пока без названия - продолжение 2

[Бумка]

Когда я пришла в себя, боли не было. Приподнявшись, я обнаружила, что лежу в прозрачном саркофаге, наполненом студенистой жидкостью. Это была камера регенерации. Вот почему мой первый крик был похож на бульканье - регенерирующая жидкость адаптировалась к моим голосовым данным. Жидкость уходила из камеры, остатки с чмоканьем втянулись в отверстия по углам. Стенки медленно опустились, оставив меня сидеть голышом на ровном столе посреди стерильно белого и пустого помещения.
Дверь медленно отворялась. Я с отчаяньем огляделась вокруг, но не увидев даже лоскутка, просто подтянула колени к груди и обняла их руками. В карих глазах доктора мелькнуло удивление, но эмоции были надежно спрятаны.
- Ты быстро поправляешься.
Я молча следила за тем, как под его руками появляются приборы, словно вырастая из пола, потолка и стен. Он окружил меня ими: "Надо провести несколько тестов для полного осмотра". Тогда я прокашлялась и спросила: "Где Лиз?" Он попытался скрыть растерянность, занявшись прибором: "Я не могу точно сказать... Риз сам распорядился..."
- Где он? - я соскочила со стола.
- Ты собираешься идти прямо так?- к доктору вернулось спокойствие. Его ирония остудила мой порыв. Так мне идти не хотелось. Том, между тем, достал что-то серебристое, напоминающее тунику, протянул мне и открыл дверь.
- Здесь душевая кабина. Потом я покажу тебе, где ты будешь жить, пока мы выберемся отсюда...- он поперхнулся будто сказал лишнее.
- Откуда "отсюда"? - поинтересовалась я по дороге в душ, но не получила ответа. В тот момент я его и не ждала.
В кабине на меня обрушились теплые струи. Микромассаж, контрастный душ, сушка... В зеркале отразилась моя довольная физиономия, и тут я заметила изменения. Лицо и фигура были мои и не мои одновременно. Что-то неуловимо не мое появилось в глазах, в заострившихся плечах и напряженной осанке. Я была из тех кому по фигуре скафандр, а не облегающий комбинезон, но сейчас мое тело казалось мне вполне сносным, в глазах янтарного цвета появились зеленые лучики, а русые волосы приобрели рыжеватый блеск. Я натянула тунику и вылетела из кабины.
- Что вы со мной сделали?!!
- Логичнее было бы спросить, что ты с нами сделала? - насмешливый, звонкий голос словно выстроил стену, в которую я врезалась на полном ходу. Его обладатель - огненно рыжий, веснушчатый и очень худой парень стоял с доктором у входа.
- Санни - тихо одернул его Том.
- Я... Меня прислал Кэп. Показать тебе каюту по дороге с дежурства. - Он просто сверлил меня глазами.
- Я отведу ее сам.
- Мне еще надо тесты сделать - объяснила я зачем-то нахальному типу: "Начнем, док." Оглядевшись в поисках места куда можно было бы присесть, я удовольствовалась все тем же столом. Подом улыбнулась как можно дружелюбнее и сказала: " Иди отдыхай , Солнышко".
Лицо парня вспыхнуло касным цветом, и он, метнув на меня испепеляющий взгляд, выскочил из отсека.
- Его не стоит так называть,- укоризненно заметил доктор.
- Но ты же сам его так назвал...
- Санни - солнышко на одном из древних языков - задумчиво признес Том, включая приборы. Потом повернулся ко мне: " Займемся диагностикой. Ты должна лечь на спину. И если ты не против поговорим о тебе. Мы же ничего о тебе не знаем. Твой идентификатор был потерян во время аварии.
- Я думала меня будет спрашивать капитан.
- Он попросил меня, сейчас он очень занят.
Я легла. Сканер медленно пополз надо мной.
- Меня, как ты уже поняла, зовут Том. А тебя?
- Хэл
- Полное имя - Хелен?
- Нет , Хельга.
- Куда ты летела на паруснике?
- Меня пригласили поработать на Плутоне.
- Тебя должны были предупредить о нашем корабле.
- Меня предупредили, но эта сволочь!..
- Тише, осмотр продолжается.
- Какой-то корабль вышел из внепространства за орбитой Плутона, и его вспышка столкнула мой парусник на трассу. Будь у меня хоть чуть-чуть больше времени я бы успела перестроить парус, но две одновременных вспышки...
- Там не должно было быть других кораблей, нас предупредили только о твоем паруснике.

@темы: Отрывок.

---

[Maureen comes true]

...Я уйду; и уже ничего не останется в нас от лета, или в этом лете - от нас.

Ничему не бывать привычней
Серых дум предрассветного бденья,
Сонмов туч, задевающих крыши,
И приятной усталости в венах.
В нашем мире неловко сошлись
Костровища, клинки и пальцы.
Жемчуга б для тебя найти
И под вечер склониться у пялец...
Только сердце холеный металл
Заклеймил отвердевшею дланью,
Выходи на траву, к факелам, -
Я тебя целовать буду сталью.
В первый раз - за свободу уйти,
Во второй - за привычность молчанья.
И бессчетно - за эти стихи,
У которых ни дат, ни названья.
Чтоб ты знал, как мне каждую блажь
Злая гордость ровняет ударом.
Под твоим сапогом август наш,
Недосказанный, сменит сентябрь.
Полетят с рукавов сокола -
По перу на стыдливую смуту,
Я дождусь твоего клинка
В распаленном веселье минутном.
Это осень с его острия
Тяжело проникает в дыханье
И бросает в лицо, промолчав,
Несвершенную горечь прощанья.

24 октября 2009

@темы: Стихи.

---

Ангел Зимы

[Аэлирэнн]

Срочно шаманим снег! Зима пришла, а его нет, и плюсовая температура - безобразие! Эту песню в прошлом году я как раз и сочиняла ради того, чтобы пошёл снег. В тот раз - получилось, посмотрим, что выйдет сейчас)

	Аэлирэнн - Ангел Зимы
	Скачать Обсудить	Realmusic.ru

Текст.

Янтарными каплями
Вниз по стволу
Ели течёт смола,
И белыми хлопьями
Лепится снег
К жару чужих сердец.
Как будто на всей Земле
Только ему
Недостаёт тепла,
Как будто стремится он
В пресных слезах
Свой обрести конец.

По тропам изменчивым
Судьбам своим
Люди спешат вослед…
Вы слишком доверчивы,
Дети богов,
Чтобы понять их суть.
Но я не намерена
Вам даровать
Знания колкий свет,
Я просто пришла сюда,
Чтобы опять
В Вечности отдохнуть.

В вечности дней, в лабиринте покоя,
Где так сладко уснуть за плечом тишины,
Снежным плащом свои крылья раскроет
Демон Сумерек, Ангел Зимы.

Белёсое прошлое
Скрыто золой
Из обветшалых лет,
А цвет настоящего
Грязен и сер,
Будто залит в бетон.
Но дела до жизни в нём
Смертных людей
Мне никакого нет,
Я просто смотрю туда,
Где среди туч
Светится небосклон.

Светит лазурь в лабиринте покоя,
Что сокрыт белизной снеговой пелены.
Ей же вослед свои крылья раскроет
Демон Сумерек, Ангел Зимы.

Что было – не сбудется,
Это закон
Мягких еловых лап.
Не веришь – не сверится…
Падает снег,
Мир погружая в сон.
И я, наконец, вдохну
Инеем искр
Нежный глоток тепла,
И смех мой развеет вновь
В царстве зимы
Чистый, хрустальный звон.

Призрачный звон в лабиринте покоя,
Он дарует земле беспечальные сны.
Вторя ему, свои крылья раскроет
Демон Сумерек, Ангел Зимы.

В край вечных грёз заберёт вас с собою
Демон Сумерек, Ангел Зимы…

@темы: Музыка и песни.

