осознания собственной женской силы, остановился на лице Меари. Девушка раскачивалась в такт песне, плавно приподнимая руки, отчего ее груди колыхались под накидкой в своем отдельном ритме, словно невиданные плоды в корзине из тонких прутьев. Кровь бросилась Меари в лицо и не ему одному. Юника, прочитавшая восхищение на его лице, ощутила первый укол ревности и, по привычке сочла это достойным поводом разозлиться.

И сказали кони:
Давайте сбросим
Тяжелые крылья,
И упали крылья,
И стали соснами,
Дремучим лесом.
И сказали кони:
Давайте сбросим
Косматые гривы.
И упали гривы,
И стали колосьями,
Да вереском.
И сказали кони:
Давайте сбросим
Гранитные ноги,
Кремневые копыта.
И пропали копыта,
И стали ноги
Нежные и слабые.
И сказали кони:
Давайте сбросим
Тяжелую шкуру.
И пропала шкура,
И стали люди.

«Очень красивая. - Думал Меари, - яркая, как кленовые листья осенью. И такая же холодная, как эти листья». Все было прекрасно в Мирэх, и лишь одно, по его мнению, в ней было не так – она не была Юникой. Почему-то эта простая мысль удивила молодого человека, даже рот немного приоткрылся. А Мирэх продолжала петь, истолковав выражение его лица по-своему.

И назвались люди
Альварами,
Мужьями и женами.
И плясали друг с другом,
И говорили друг другу:
Теперь мы не можем
Лететь высоко
По небу,
Теперь мы не можем
Высекать искры
Копытами.
Теперь в наших гривах
Не путаются звезды
С месяцем.
Теперь мы не можем
Бежать, не касаясь травы.
Но мы можем
Любить друг друга.

- Любить друг друга... – еще повторяли Альвары, когда Юника покинула их круг и направилась вон из стойбища, в сторону поросшего короткой травой Лысого холма. Голова ее была пуста, как горшок с салом в первый месяц весны. Ей хотелось побыть в одиночестве, и она ничего не сказала ни Уне, ни Ильбе, да те и не заметили ее исчезновения.
Когда она проходила мимо землянки колдуна, ее окликнул хриплый голос Мироха. Она подошла к колдуну, с недоумением осознавая, что ее походка далеко не так тверда, как хотелось бы. Вождь Тарс стоял рядом с колдуном. Его косматые рыжие волосы, казалось, испускали свой собственный неяркий свет в темноте. Он положил тяжелую руку на плечо Юники и сказал, обдав ее несвежим запахом вина:
- Завтра, когда солнце встанет над тем высоким тополем, придешь в мужскую хижину, на совет.
- Я? Хорошо. А зачем?
- Там и узнаешь. Ступай.
И он проводил Юнику равнодушным взглядом.