---

пока без названия - продолжение

[Бумка]

первая потеря

Я открыла глаза и вновь зажмурилась от яркого света. В загробную жизнь я не верила, значит я жива. И тут же получила весомое подтверждение. Мое тело порадовало меня такой болью, что сомнений быть не могло. Горло исторгло булькающий звук.
- Сейчас будет легче - голос был мягкий и приятный. Я медленно открыла глаза, чтобы рассмотреть его обладателя. Все было будто подернуто дымкой, но я разглядела черноволосого мужчину с правильными чертами лица, которые медленно становились более четкими. Его обаятельная улыбка сразу распологала к себе, словно мы дружили много лет.
- Лиз? - снова булькнула я, с трудом ворочая языком.
- Он занят - ответил доктор и вопросительно глянул на стоявшую рядом девушку: "Он говорил, что знаком с ней?"
Ее темные глаза прожигали меня насквозь из-под длинной черной челки. Она поджала тонкие яркие губы и покачала головой. Странно как от одного движения может возникнуть неприязнь к человеку, но, кажется, она отвечала мне взаимностью. Доктор тем временем с кем-то связался: "Она очнулась и зовет тебя."
Попытка шевельнуться тут же отозвалась болью. Стон вырвался довольно громкий, но уже хорошо, что не бульканье.
- Ну-ну, красавица, тебе еще рано двигаться.- Последний раз красавицей меня называл папа, когда я болела в детстве. Кареглазый доктор так убеждал меня, как хорошо у меня все складывается, что на ум невольно приходило обратное.
- Так что лучше тебе спокойно полежать...
- А еще ей лучше помолчать... - сообщил злой, но притягательный голос. - ...и послушать меня!
Я увидела над собой вошедшего. Белокурые волосы подчеркивали загар синеглазого скандинавского бога. Злость не портила, а подчеркивала его красоту и мужественность. Лицо мне показалось смутно знакомым. Но память отказывалась напоминать, где и когда я могла видеть эти холодные синие глаза.
- Ты бы оставил этот тон, капитан, девочке даже дышать пока больно.
- Будет знать как переть на трассу со своим драным парусником. Удавил бы...
- Зачем тогда спасал?- вдруг фыркнула черноволосая и стремительно вышла. Блондин взвесил ее замечание и немного обмяк.
- Ты не сказал, что вы с ней знакомы.- Обратился к капитану доктор, колдуя над приборами. Боль уходила.
- Я ее впервые вижу.
- Но она назвала твое имя...
Красавчик вновь удостоил меня взглядом, надо отметить, весьма пристальным. Мне жутко захотелось стать невидимой, но я лишь отвела глаза в сторону.
- Я ее не знаю, Том. Если ты тоже считаешь, что это моя брошенная подружка вздумала так мне отомстить...
Я вновь попыталась произнести: "Лиз.."
- Это не Риз, а Лиз! - воскликнул капитан. Я утвердительно прикрыла глаза.
- Кто это?- последовал вопрос.
Том активно зажестикулировал, а я уже отвечала: "Моя кошка", с ужасом наблюдая, как улыбка покидает лицо капитана. Доктор хотел исправить ситуацию, но я все уже поняла. И на слова о том, что мне нельзя делать столько усилий, разговаривать и двигаться, не обратила никакого внимания. Лиз так не любила летать. Бездушная эгоистка потащила с собой несчастное животное. Она погибла потому, что тебе не хотелось с ней расставаться. Я попыталась вытереть навернувшиеся слезы, руки не послушались, зато боль задернула сознание сверкающей пеленой.

@темы: Отрывок.

---

Пока без названия

[Бумка]

Это моя нереализованная мечта о фантастическом романе. Зараннее извиняюсь за грамматику, у меня была четверка по русскому языку.

ПРОЛОГ

Ничего уже не могло измениться. Я вывела свою доску подальше от берега и, включив антиграв, развернула солнечный парус. До восхода оставалось несколько минут. Поцеловав Лиз в белоснежную усатую морду, я посадила ее в контейнер. Она не любила там находиться, но не сделала попытки выбраться. Крышка мягко защелкнулась. Кошку наверняка стоило оставить на Земле, однако мысль расстаться с ней вызывала дрожь. Натянув скафандр, я повернулась к востоку и настроила парус на притяжение. Солнце показалось из-за горизонта. Легкая рябь пробежала по парусу. Он ожил и начал распускаться. Когда солнце взошло, парус поднялся, перламутровым блеском отражаясь в воде, и я заскользила на восход.
Такой старт, когда парусник отправляется в космос с поверхности океана, показал мне отец. Стартовать с антигравом, в принципе можно где угодно. Было бы пятнадцать километров свободного пространства, а там хоть над лесом, хоть над городом, хоть над горами. Но над водой красивее всего. Невозможно передать ощущенея которые возникают при виде взлетающих парусов, отраженных водой, влекомых потоком солнечного света навстречу восходящему светилу. Это прекрасно как музыка.
В какую-то секунду мне показалось, что я чувствую момент начала подъема, но это обманчивое ощущение. Когда парусник вышел за пределы атмосферы, я перестроила парус, прибавила скорость на максимум, и солнечный ветер понес меня к Плутону. Пространство было свободным, волна частиц спокойной, и ничто не отвлекало меня от моих мыслей, лишь иногда надо было подстраивать парус на границах спектральных секторов.
Я понимала, что полет к Плутону на паруснике - довольно опасное путешествие. Но мне надо было привести свои мысли и чувства в порядок, а в рейсовом корабле этого не сделать. Работа на Плутоне была той соломинкой, которая вытаскивала утопающую в собственных чувствах. Еще недавно я думала, что любовь - это выдумка в древних романах, что в наше время не бывает необузданных страстей. Но вдруг... мои гормоны взбунтовались, тело сказало: "Пора". И я оказалась в объятьях мужчины. Теперь надо было срочно разобраться: зачем мне это нужно, и нужно ли вообще, потомучто голова шла кругом, а все мысли и желания были направлены в одну сторону ( хотя, надо признать, довольно приятную). То, что подруга прислала запрос на работу в экспедиции, было для меня идеальным выходом.
На подлете к Плутону я связалась с диспетчером и сообщила о прибытии. Диспетчер передал мне оптимальный вариант посадки. Мне следовало быть аккуратней, потому что недалеко проходила трасса и очень скоро по ней уходил во внепространство исследовательский корабль. Приятным баритоном мне напомнили, что вспышка прохода может вызвать разрыв сети паруса, а поток частиц пересилит солнечный ветер и меня снесет в сторону. Сбавляя скорость, я начала разворот от трассы. И тут появилось это... Этот... Не знаю как назвать негодяя, который выскочил без предупреждения из внепространства прямо за орбитой Плутона. Мой парус не выдержал вспышки, и его поволокло прямо на трассу. Случись такое с кем-то, я бы не поверила. Но в этот же момент открылся проход, и новейший исследовательский корабль втянул мой парусник внутрь.
Это случилось так быстро, что я даже не испугалась, лишь подумала: "Так глупо погибнуть могла только я. Бедная Лиз!" Боль пламенем охватила тело и погасила сознание...

@темы: Отрывок.

---

осень

[Бумка]

В Краснодар приходит осень,
И деревья, листья сбросив,
Жалуются тусклым фонарям.
Не иди со мною рядом,
Не смотри печальным взглядом,
Все, что будет, все уже не нам.

Пролетают дни, недели,
Даже песни надоели,
И стихи мои остались в стороне.
С тротуаров лист сметая,
Мимо время пролетает.
Все, что будет, все уже не мне.

@темы: Стихи.

---

Мелодия твоего сна

[Джезебел Морган]

Слышишь, ночь звенит серебром. На хрустальных подвесках качаются колючие звёзды, острый серп луны танцует на бархатном зимнем небе. Ветер перебирает чуткими ледяными пальцами струны-нервы проводов, и рождается, крепнет печальная мелодия твоей колыбельной.
Весь мир замер, как на ладони Первого из Богов: в испуге, счастье, предвкушении. Птицы и собаки сжались по углам в страхе и почтении, с замиранием сердца они слушают колыбельную для тебя.
Город застыл, поседевший, посеребрённый инеем, застывший в своём хрустальном сне. Словно по тонкой амальгаме звенят лёгкие шаги владычицы Ночи. Лёгкая и печальная, она шагает по узким, прямым, словно стрелы, улицам, пышными рукавами, расшитыми звёздным бисером, касается окон домов и машин. След её шагов капельками разлитых чернил застывает на стеклянной белизне города. В пустой черноте окон одинокими бликами застывает лицо Вечности. И останавливается свет, причудливыми тенями ложась на зеркальный асфальт. И останавливается звук, тоскливой, морозной нотой повисая на проводах, как на нотном стане...
Останавливается жизнь.
Ти-ши-на.
Я перебираю пальцами по острым, ледяным струнам арфы, и алые капельки из порезов летят вниз, на землю. Летят долго, успевая превратиться сначала в кристальную воду – затем в кристаллы льда. И тихий звон разбивающихся капель моей крови рисует мелодию твоей колыбельной.
Только прислушайся.
Из тонких, острых звуков я сплету тебе браслет, и он ласковой змеёй обовьёт твои запястья. Переливами арф и стонами скрипок я увенчаю тебя, как диадемой, и сиять она будет ярче звёзд и алмазов. И навсегда с тобой останется мелодия твоей колыбельной.
Только протяни мне ладонь и прими этот хрупкий дар.
Только взгляни на ночь моими глазами.
Только услышь музыку, предназначенную тебе.
Только...
...усни...