Лунный свет заливал макушку Лысого Холма, и Юнике, с ее острым зрением ночь была, что день. Она с наслаждением легла прямо на землю, вдыхая ароматы живой земли и воздуха, и они были такими, какими бывают только ночью и только весной.
«Здравствуй, сестрица» - мысленно поздоровалась с Луной. Внизу, не так далеко, тоскливо завыл волк, что заставило Юнику встрепенуться. Нет, она не боялась хищных зверей, в лесу в эти теплые дни много мелкой дичи, и без особой нужды волк не нападет. Она подумала, что ночью в чаще могут бродить лесные духи, которые, как известно, днем спят в темноте и сырости под корягами, в дуплах деревьев, в старых брошенных волчьих логовах. А после заката они выходят бродить по лесу, принимают облик ночного зверя или птицы и пугают случайного путника. А, бывает, витают бесплотные, залезают в души людей, вселяя в них тоску и извечный страх перед темной громадой ночного леса. Вой раздался снова, на этот раз ближе. Юнике первый раз захотелось, чтоб рядом был Меари, и от этой мысли сразу стало как-то тоскливо.
Зрелые косматые звезды висели низко-низко, и порыв ветра мог бы сорвать их с неба и унести в свое логово да спрятать их там, как чужое сокровище, но в эту ночь все были пьяны и ветер был пьян и лежал где-то в горах, как разленившийся барс.
Нужно возвращаться в стойбище. Юника приподнялась на локте, чтоб на всякий случай оглядеть пространство вокруг холма и в этот момент увидела Меари. Она испуганно вскрикнула, ей показалось – это и есть лесной дух.
- Спускайся, Юника! – крикнул Меари, стоя у подножия холма. – Пойдем назад.
- Нет.
- Тогда я иду к тебе.
- Как хочешь.
Он обошел холм и взобрался с пологой стороны. Юника похлопала ладонью землю рядом с собой, предлагая ему сесть. Трава была уже немного влажная, выпала роса. Юника не любила сырость. Она обхватила голые ноги руками, пушистые волосы были ей плащом. Меари повезло больше – он был в кожаных штанах. Некоторое время они молчали. Юнике казалось, что молчание ложится слой за слоем, разделяемое тонким скрежетом сверчков, но не создавало неловкости, а напротив, было уютным. В груди набухали тягучие песни, древние, как небеса.
Потом Меари сказал:
- Мой дед говорил, что звезды – это костры небесных людей. Он любил небо. В племени его называли – Эрм-Считающий-Звезды. Он все о них знал!
- Я тоже знаю звезды! – Юника посмотрела на небо, и оно показалось ей прекрасным и непостижимым, как никогда.
- И какие они?
- Это дырочки от дротиков, которые оставили в небе люди-великаны, что жили очень давно. Перед нами.
-Ты сама это придумала?! – Меари засмеялся, и они оба вздрогнули, словно тихая ночь обидится на этот неуместный звук.
- А что тут думать, я всегда это знала. – Добавила Юника шепотом. – Солнце днем идет перед небом и звезд не видно, а потом заходит за щит неба и идет с другой стороны и его свет просвечивает через дырочки, поэтому их видно ночью.
Из груди Меари вырвалось что-то вроде громкого вздоха, он зажал рот ладонью, чтоб снова не рассмеяться. Потом улыбнулся, и его улыбка была как вторая, недостающая часть Луны.
- Мое имя значит «первая звездочка», - сказала Юника.
- Славное имя!
- А что значит твое?
- Не знаю... Мое имя такое старое, похоже, не осталось человека, кто бы помнил, что оно значит.
Снова стало тихо, даже сверчок умолк, словно к чему-то прислушиваясь. Неожиданно Юника вспомнила, что пора бы и застесняться. Она отвернулась, втайне радуясь, что если покраснеет, то в темноте Меари этого не заметит.
А Меари сказал:
- Мика-Юника...
Она в изумлении уставилась на него, словно увидела впервые. «Мика» - так Рыси называли самых любимых. Так мать ее называла. Она вспомнила о своем мертвом племени и на нее накатила такая острая тоска, что даже во рту стало горько. Как он посмел назвать ее так? Зубы сжались так, что скулы побелели. Меари не понял причину ее молчания и придвинулся к ней, чтоб быть встреченным взглядом, полным бешенства.
-Ты чего? - Он коснулся ее плеча, и она отпрянула, резко встав на ноги. И прошипела:
- Катись к своей Мирэх.
- Какая же ты странная, о, небо! Пчелка дикая... Горячие угли попали мне в грудь, не дают спать. Горячо мне, Юника! – Меари схватил ее руку и приложил ладонью к груди, туда, где билось сердце, тяжело и глухо как у больного. – Голос твой слышу в лесу, зовет меня каждую ночь. Зачем ты зовешь меня? Нет мне покоя!
- Я не звала тебя, - ответила Юника шепотом, словно признание Меари отняло у нее голос. – Русалки тебя зовут, морочат голову.
- Дура!
Он хотел схватить Юнику и силой прижать к себе, но она высвободилась из его рук, с ловкостью речной выдры, выскальзывающей из рук зверолова и исчезающей в воде.
Она направилась к стойбищу, вся дрожа от его слов. Ее лихорадило, мысли путались, но походка ее была тверда. Юника чувствовала, что Меари смотрит ей вслед и больше всего на свете ей хотелось, чтоб он не догадался, в каком она смятении. Меари слишком хорош для нее, только почему-то сейчас этого не понимает. Но однажды поймет, и что тогда делать ей, Юнике? Вот Мирэх – другое дело...

Когда светлый силуэт неслышно растворился в синеющем предрассветном воздухе, Меари лег обратно на нагретую их телами землю и застонал, вцепившись в волосы на висках.
«Пусть уходит. Крылатый ее пойми» - подумал он с раздражением и досадой и прибавил к своим мыслям ядовитое ругательство. Ему казалось, что нет среди Альваров и всех соседних племен девушки столь чудесной, как его Юника, но и среди всех людских племен, живущих на свете, нет девушки столь глупой.
Внизу, во тьме ночного леса, за каждым деревом и кустом таились, подстерегая добычу, ночные хищники, и до Меари доносились время от времени жалобные крики их жертв, спасающихся от преследователей где-то в зарослях или гибнувших в когтях своих безжалостных врагов. Скрипела и ухала невидимая ночная птица, и, казалось, кто-то ходит по темному лесу, раздвигая ветви дубов. Меари прислушивался к дыханию ночи. Он попытался уснуть, но сон, обычно сваливающий его, как только молодое тело вытянется на земле или шкуре, не шел к нему. И Меари сам не заметил, как вновь стал думать о Юнике с нежностью. Может быть, потому что хмель еще не выветрился из его головы, а может, потому что у него было то, чего отродясь не водилось у молодых мужчин стойбища – терпение, рожденное любовью. «Дырочки от дротиков... это надо же!»

**Большая Медведица и Малая Медведица.

@темы: Рассказ.

---

Начало повести "Изобилие"

[polina-kolpakova]

Когда молодой капитан «Змееглавого» Тодо Длинный сошел на пристани в Димекрах, простые матросы, желтолицые, как все жители Великих Островов, долго пожимали плечами, напоминая обезьян, обитавших на тех же Великих островах. И зачем ему только понадобилось останавливаться в Демекрах? Пройдет всего пять-шесть суток и из яиц, ящики с которыми переполняют трюм, выйдут змеи-охранительницы, что тогда прикажешь делать? Расползутся по всему кораблю, ведь известно же, что змее охранительнице нельзя преграждать путь. Как их потом соберешь, как продашь?
Так думал один из матросов, с лицом, словно бы натертым шафраном. Эдак, «Змееглавый» никогда не доставит свой товар, если змеи будут ползать по палубе и висеть на снастях. Видать очень важное дело у капитана в Димекрах.
Матрос с обезьяньей ловкостью влез на наблюдательную площадку, чтоб посмотреть, куда направится Тодо, чей синий плащ все еще мелькал в портовой толпе, но подошедшая к «Змееглавому» шлюпка с молодыми женщинами в нескромных одеждах отвлекла его, и он отправился помогать им подняться на палубу, по дороге прикидывая, хватит ли у него денег сторговаться хоть с самой некрасивой из них.

Тодо несколько ошалел от того, как вырос город, каким шумным и многолюдным он стал. Дерзко развеваются пестрые полотна, расстилаются веселые ковры перед знатными гостями, сходящими с кораблей в окружении охраны и слуг. Вот засвистели флейты и закружились плясуны, взметая шелковые одежды, вот полунагие атлеты, подпоясанные алыми и золотыми кушаками, вертят над головой медные гири, описывающие в воздухе гудящие золотые круги. На многолюдных площадках у пристани шарлатаны и фокусники торгуют позолоченными цветами и орешками от болезней и дурного глаза, в пыли у харчевен кувыркаются шуты, оглушительно трубит слон, не желающий подчиняться руке укротителя. Водоносы и торговцы сладостями с поклоном подходят к молодым чернокожим рабыням, а те оглядываются на своего хозяина – не побалует ли? Мудрецы и предсказатели проворно снуют между толпами, обещают за монетку открыть ту или иную тайну мироздания, какую будет угодно господину.
Вот в середину толпы врезаются всадники в крашеных латах. На головах лошадей трепещут длинные перья, узорчатые чепраки сверкают серебряной чешуей, мягко светятся жемчуга, сердито вспыхивают самоцветные камни, мечи и щиты горят голубоватым сиянием в лучах солнца. Где-то трубно голосит продавец дынь, так, что слышно на несколько кварталов, словно он - полководец, ободряющий свою армию.
А над всем этим – ослепительная громада Священного Конуса с высеченными на нем стихами из вечных книг, и в тени его – безмолвные изваяния трех великих богинь, чьи головы увиты золотыми змеями и чьи каменные ноги никогда не просыхают от крови жертвенных быков и верблюдов.