@темы: Зарисовка.

---

[raved]

Небо тоже курит

Снег как пепел,
Небо тоже курит,
Небо тоже дымом
Увлеклось со скуки.
Осень, ветер
Вновь температурит,
Вновь проходит мимо
И уносит звуки.
Осень, Питер.
Под ногами камни,
Под ногами лужи.
Скоро потемнеет.
Тёплый свитер
И закрыты ставни,
Холодно снаружи,
Меня кофе греет.
Снег как пепел,
Небо тоже курит..
(9.11.09)

@темы: Музыка и песни., Стихи.

---

Господа!

[Оригинальные творения]

Поскольку сообщество мирно и бесславно почило, мы решили создать этот пост как "книгу жалоб и предложений"
Здесь мы выслушаем и примем к сведению ваши пожелания.
Возможно, вы хотите как-то усовершенствовать это сообщество? Или внести поправку в правила? Или предложить тему нового конкурса? Всё в комментарии, не стесняясь))

@темы: Хозяйское.

---

Князь Горы

[Аэлирэнн]

Пока осень ещё не кончилась - та, что шуршит листьями на ветру)

	Аэлирэнн - Князь Горы
	Скачать Обсудить	Realmusic.ru

Облетает листва с деревьев,
Небо к осени – белым мёдом.
Держит сокола на коленях
Князь Горы в бордово-зелёном.

Пусть чело корона венчает,
Пусть перстнями златыми унизаны пальцы –
Нынче он это всё променяет
На изношенный плащ скитальца.

А богатства в его палатах –
Не считай, собьёшься со счёта,
Но за княжеский титул плата –
Распроститься с вольным полётом.

Он, как камень, твёрд и спокоен,
Только в дни листопада не может иначе:
Сердце Князя стремится в погоню
За безудержным птичьим плачем.

Улететь бы душе гульливой,
Не сидится ей в клетке тела…
Но очнётся Князь, и вздохнёт тоскливо,
И возьмётся опять за дело.

А забот у него немало –
На горе да и под горою,
Оттого он глядит устало,
Голова блазнится седою.

Но янтарных очей мерцанье
Не тускнеет и в блеске камней самоцветных,
А в груди негасимое пламя
Сторожит ворох слов заветных.

Только силу хранитель горный
Лишь от здешних мест получает.
Он горе – и Князь, и слуга покорный,
И прекрасно об этом знает.

Ароматом плодов духмяных
В чаше Князя вино алеет.
Он хотел бы напиться пьяным,
Только вот беда – не пьянеет.

Осень землю нежно ласкает,
Укрывая листвой вязов, буков и клёнов…
В небо сокола с рук отпускает
Князь Горы в бордово-зелёном.

@темы: Музыка и песни.

---

картафил-2

[demodok]