В ушах капитана еще долго раздавалось оглушительное хлопанье огромных флагов всех городов Империи, вопли торговок, бряцанье и позвякивание бляшек на сбруях лошадей и верблюдов. Быстро минуя все соблазны торговой площади, он отправился прямиком в Богатый Квартал, выискивая особняк из желтого камня с фигурами баранов у ворот, такой, как мать ему описала. Отыскав его наконец, Тодо встал в тени под платаном, пытаясь унять неистово забившееся сердце. Темнокожий привратник в яркой короткой курточке уже заметил долговязого молодого человека с загорелым лицом, мгновенно оценил его богатую одежду и капитанский плащ, и теперь направлялся к нему, нацепив самую доброжелательную улыбку.
- Что угодно господину?
- Я Тодо из Карилл, капитан «Змееглавого», меня еще знают как Длинного Тодо. Проведи меня к хозяину дома.
- Господин Абата ненадолго отлучился, но вы можете подождать его, отдыхая в саду, господин Тодо. Нигде в Димекрах вы больше не найдете таких роскошнейших ирисов, как...
- Как ты сказал, Абата?
- Совершенно верно - господин Абата.
- Давно ли ему принадлежит этот дом?
Слуга поглядел на Тодо подозрительно и ответил важно:
- Да уж подольше двадцати лет будет.
Тодо явно не ожидал этого услышать, лицо его побледнело, темные глаза зажглись странным блеском. Он приблизился к слуге вплотную, и положил ему руку на плечо.
- Я разыскиваю прежнего владельца, его зовут Рафаль Эбо. Знаком ли тебе этот человек? Я мог бы дождаться твоего хозяина, и сам потолковать с ним, но у меня совсем нет времени, понимаешь?
Пока слуга собирался с мыслями, Тодо осенило и он протянул привратнику серебряную монету.
- О, щедрый капитан! Да ведет тебя змея-охранительница за...
- Ведет-ведет, говори, знаешь такого?
- К моему несчастью, я в те времена еще служил у старого хозяина в доме у Светлых Ворот, и не имел чести знать, кто тут жил до господина Абаты. Но, это имя – Рафаль Эбо – кажется мне знакомым...
- Поможешь мне его найти, получишь золотой.
- Э... я...
-Три золотых!
- Ты щедр, как ливень в сухую пору, и я очень хочу помочь тебе. Иди в сторону Круглой Площади и в трех кварталах отсюда тебе встретится харчевня «Шесть Тараканов», там часто бывает один старик. Все называют его Старый Раф. Он нищий, не знаю, зачем хозяин «Тараканов», пускает его за порог. Так вот этот старик как-то обмолвился, что его род - Эбо, уж не знаю, правда это или нет... Может, он был пьян. Эбо когда-то были богачами, но в Димекрах о них уже мало кто помнит. Этот Старый Раф заплесневел мозгами, вот как я думаю. Путает что-то...
Тодо отвлекся от умозаключений слуги и прикинул, мог ли процветающий Рафаль Эбо, которого он никогда не видел, за два десятка лет превратиться в презренное существо – Старого Рафа, кормившегося в каких-то «Тараканах» из жалости хозяина?

Перешагнув порог харчевни, Тодо на несколько мгновений ослеп, так темно было внутри. Полуденный свет почти не пробивался через плотные коричневые занавеси на двух окнах, и единственным источником освещения была плошка из фиолетового стекла, в которой горели несколько фитилей, плавающих в масле.
«Удачный ход, - подумал Тодо, осматриваясь, - не так заметна грязь и пресловутые тараканы, чьи усы, торчащие из щелей, видно даже отсюда»
Старик, сидевший в самом темном углу, не обернулся, но Тодо сразу понял, что это и есть – Старый Раф. Нет, Рафаль Эбо. Тодо видел лишь его профиль, белеющий на фоне темной стены, да грязно-рыжие волосы, лежавшие в беспорядке на мощных плечах, обтянутых серой вязаной хламидой. Он, не мигая, пялился на пожелтевшее от времени изображение прекрасного корабля, заключенное в тяжелую раму.
Тодо подошел. Его сердце билось где-то в горле, а колени, подумать только – дрожали так, как не дрожали даже в тот день, когда на него, семилетнего, ринулось стадо волов, вспугнутое бешеной собакой.
- Красив? – спросил старик могучим басом, кивая на корабль, так, словно знал Тодо давно.
- Да. – Ответил Тодо, не отрывая беспокойного взгляда от лица старика.
- Ты хоть глянь.
Тодо глянул.
Наполненные ветром паруса цвета топленого молока, изящные обводы, на носу откинула гордую голову деревянная птице-дева с позолоченными крыльями... «Айтамир», что значит «изобилие».
- Когда-то он был моим. Моим изобилием.
Послышался раздраженный вздох чернокожего хозяина харчевни. Было совершенно очевидно, что он слышал эту фразу несметное количество раз. Тодо не было нужды на него оборачиваться, он и так знал, что хозяин жеманно закатил выпуклые глаза, так как это делали все в их чернокожем племени: и мужчина и женщина, и бедняк и богач.
- Слушай, Раф, если бы каждый раз за твои сказки про изобилие я получал золотой, то уже в следующем году я бы открыл огромную харчевню на двадцать столов, да не где-нибудь, а на площади перед Священным Конусом, и уж не метался бы тут между лавками как вошь в волосах.