— Я хочу сказать, что сейчас придет Лизавета и принесет пудинг. Вы любите пудинг? — нарочито громко спросил Поморцев.
— Неужели яблочный? — вяло оживился Картафил.
— Ореховый. На кленовой патоке. Яблонь мы здесь не нашли, да и с мукой не густо.
— Я все равно слышала, — сказала Лиз, открывая дверь. — Я стояла под дверью и слушала. Пудинг давно готов. Питер, убери объедки. Вы не стесняйтесь меня, продолжайте. Я привыкла.
Поморцев крякнул, глянул на Картафила, поднялся и сгрёб кости со стола в большую глиняную миску. Лиз придержала открытую дверь, выпуская его в сени.
— Через день мы с Питером уходим отсюда, — сообщила она Картафилу. — Вы успеете умереть до следующего утра?
— Лизавета! — Поморцев обернулся и укоризненно посмотрел на нее.
— Я что-то не то сказала? — с невиннейшим видом осведомилась Лиз.
— По-моему, да. Извините её, Картафил.
Картафил сидел спиной к догорающему камину и, улыбаясь, переводил взгляд с Поморцева на Лиз и обратно.
— За что? — изумилась Лиз. — Вы только что обсуждали, чем украсить его могилу — почему же я не могу спросить, когда он умрет? Уж не полагаешь ли ты, что это не моего ума дело?
— Я полагаю, что подслушивать нехорошо.
— Я просто не хотела вам мешать, господа заговорщики. Да и был ли заговор, и против кого?
— Был. Против пудинга. Где он?
— В духовке, Питер. Духовка открыта — но он еще горячий. Поднос на столе. И чайник захвати.
Поморцев молча захлопнул дверь. Спустя секунду донесся хлопок еще одной — кухонной.
— Не сердитесь на него, Лиз, — осторожно проговорил Картафил. — Он вас очень любит, поверьте.
— Я это знаю, — сказала Лиз.
Не глядя на гостя, она прошла к столу и села, подложив под себя ладошки, на скамью, на то место, где только что сидел Поморцев.
— И я не сержусь, — сказала она. — Ни на него, ни на вас. Я просто устала.
— Неправда, — сказал Картафил. — Это я вас расстроил своими жалобами.
— Да, — сказала Лиз, не глядя на него. — Своим рассказом вы убили мою надежду. Я надеялась, что все это... что мы еще вернемся. Пусть это был бы другой Сиэтл, но все же Сиэтл. И, может быть, Россия не воевала бы с нами — тогда мы с Питером смогли бы поехать в Северо-Троцк. И пусть это был бы не Северо-Троцк, а Северо-Сталинск или Северо-Зиновьевск, или сохранил бы свое прежнее имя — Архангельск. Все равно это была бы родина Питера, где живут невероятно сильные мужики-поморы и громкоголосые грудастые бабы с толстыми косами через плечо. А Питер был бы среди них единственным американцем и владельцем рыбачьей шхуны. Он хвастался бы своим богатым промыслом к западу от островов Александра в заливе Аляска, где не было бы никаких русских бомбардировщиков. А мужики-поморы делали бы вид, что нисколько не завидуют, расспрашивали об оснастке и давали советы... Я думала, что мы здесь не навсегда, что мы когда-нибудь куда-нибудь вернемся. Я не знала, что для этого надо заслужить проклятие Бога. Или Сына Божьего.
— Он не был Богом, — резко сказал Картафил. — И сыном Бога он тоже не был. Он был даже не самозванец, этот висельник из Назарета. Он сам называл себя сыном человеческим — и был прав!
— Не богохульствуйте, Картафил... — устало сказала Лиз. — Уважайте мои религиозные чувства, если не имеете своих.
— Это не богохульство. Я повторил Его же слова — вы можете прочесть их в Евангелии.
— Нет, не могу. Здесь нет ни одной книги. Даже в тюрьмах должны быть книги, хотя бы Библия... Но эту тюрьму создавали атеисты для атеистов. Безграмотные атеисты для безграмотных атеистов.
— О какой тюрьме речь? — спросил Поморцев. Нагруженный чайником и большим подносом с пудингом, он осторожно протискивался в дверь, придерживая ее ногой. Картафил подбежал к нему и принял поднос, а Лиз расчистила место на столе.
— Ваша хозяйка считает свой дом тюрьмой, Петр, — сообщил Картафил. — А вот я вам с ней...
— Не дом, — перебила Лиз. — Всю планету... Налей мне чаю, Питер. Я хочу спать. Да и тебе пора бы.
— Не сиживала ты в тюрьмах, Лизавета, — сказал Поморцев, разливая чай. — Построенных атеистами... Тебе какой кусочек?
— Никакого. Он мне уже опротивел. — Лиз подула в кружку, отхлебнула и сморщилась. — И чай этот мне тоже опротивел. Настоящего бы.
— За чем же дело стало? — Поморцев положил пудинг Картафилу и себе и сел рядом с Лиз. — Поплыли в Индию! Наша тюрьма велика — вся планета!
— А вот я вам завидую, — все-таки встрял Картафил, пересаживаясь к столу.
— Нам все завидуют, — сказала Лиз. — Аж давятся от зависти. Или топятся.
Поморцев укоризненно крякнул, но Лиз не обратила на это внимания.
— Вот и я тоже завидую, — кивнул Картафил. — И хочу объяснить, почему. — Он взял нож и стал разрезать свой пудинг на маленькие кусочки. — Чем абсолютная свобода отличается от самой жестокой тюрьмы? — спросил он. — От карцера, в котором ни распрямиться, ни сесть? По главной сути — ничем. Она столь же успешно обессмысливает существование. Она быстро и неумолимо приводит вон туда... — Он ткнул ножом в сторону окна и вниз. — Там, под крестами, лежат несчастные люди, которые вдруг осознали, что они абсолютно свободны. Что у них нет ни малейшей зависимости от кого бы то ни было, и поэтому есть лишь один-единственный выбор, который хоть что-нибудь означает... — Он бросил в рот кусочек пудинга, прожевал и запил чаем. — А моя свобода простирается еще дальше, то есть, за пределы абсолюта — и я осознал это много жизней тому назад. Отсутствие выбора, или его бесцельность — не все ли равно? Висельник проклял меня и умер. А проклятье сбылось. Я обречен скитаться и ждать Его второго пришествия, зная, что Он никогда не придет. Из жизни в жизнь, из одной исторической ветви в другую. Или, как вам объяснили, а вы поверили, — из сновидения в сновидение... Но несколько минут тому назад я решил не спешить туда. — Картафил снова махнул рукой в сторону окна. — Пусть еще один Ричард еще раз обойдется без меня и моих советов. Пусть двигает свое войско на Иерусалим, берет его, отстраивает святыни и гибнет в осаде — я найду себе другого спутника в этой бессмысленной круговерти. Несколько минут тому назад я увидел семейную ссору, и мне стало завидно. Я хочу еще немножко позавидовать вам, свободным не абсолютно. У вас есть зависимость друг от друга — вот что достойно зависти... Превосходный пудинг, Лиз! И прекрасный чай. Как вы его завариваете?
— Трава, — сказала Лиз, — Сено. Брусника, смородина, кипрей, еще что-то. Спросите у Питера, это он насушил. Я просто заливаю кипятком и ставлю возле плиты... Какая же это свобода, Картафил, если мы потеряли всё? Даже нормальный чай. Чай из чая.
— Вы приобрели друг друга. Этого мало?
— Мало!
— Лизок... — Поморцев положил руку ей на колено и сжал. — Не надо...
Но Лиз накрыла его ладонь своей ладошкой и продолжила, глядя куда-то сквозь Картафила и сквозь бревенчатую стену за ним. В пространство.
— Если бы только чай, — сказала она. — Я была на четвертом месяце, когда... перед тем, как проснулась. И — ничего. Неужели это возможно только во сне? Уже два года прошло... Скажите, Картафил, ведь вы часто... просыпались. Вы видели здесь детей? Или это рай только для мужчин?
Картафил отставил кружку и помолчал, глядя на Лиз.
— Да, — сказал он наконец и отвел глаза.
— Что «да»? — спросила Лиз.
— Я видел здесь детей, — сказал Картафил, глядя в стол.
— Вы врете, — равнодушно сказала Лиз. Поморцев надавил на ее колено и молча покачал головой, пристально глядя на Картафила.
— Нет, зачем же? — Картафил пожал плечами, глядя все так же в стол. — Я видел юношей и девушек, слишком рано умерших от любви.
— А-а... — протянула Лиз, и Поморцев опять надавил на ее колено.
— Может быть, не стоит об этом? — Картафил поднял голову и просительно посмотрел на них.
— Раз уж начали... — Поморцев пожал плечом.
— Они слишком юны, чтобы опять торопиться туда, — Картафил кивнул на окно, — Они еще способны забыть и помочь в этом друг другу. Так у них появляется еще один выбор, который хоть что-нибудь означает. Они забывают. Рождаются дети. И дети детей...
— Значит, где-то в этом аду есть нормальные люди, — сказала Лиз. — Где?
— Нет, я не рискнул бы назвать их общество нормой, — возразил Картафил. — Это даже не патология. Это история вне истории и культура, отрицающая культуру... Оставайтесь лучше в своем раю.
— Мне надоел этот рай в шалаше.
— Зря: у вас крепкий, большой, изобильный шалаш.
— Он стоит в аду, — отмахнулась Лиз. — Где их искать?
— Петр! — взмолился Картафил. — Объясните же ей!
— Я не знаю, что ей объяснять, — усмехнулся Поморцев. — И стоит ли? Если ей там не понравится, мы вернемся.
— Вы туда не доберетесь. А если доберетесь, вам не позволят вернуться. Никогда.
— Мы им будем нужны? — жадно спросила Лиз.
— Разве что в качестве рабов — это в лучшем случае.
— Бедные дети...
— Вы еще скажите: «заблудшие агнцы»... Это не дети! Это чудовища! К тому же, они давно выросли — а те, кому повезло, даже состарились... Поймите: вы и они — это музей и помойка. И то, и другое исключено из хода истории, но если музей...
— ...набит мертвыми экспонатами, — перебила Лиз, — то помойка продолжает жить.
— Гнить, — возразил Картафил. — Испускать миазмы. Кишеть паразитами. А экспонаты музея чисты и приятны для глаза.
— Стерильны, — уточнила Лиз. — Вы нам расскажете, где эта помойка? Или мы будем искать ее сами?
Картафил опять умоляюще посмотрел на Поморцева, но тот, видимо, даже не слушал их. Он задумчиво поглощал предпоследний ломоть пудинга и отсутствовал взглядом.
— Далеко, — вздохнул Картафил.
Поморцев с интересом глянул на него из глубины своего отсутствия.
— Очень далеко, — повторил Картафил. Поморцев ждал.
— По ту сторону океана.
Поморцев кивнул, а Лиз сейчас же спросила:
— Которого из них?
— Любого, — ответил Картафил. — Ни один из океанов не пересечь на вашей ладье.
— А ты как думаешь, Питер?
— Точно так же, — медленно ответил Поморцев и отодвинул от себя тарелку с последним ломтем. — Но мне нечего терять, кроме тебя, — продолжил он, — Можно будет настелить палубу, поставить рубку. В трюме оборудуем кубрик... Потребуется время.
— Сколько?
— Не меньше месяца. Меч гладиатора не самый лучший инструмент.
— Через три месяца начнутся осенние штормы, — сказал Картафил. — А вы даже не успеете добраться до океана.
— Переждем на берегу. — Поморцев пожал плечами.
— Ниагара, — напомнил Картафил. — Как вы преодолеете Ниагару?
— Есть другой путь? — Поморцев повернулся к Лиз.
— Есть: по Фоксу, Иллинойсу и Миссисипи к Мексиканскому заливу, — быстро сказала Лиз. — До Фокса придется волоком несколько миль. Это на той стороне Мичигана.
— Волоком лучше по снегу, — сказал Поморцев, — Выходит, в Атлантике будем к следующему лету.
— Тогда и я с вами, — сказал Картафил. — Не возражаете?
— Вам тоже захотелось на историческую помойку? — спросил Поморцев.
— Нет. Но мне кажется, что я смогу быть вам полезным. А это еще приятнее, чем завидовать.
— Но ведь там живут чудовища? — улыбнулась Лиз. (Впервые за весь этот день в ее глазах заплясали желтые чертики).
— Я не верю, что мы до них доберемся, — серьезно ответил Картафил. — К тому же, у меня всегда есть легкий выход, а вам я дам свой лучевик.
— «Я дам вам парабеллум!» — процитировал Поморцев. — Оставьте его себе, Картафил. Я не люблю стрелять.
— Давно? — осведомилась Лиз и зевнула.
— Он не только стреляет, — возразил Картафил. — Я вам уже говорил об этом. Лучевик — универсальный режущий инструмент. Правда, у меня осталось только две батареи. Две с половиной. Но чтобы нарезать досок на палубу, хватит одной.
— Вот завтра и займемся... — Поморцев посмотрел на Лиз. — Спать охота, — сказал он. — Идемте-ка спать... Вы знаете, где ваша комната, Картафил?
— А со стола?.. — пробормотала Лиз и потерлась головой о плечо Поморцева.
— Утром. — Он обнял ее за плечи и попытался поднять.
— Тогда иди спи, — вздохнула она. — А я быстро.
— Ну уж нет! — сказал Поморцев, перенес ее через скамью, поставил на ноги и подтолкнул к двери. — Иди-ка ты спи, а я быстро.
— То-то же! — сказала Лиз и пошла.
Картафил улыбался ей вслед. Его нелепая завитая бородка была смешно раздвинута, и улыбка, если к ней привыкнуть, вовсе не казалась неприятной.

---

картафил

[demodok]

Беспалубная ладья была перегружена и опасно кренилась, то и дело черпая носом волну. Отяжелевший от воды парус хлопал и рвался из рук. Поморцев закрепил гафель у правого борта, добрался, оскальзываясь на рыбе и мокрых снастях, до кормы и переложил рулевое весло.
С этой работой он управлялся привычно, без лишней лихости, суеты и азарта, насвистывая что-то немелодичное в неровно подстриженную бородку. На нём были всё те же джинсы (вылинявшие и вздутые на коленях), всё та же шляпа (намокшая, с обвислыми полями) и почти новая брезентовая роба, перехваченная всё тем же поясом. На поясе висел короткий римский меч в деревянных с медными кольцами ножнах.
Ладья, поупрямившись, развернулась на новый галс и, едва парус забрал ветер, грузно двинулась к уже близкому берегу, наискосок взрезая встречные валы. Солнце садилось теперь почти точно за кормой. Поросшие лесом холмы впереди надвигались, постепенно закрывая небо, но ветер был всё ещё крепок. На южном склоне одного из холмов мелькнули в просвете зелени кресты небольшого погоста.
Поморцев правил к этому холму.
Скоро стали различимы отдельные ветви деревьев и почерневшие брёвна причала внизу. Парус хлопнул раз, другой и обвис. Но инерции ладьи как раз должно было хватить — Поморцев даже не стал браться за вёсла.
Лиз ждала его на причале — ещё одно солнышко. Рыжее загорелое солнышко в клетчатых шортах и в такой же накидке поверх тонкой полосатой блузки. Поморцев убрал парус и оглянулся, сравнивая, Малиновый диск почти касался горизонта и темнел снизу, словно остужаясь от близости волн.
Солнышко на причале тоже хмурилось. Оно смотрело демонстративно мимо, делая вид, что оказалось тут совершенно случайно — исключительно для того, например, чтобы полюбоваться закатом.
— Явился, — сказала Лиз, когда не заметить Поморцева было уже невозможно, потому что причал содрогнулся от удара ладьи и многоголосо скрипнул. — Не рано?
— Ты глянь, какой улов, — виновато сказал Поморцев, бросая ей конец швартова. — И всё простишь.
— Вижу. — Лиз захлестнула конец на причальном кнехте. — А зачем?
— Как зачем? Увлёкся. Светло, тихо. Дай, думаю, ещё раз закину. И ещё... А потом так попёрло, что грех было бросать.
— Опять на неделю работы. Я тебе что — артель? Не успеваю чешую вычёсывать.
— Так уж и неделю, — возразил Поморцев. — Глаза боятся — руки делают... Корзину принесла?
Лиз молча нагнулась, передавая ему корзину.
— Ушица будет — я тебе скажу... — урезонивающе бормотал Поморцев, выбирая рыбины покрупнее и пожирнее.
— Накладывай больше, — сказала Лиз.
— Гости? — Поморцев поднял голову.
— Гость.
— Ясно... Это не он тебя обидел?
— Пусть бы попробовал.
— Значит, я!.. — Поморцев вздохнул. А может быть, просто выдохнул, рывком поднимая полную корзину на причал.
— Он там увлекается, а я тут с ума сходи, — сердито сказала Лиз, — Да ещё и гостя развлекай. Нашёл себе рыбачку, рыбак... Ну и увлёкся бы охотой. Зверья видимо-невидимо, в пяти шагах от дома шастает, ночью спать не даёт — а у нас мяса неделями...
Не договорив, она резко повернулась и пошла прочь, оскальзываясь на брёвнах. Сошла с причала и побрела по темнеющей тропинке в гору... Поморцев озабоченно крякнул, взобрался на причал, закрепил второй швартов и, подхватив корзину, широко зашагал следом.
Лиз позволила догнать себя лишь на середине подъёма, где тропинка, огибая поверху погост, была особенно крута.
— Не лезь! — сказала она и стряхнула с плеча его руку. — Переоденься сначала, мокрый, как чёрт. В чешуе... Не-на-вижу этот запах!.. — Последние слова она выговаривала, уткнувшись лицом в его брезентовую робу и равномерно молотя кулачками в плечи. Поморцев терпеливо ждал, обнимая её левой рукой и держа тяжёлую корзину в отведённой правой. — И гостей этих тоже ненавижу!.. — всхлипывала Лиз. — Приходят, вешаются, режутся, топятся... Другого места им нет...
Поморцев осторожно перегнулся набок и поставил корзину. Взял голову Лиз в обе ладони, отвёл от груди и, наклонившись, закрыл её губы губами. Она ещё помычала что-то протестующее, а потом наконец притихла, обхватив его шею руками и повиснув на нём.
Солнце наполовину погрузилось в волны, на глазах продолжая косо уходить вниз. Внизу слева в последнем его луче блеснул свежеструганным деревом один из крестов погоста, и что-то тёмное шевельнулось рядом: то ли зверь, то ли человек, то ли просто тень. Выше по тропинке в сгущающейся тьме стал виден ещё один крест: тёмный на фоне мерцающего пятнышка света переплёт окна...
— Пойдём, Питер, — сказала Лиз, отстраняясь и поправляя причёску. — Я его там оставила, а он, наверное, сидит и ждёт. Невежливо... Вон, уже и светильник зажёг. Пойдём.
— А что касательно охоты... — сказал Поморцев, — нагибаясь и нашаривая в темноте корзину. — Ты, конечно, права. Но ты же знаешь, как я стреляю из лука. Вот если бы хоть один из них принёс пистолет и застрелился... Так нет — все тащат только холодное оружие!
— Не надо об этом, Питер, — попросила Лиз и непроизвольно покосилась вниз, где был погост, — Не здесь. Вообще нам пора уходить отсюда. Восемнадцать покойников за два года — и все сами...
Она повернулась и пошла по тропинке на мерцающий огонёк окна. Она шла так же быстро, как шла бы при свете дня. Можно было подумать, что она видит в темноте... Поморцев, спотыкаясь, потащился следом.
— А как ты думаешь, — спросил он, — этот... он погостит и уйдёт — или станет девятнадцатым? Как он тебе показался?
— Не знаю... — Лиз привычно отвела рукой блеснувшую хвойную лапу и подождала Поморцева. — Боюсь, что станет. Знаешь, Питер, иногда у меня возникает ощущение, что они мстят нам.
— За что? — удивился Поморцев.
— Откуда я знаю — за что? Может быть, за наше счастье. А может быть, за своё, несостоявшееся... Впрочем, это одно и то же.
— Странный мотив. И странный способ мести — ты не находишь ?
— Может быть, у них нет других способов. Или они считают их недостаточно эффективными... Уйдём отсюда, Питер! Уйдём завтра. А? — Лиз обернулась.
— Уйти-то можно... — неохотно согласился Поморцев. — Вот похороним этого... или проводим — и сразу уйдём. Только, по-моему, везде будет то же самое. Ты вспомни дома, мимо которых мы проходили: в каждом доме счастливая пара, много — две; ни души на целые мили вокруг; и погост рядом... Или ты думаешь, что так только между Эри и Мичиганом?
— Я так не думаю, Питер. Я просто не хочу здесь оставаться... Кстати, ты уверен, что это действительно Мичиган?
— Привет! Ты же сама говорила, что похоже!
— Вот именно...
— Смею заверить вас, молодые люди: это действительно Мичиган. Восточный берег Мичигана.
Поморцев и Лиз обернулись на голос. Некая странно блестящая фигура выбралась на тропу со стороны погоста и остановилась в пяти шагах от них, опираясь на длинный посох.
— Здравствуйте, — сказал Поморцев и непроизвольно шагнул в сторону, заслоняя Лиз.
— Вы подслушивали? — агрессивно спросила Лиз.
— Извините, да, — ответила фигура. — Я слышал ваши опасения и должен признаться, что они основательны... И вы здравствуйте, Питер, хотя здесь это пожелание не имеет ни малейшего смысла.
— О каких опасениях вы говорите? — спросила Лиз...
— Я осмотрел ваш некрополь, и у меня действительно возникло желание присоединить к нему... гм... свою персону. Весьма любопытный некрополь — и весьма любопытные мертвецы его населяют. С тремя из восемнадцати я был лично знаком, причём с двумя из этих троих — неоднократно... Меня зовут Картафил. С вашей супругой, Петр, мы уже познакомились.
— Это гость, — сказала Лиз. Она была необъяснимо зла.
— Я понял, — спокойно сказал Поморцев. — Пройдёмте в дом, Картафил, здесь темно. Вы грек?
— Нет, он еврей, — сердито перебила Лиз. — Зачем вы взяли лопату, Картафил? Копать себе могилу? Таких деликатных самоубийц у нас ещё не было, Питер! Может быть, он даже не станет рассказывать нам о своей несчастной любви. Или станете?
— Это было так давно, что, пожалуй, не стану. Разве что вы сами об этом попросите.
Лиз фыркнула, повернулась и быстро ушла. Поморцев дёрнулся было следом, но всё же остался.