@темы: Рассказ.

---

Независимость

[демодок]

Судьба отняла у него всё, кроме таланта.
Он независим — это главное. Главное для не­го самого. Он ни от кого не зависим. Он — хозяин своей жизни, а если случится, то и не только своей. Так он понимает себя. Вполне искренне понимает.
На самом же деле он — зависим, внушаем и подневолен. Внешнюю (не свою) волю он переосмысляет и внушает себе самому как свою собственную. Он — изумительный, талантливый актёр.
Лучше всех прочих ролей ему удаются роли больших начальников. Он умеет, всего лишь двинув бровью, изобразить непреложный приказ. И пользуется этим умением.
Но не на сцене он играет эти роли. Вот в чем всё дело. И — не по своему желанию: у него их просто нет, своих желаний.
У него есть хозяин (или хозяйка? — не суть ва­жно). Он — актёр, играющий только то, что ему предписано кем-то извне.
Актёр, играющий гениально...
Он похоронил жену и дочь (трагические обстоятельства, от него самого не зависевшие) и вновь женился. У него новая семья. И его новая жена — его режиссёр, а он — исполнитель главной роли в своей судьбе.
Исполнитель. Не автор и не режиссёр — исполнитель. Зато — главной роли...

@темы: Рассказ.

---

[Лютый зверь]

Про Муза
Про Обоснуя
Про Матчасть

Проводы

Чай горячий и пахучий, а голова тяжелая. Кладу её на скрещенные руки. Чувствую прохладные пальцы, осторожно перебирающие пряди. Хочется закрыть глаза.
Пятнистый зверь на кровати приподнимает сильное тело и выгибается изящной дугой. Красивый. Муз подмигивает золотым глазом и тоже укладывает голову на скрещенные передние лапы. Круглые уши с белыми пятнышками на концах потешно вздрагивают, словно стряхивают невидимые пылинки. Тихий смех Обоснуя звучит где-то над моей головой. Смех звучит россыпью серебряных бубенцов и стихает в тишине комнаты. Рядом с моей рукой лежит Книга. Драгоценные камни на её обложке молчат, но все же они полны жизни.
Закрываю глаза. Мне тепло и приятно, тонкие пальцы в волосах не раздражают совершенно. Усталость накатывает мягкой, но неумолимой волной. Тело растекается, словно у медузы. Хорошо. Спокойно. Тепло.
Даже закрытые глаза не мешают мне ощущать золотистое сияние Муза, серебро глаз Обоснуя и тихую уверенность, излучаемую драгоценными камнями Матчасти. Усталость пригибает к столу, пробегает по мышцам и тает под прохладными пальцами. Последние её искорки гаснут от тихого урчания зверя на кровати. Хочется вытянуться во всю длину рядом, почувствовать тепло и мягкость пятнистого меха, но… двигаться не хочется. Ноздри щекочет аромат дорогого остывающего чая. Скоро. Уже скоро всё пройдёт.
- Отдохните ещё немного, Лют-сан.
И я отдыхаю. Это короткая передышка, но она необходима всем нам. Всё хорошо, просто закончена еще одна история, нашептанная Музом, поправленная Обоснуем и сверенная с Матчастью. История закончена, ей грустно. Грустно нам всем, но мы прощаемся с нею без сожаления. Возможно, она вернется к нам, а возможно и нет. Мы отпускаем её, дальше она будет жить своей жизнью. Немного грустно нам всем, но это светлая грусть.

@темы: Рассказ.

---

Свет

[Мастер-]

Суетным летним вечером, на перекрёстке улиц,
вижу огонь.
Не свечи ли,
светом меня коснулись?
Свет изначально смазанный, будто под образами
странными богомазами
разводится
лак
слезами.
Тусклым его свечением не осветить пространство.
Он может быть - сомнением или непостоянством.
Он может быть неверием.
Он может быть печалью.
Он открывает
двери мне,
запертые моралью.
Он распахнёт их настежь! Он мне приладит крылья!
Станет заменой счастья, собственное всесилье!..

Я ухожу сутулясь, шаркая, чуть дыша.
На перекрёстке улиц
тлеет
моя
душа.

@темы: Стихи.

---

бабочка

[демодок]

Ах,бабочка! Ведь ты —
из кокона-канона!
В тебе нет правоты,
а в коконе — резона.

Плетутся кружева.
Исход опять невнятен.
Но ты уже жива,
а он уже отвратен.