— Она почти угадала, — с театральной суровостью в голосе произнёс Картафил и преувеличенно широким движением положил на плечо свой посох, который действительно оказался лопатой. (Пожалуй, он вёл себя даже чересчур театрально — но при этом был отнюдь не фальшив...) — Почти, потому что могилу я только наметил. Занял себе местечко рядом с Ричардом Плантагенетом. Я с ним познакомился дважды — сначала в Яффе, а потом в Иерусалиме. Нет, сначала в Иерусалиме, а уже потом — в Яффе, за два месяца до взятия Иерусалима... Могилу я, конечно, закончу сам, чтобы не затруднять вас.
— Идёмте в дом, — спокойно повторил Поморцев и пропустил гостя вперёд.
— Спасибо... Спешу также успокоить вас: вам не придётся вытаскивать меня ни из петли, ни из Мичигана — у меня просто остановится сердце... А что касается моей национальности, то вы оба правы. Я — грек, еврей, армянин, англичанин, японец, поляк, печенег, араб, нанаец, инка, турок, индус... Однажды я был ирокезом, дважды эфиопом и неисчислимое количество раз обитал в мирах, где вопрос о национальности не имеет смысла.
— Вам повезло, — вежливо сказал Поморцев, — Вы очень многое повидали.
— Иногда я тоже так думаю. Пытаюсь думать. Это утешает, но ненадолго... Ведь я — проклятый человек, Пётр!
Они уже почти подходили к дому, тёмной громадой восстающему над холмом. Одежда гостя невнятно отблескивала в свете зависшей над озером молодой луны.
— И кто же вас проклял? — спросил Поморцев, стараясь казаться серьёзным и заинтересованным.
— Висельник, — ответил Картафил, — Бродяга. Бомж. За разрушительные речи он был приговорён к позорной смерти. Он был неспособен полюбить человека и поэтому любил всё человечество. Зато ненависть его была обращена всегда на конкретных людей... А в итоге я обречён помнить все свои перевоплощения.
— Все свои сны, — поправил Поморцев.
— Сны? — переспросил Картафил. — Да, конечно, сны. Теперь это называется так... И всё равно, это страшно.
Поморцев обогнал его, открыл дверь и посторонился, пропуская гостя в дом.
Дом был двухэтажный, бревёнчатый, старый, с большими сенями. На полке в сенях Лиз уже успела зажечь масляный светильник с начищенным до невидимости стеклом. Плотно пригнанные доски пола и голые брёвна стен были выскоблены до белизны. Справа была лестница, ведущая на второй этаж, слева — распахнутая дверь в гостиную, тоже ярко освещённую. В гостиной был виден жарко пылавший камин, искусно сложенный из плоских больших валунов. Напротив входной двери в сенях была ещё одна, плотно закрытая.
Пока Поморцев задвигал деревянный засов, гость поставил лопату под лестницу, подошёл к распахнутой двери и стал тщательно вытирать ноги о плетёный коврик. В этом не было никакой нужды: ноги его были абсолютно чисты, в отличие от ботинок хозяина. Или Картафил успел разуться, прежде чем вошёл в дом, или ходил без обуви, но грязь к нему не приставала. Потому что вряд ли можно было назвать обувью эти тонкие серебристые носки со всеми пятью пальцами, незаметно переходившие в панталоны, которые нельзя было назвать панталонами... Скорее уж это были колготки, или трико, или просто слой серебристой краски на теле — молодом, довольно-таки стройном и до неприятности мускулистом.
Такие мускулы рисуют у античных героев. А в такое трико, по слухам, облачаются эНЛОнавты.
Кроме серебристого покрова ног и рук, на Картафиле была лишь короткая, до середины бёдер, туника. Она отливала всеми цветами радуги, неприятно мельтешащими при каждом движении, и была перехвачена матово-чёрным поясом с несколькими сумочками, подсумками, небольшими гладкими цилиндриками и явной кобурой справа. На кобуре и на левом плече гостя был нарисован один и тот же знак: светло-зелёный лист клевера в коричневом круге.
— Оружие? — поинтересовался Поморцев, кивая на кобуру.
— И оружие тоже. — Картафил перестал шаркать ногами, поднял голову и улыбнулся. — Я вам его оставлю, — пообещал он.
— Да я не о том... — смутился Поморцев.
— Понимаю, — Картафил опять улыбнулся. — Обыкновенный мужской интерес.
Улыбка у него была неприятной. Может быть, из-за несоответствия между молодым (никак не больше тридцати лет) лицом и очень старыми глазами. А может быть, из-за выщипанных, как у женщины, бровей при общей мужественности облика. Плюс непонятная причёска: прямые светлые волосы были коротко подстрижены с боков и сзади, а от темени до затылка торчали жёстким на вид невысоким продольным гребнем. Округлая завитая бородка, зачем-то ярко крашенная охрой, была уже и вовсе нелепой, но странным образом придавала законченность внешности гостя, а потому казалась уместной.
— Вы не ждите меня, — сказал Поморцев, подхватывая корзину и направляясь к закрытой двери. — Идите к огню, обогрейтесь. Я мигом.
— А давайте-ка я вам помогу! — предложил Картафил.
— Лизавету опасаетесь? — усмехнулся Поморцев. — Зря... К тому же, она как раз на кухне. Она не в духе, потому что заждалась меня. Это пройдёт.
— О нет, — серьёзно и скорбно возразил Картафил. — Она не в духе, потому что я ей неприятен. Это пройдёт только вместе со мной.
— Значит, вам надо поскорее пройти, — брякнул Поморцев и опять смутился. — Я слишком устал, Картафил, чтобы продолжать притворяться, — добавил он, открывая дверь. — Извините. Располагайтесь, прошу вас.
Не дожидаясь ответа, он шагнул на кухню и закрыл за собой дверь.
Лиз сидела на корточках перед плитой и подкладывала поленья в огонь. В большой кастрюле под крышкой что-то кипело, и крышка прыгала, выпуская пар. На большой сковороде плавился изрядный кусок жира.
Поморцев вывалил рыбу из корзины в лохань, которая стояла наготове, нашёл на столе нож, сточенный почти до основания, подвинул табуретку, ведро и сел.
— Заковыристый тип, — сказал он, — Таких у нас ещё ни разу не было, а?
Лиз не ответила.
Поморцев вздохнул, нагнулся и, ухватив рыбину за хвост, ударил её головой о край лохани — чтобы не трепыхалась. Лиз прикрыла дверцу плиты, подошла к нему и отобрала нож.
— Иди в баню, — сказала она, пряча лицо, и легонько двинула бедром, сталкивая его с табурета. — Иди, я сама.
— А что, уже топится? — Поморцев поднял голову и охотно выронил рыбу обратно в лохань.
— С полудня топится. Я, как парус увидела, ещё дров подбросила. Там сейчас, как в аду.
— То есть как раз по мне... — сказал Поморцев и, сладко застонав, расправил плечи. — Я же грешник.
— Ты чёрт, а не грешник. Мокрый лохматый черт. Лиз, не глядя, сдвинула ему шляпу на затылок и взъерошила волосы. Поморцев прижался к ней щекой и закрыл глаза.
— А может, и ему не помешает?.. — пробормотал он. — С дороги-то, а?.. Надо бы предложить.
— Как хочешь. Только он уже. Он ещё утром пришёл. Иди. Лиз оттолкнула его.
— И что это он такого тебе понарассказывал, что ты сама не своя?
— Он повторит. Или расскажет что-нибудь новенькое. Иди, а то у меня всё сгорит и выкипит... Ну же!
— Вот что, Лизавета из лазарета! — решительно сказал Поморцев и встал. — Завтра мы отсюда уходим.
— Зачем?
— То есть, как — зачем? — удивился Поморцев.
Лиз ногой отодвинула табуретку, поставила ведро поближе к столу, взяла из лохани оглушённую рыбину, одним движением вспорола ей брюхо и выпотрошила в ведро. Потом положила на стол и стала чистить.
— Ты сначала придумай, куда нам идти, — вздохнула она.
— Туда, где садится солнце, — не задумываясь, сказал Поморцев. — Там, где оно встаёт, мы уже были.
— И сбежали оттуда. Наверное, зря.
— Ну не возвращаться же теперь.
— Нет, Питер, завтра мы никуда не уйдём — завтра ты будешь хоронить Картафила. Или послезавтра... Ты же слышал, он даже не скрывает, что...
— Он врёт, Лизавета. Бессовестно врёт самому себе... Он устал жить? Да, это видно. Но ещё больше он устал умирать. Это тоже видно. Он будет копать свою могилу месяц, и ещё месяц, и ещё год... Сидеть и ждать, пока он закончит?
— А если он увяжется за нами?
— Что же ты предлагаешь? Поторопить? Помочь?
— Нам нужно не меньше трёх дней, чтобы собраться.
— Сутки, — возразил Поморцев, — Сутки, считая с завтрашнего восхода. И ни секундой больше.
— А рыбу куда? Полная ладья рыбы!
— Тебе нужен повод остаться, да? В конце концов, кто из нас хотел уйти отсюда — я или ты?
— Не взваливай на меня ответственность за своё решение, Питер. Это недостойно мужчины.
— Женщина! Посмотри, что творится у тебя на плите! Займись делом. Послезавтра мы уходим.
На плите выплеснулся из сковороды и воспламенился жир, а из кастрюли, натужно пыхтя, поднимая и двигая крышку, пёрла пятнистая бурая пена, спеша погасить пожар. Лиз ахнула.

***
Два козака — молодой и старый — стояли, спешившись, над поверженным телом черноволосого красавца в богатых польских доспехах, чья грудь была разворочена недавним выстрелом. Алая кровь забрызгала взрытую конскими копытами землю, и на губах убитого пузырилась кровавая пена. В руках у старого козака, безвольно опущенных, было тяжёлое кремнёвое ружьё.
— Что ты сделал, батько? — спросил молодой. — Это ты убил его?
Старый кивнул, не отрывая скорбного взгляда от дела рук своих. Молодой оглянулся на грозный шум недалёкой битвы, и в лице его отразились нетерпение и досада.
— Так давай же похороним его по христианскому обычаю, — предложил он без особенной настойчивости в голосе,
— Нет, Остап! — твёрдо отвечал батько. — Есть и без нас у него плакальщики, есть и хоронильщики!
Отвернулся, легко, как соломинку, закинул ружьё за спину и поймал узду своего коня.
— Эх, добрый мог получиться козак — а помер, как собака! — эти слова он говорил, уже сидя в седле, волоча из ножен тяжёлый палаш с запекшейся кровью на клинке и окидывая битву цепким полководческим взглядом, — Голокопытенку! — закричал он вдруг страшным голосом и привстал в стременах, — Или не видите, что Голокопытенку окружают поганые ляхи! — и, вздыбив коня, бросил его в галоп.
Остап коротко глянул в последний раз на убитого, сплюнул, птицей взлетел в седло и поскакал следом.
Тело убитого оконтурилось тонкой красной линией; одновременно с этим возник высокий ноющий звук. Испуганно каркнул и шарахнулся прочь уже подбиравшийся к трупу ворон. Вытоптанная земля с вырванными пучками травы и лужицами крови в следах сдвинулась, как фон из-под картинки, и пропала. Доспехи разошлись, как скорлупа перезрелых каштанов, и растаяли в холодном голубом свечении. Следом за ними бездымно и быстро истлела одежда, обнажив могучее стройное тело, а красная линия контура стала часто мигать. Ноющий звук усилился и превратился в прерывистый, в такт этому миганию, сигнал.
Питер Довски оторвал голову от пульта, с трудом разлепил веки и, морщась, уставился покрасневшими глазами в экран монитора. Красный контур на экране мигал. Довски помотал головой и не глядя ткнул в одну из клавиш на пульте.
Звук оборвался, мигающий контур переместился к верхнему обрезу экрана, а внизу побежала зеленая строчка символов:
«XVIII, ЕА, зона 7, м., 19, од., огнестр.»
Довски машинально похлопал рукой по столу рядом с пультом, нахмурился и заглянул под стол. Озадаченно подвигал челюстью, откинулся на спинку стула и с силой провёл ладонями по лицу. Это помогло: взгляд его стал более осмысленным. Достав из нагрудного кармана плоскую матовую коробочку, он положил её справа от пульта и пробежался пальцами по выступам на её поверхности.
Яркий луч солнца косо пронзил полумрак помещения, в котором находился Довски, и ударил ему в глаза. Стола, пульта, монитора и голой белой стены напротив не стало.
— Сури! — позвал Довски, щурясь и отклоняя голову. — Евразия-семь просит помочь в порядке исключения. Вы примете?
— ...посозерцать, мистрис Суриноко, но не люблю делать это по правилам, — перебил его, заканчивая фразу, хриплый ленивый бас.
— Созерцание дарит покой и обещает мудрость, — мягко возразил приятный женский голос.
— Сури! — опять позвал Довски и опять не был услышан.
— Да, я знаю, — сказал хриплый ленивый бас, — Пат научила меня иметь кейф от созерцания. Очень маленький и непрочный кейф и, если ловить его в одиночку, похожий на онанизм.
Довски вздохнул, сложил руки на груди и стал ждать.
Луч пробивался в его комнату сквозь высокие заросли чапарраля, обступившие ровную площадку с миниатюрным водоёмом причудливой формы. Здесь же было несколько разноразмерных валунов, размещённых в почти естественном беспорядке.
В саду камней беседовали двое, но лишь одна из двух фигур этому месту соответствовала — и одеждой, и позой, и терпеливой улыбкой на миловидном лице. Она невесомо сидела на маленьком складном стульчике, низко склонив голову и сложив руки на коленях. Довски, явно зная, что сам он невидим, любовался её тонким профилем.
Обладатель же хриплого баса был бы более уместен в зарослях чапарраля. Или на пыльном газоне большого города, в компании себе подобных. Он полулежал, опираясь на локти и уронив нечёсанный затылок на один из валунов, пяткой босой ноги скрёб другую ногу и вещал в небо, обращаясь, тем не менее, к терпеливой фигуре напротив:
— Мне надоело играть в эту игру. Или воскресите мою киску, или достаньте мне травку, а еще лучше колёса, или пусть тот, кто всё это затеял, сойдёт с небес и объяснит мне: почему я опять живу, если Пат умерла навсегда? Только вряд ли меня убедят его доводы, мисс Суриноко!
— Вы трудно умирали, Джим, и вы не готовы к ещё одной смерти.
— Вот я и говорю: дайте мне травку, если не можете воскресить Пат!
— Готовность умереть помогает жить — но она достигается только в согласии с Богом.
— Ради одной затяжки я соглашусь хоть с дьяволом. Но ЭТОТ наркотик, — Джим зачерпнул горсть песка и бросил его в водоем, — не для меня. Не берет, понимаете?.. Вот вместе с Пат я мог заторчать от созерцания пустой консервной банки. Или горелой спички... А пока я торчал, она с кем попало трахалась. Я знал это. Мне было без разницы, потому что она всё равно оставалась моей киской. Натрахавшись, она возвращалась ко мне, тёрлась головой и урчала. С ними трахалась, а ко мне приползала кончать... Вы не умеете краснеть, Суриноко-тян?

---

не дописано и вряд ли будет

[demodok]

Но интересно послушать мнения о героях. Они (герои) мне могут еще пригодиться.

— Гейши умеют всё. И краснеть тоже.
— Ч-черт! — Джонатан вскочил на ноги, отвернулся и пяткой пнул камень, на котором лежал. — Я когда-нибудь разворочу этот ваш кайфоносный садик!
— Вы ищете разлада с самим собой, Джонатан? Вы его не найдете. Наркотик убил ваше тело, но не справился с духом. Вы настолько большой человек, что одной жизни для вас оказалось мало.
— И одной смерти? — Джонатан развернулся на пятках, качнулся, расставляя пошире ноги, сжал кулаки в карманах штанов и навис над собеседницей, — Так у меня их было две: сначала умерла Кейт, потом я... А жил я всего три с половиной года -пока мы были вместе. Остальные двадцать пять до и сколько-не-знаю после — не в счет. Ах, как я велик: я уместился в три с половиной года жизни!
— Вы любили ее...
— Она была шлюха. Она только урчала, и жмурила свои распутные глаза, и снова урчала, и терлась головой. Плечи моей единственной куртки, в которой я ушел из дому, стали лосниться раньше, чем локти. А если бы я собирал и хранил ее безвкусно обесцвеченные волосы, остававшиеся на рукавах, то хватило бы на три пары теплых носков...
— Простите, я оговорилась: вы любите её, Джонатан,
— Да, конечно! — Джонатан пожал плечами, резко отвернулся и стал смотреть сквозь Петера Довски. Он его не видел.
Довски поспешно протянул руку к устройству связи и несколько раз нажал один из выступов. Несколько раз мигнул огонёк, наконец-то замеченный Джонатаном.
— Чёрт! — сказал он и оглянулся на Суриноко. — Вас кто-то вызывает. Держу пари на две понюшки, что это опять тот черномазый.
— Спасибо, Джонатан, — Суриноко медленно поднялась. — Сожалею, что не могу принять ваше пари. У меня нет...
— Знаю, — отмахнулся Джонатан. — Вы торчите от этих булыжников. — Пнув по дороге один из камней, он прошел сквозь Петера Довски, так и не увидев его,
Суриноко, левой рукой придерживая складки кимоно, подошла к устройству связи и пальчиком правой коснулась выступа.
— Здравствуйте, Петер-сан, — сказала она, церемонно приседая в поклоне. — Теперь я тоже вижу и слышу вас... Вы долго ждали?
— Добрый вечер, Сури. Не очень. Глаза у Петера Довски были красные, но он зачем-то симулировал еще большую сонливость, чем на самом деле.
— Что-нибудь срочное?
— Уже, наверное, нет. Евразия-семь подбросила нам своего. Как всегда, в порядке исключения. Судя по всему, красивый мальчик. Девятнадцать лет... Я хотел просить, Сури, чтобы вы его приняли.
— К сожалению, сегодня уже некуда.
— А завтра будет поздно, — закончил Довски. — Понимаю. Я возьму его в свою резервную палату.
— Он всё ещё нигде? — встревожилась Суриноко.
— Вряд ли. — Довски улыбнулся. — Вы же знаете, Сури: мы с вами... Здесь всё отлично функционирует и без нас. Отказа я не давал, палата свободна — значит, он уже там.
Они помолчали.
— У нас тут изумительно красивый закат, — сказала Суриноко, опуская глаза. — Хотите посмотреть?
Она нерешительно потянулась к устройству связи — плоской коробочке, которая, чуть заметно двоясь, лежала одновременно и на невидимом столе Петера, и на чем-то столь же невидимом в саду камней, окруженном дикой мексиканской растительностью.
— Нет-нет, — поспешно возразил Довски. — Не надо... У нас тоже красивые закаты.
— Но вы всё время в четырёх стенах.
— Сейчас в трёх. Стена, разделяющая меня и... ваш сад — эта стена невидима.
— Но она есть, и вы не можете даже дотронуться... до вот этого камня.
— Точно так же, как и до заката. Я лучше посмотрю на ваш сад. Камень рядом с вами очень красив.
— Вот этот? — улыбнувшись, уточнила Суриноко. Довски кивнул.
— А этот чем плох? — она подошла к другому камню и, наклонившись, коснулась его ладошкой.
— Да, теперь я вижу: он тоже красив.
— Но который из них лучше? Этот? — она уселась на второй камень. — Или, все-таки, тот? — и указала на первый.
— Все камни в вашем саду прекрасны, когда вы оживляете их своим присутствием.
— Неплохо, Петер-сан, Вы знаете, я продавала не только тело. Богатых клиентов я обучала искусству флирта и брала за урок вшестеро больше, чем за обычный визит.
— Я был бы скверный ученик, Сури. Я привык говорить то, что думаю.
— Петер-сан, я вам бесконечно благодарна за всё, что вы сделали для меня в этой жизни, но если вы не будете держать себя в руках, я перестану оставлять передатчик включенным.
— Даже в саду?
— Особенно в саду.
Довски промолчал.
— Вам надо поспать, Петер, — сказала Суриноко.
— Да, — согласился Довски. — Но я боюсь это делать. Мне все время снится... одно и то же.
— Джунгли?
— Горы. Но это неважно. Вы сделали то, о чем я вас просил?
— Да. Они не отвечают. Они молчат или ведут себя неприлично.
— Ведут себя неприлично — это уже кое-что. Мне они просто не отвечают.
— Вы мужчина. Им неинтересно демонстрировать мужчине... то, что они демонстрируют мне.
— Простите.
— Ничего страшного, Петер-сан. Для меня это не ново.
— Вы не запомнили, как вела себя Евразия-семь? Она молчала, или...
— Или. Вся северная часть континента вела себя неприлично.
— Спасибо, Сури.
— Что вы теперь намерены делать, Петер-сан? Что вы можете сделать?
— Ничего... Вам не следует так подолгу возиться с каждым проснувшимся, Сури. Этого сорокалетнего хиппи я
вижу у вас уже вторую неделю.
— Ему нет еще и тридцати. Господь вернул его к жизни для того, чтобы он жил, а если я прогоню его сейчас...
— Господь вернул к жизни не только его. За две недели в его палате могли бы проснуться еще семеро — не менее достойных. А может быть, и более, наверняка более.
— Не нам судить, кто более достоин, а кто менее.
— А вот Евразия судит. Там дают отказ всем, кто старше пятнадцати.
— Всем мужчинам старше пятнадцати, — уточнила Суриноко.
— Да. Женщин они, видимо, жалеют.
— Женщин они выбирают.
— Может быть и так. Всё может быть, и вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что там творится на самом деле. Мы можем лишь принимать тех, кому отказала Евразия. Поэтому давайте делать то, что можем. Сокращайте время адаптации до двух-трех дней. И гоните в шею этого хиппи — пусть добывает хлеб свой в поте лица своего.
— Вы что-то задумали, Петер. Что-то настолько справедливое, что это не может не кончиться большой кровью.
— Чепуха, Сури! Я ничего не могу, даже если бы и хотел.
— Дай Бог, чтобы это было так.
— Это так. Передавайте привет Грэям.
— Почему бы вам самому не связаться с ними?
— Потому что я им завидую, а они меня жалеют.
— Скажите, Анна Грэй очень похожа на..?
— Нет, — поспешно сказал Довски. Слишком поспешно.
— Простите.
— Не за что. До свидания, Сури.
Выключив сад камней, Довски несколько секунд сидел без движения, потом набрал новый код.
— Это я, — сказал он, появляясь в округлом зеве камина, сложенного из плоских больших валунов. Языки пламени плясали вокруг него и сквозь.
— Вовремя, — сказал Картафил. Устройство связи он держал на ладони, сидя на скамеечке перед камином, — Но зря.
— Почему? — спросил Довски.
— Я передумал, — сообщил Картафил.
— Почему? — повторил Довски.
— Далеко. Скучно. Незачем.
— Жаль, — сказал Довски. — Но, может быть...
— Нет, — перебил Картафил. — Ты похож на дьявола, но искушать не умеешь. Сгинь! — И он бросил устройство связи в огонь.

* * *
Поморцев был одет по-домашнему: в распахнутую меховую безрукавку на голое распаренное тело, меховые же шлепанцы и широченные красные шаровары, собранные мягкими складками под клетчатым кушаком. Он восседал, чуть горбясь, широко расставив ноги, за большим обеденным столом и поедал жареную рыбу. Края столешницы были отполированы (видимо, локтями), и Поморцев продолжал ее полировать. Большая глиняная миска с небольшим количеством обглоданных скелетов стояла от него далековато, Гораздо больше рыбьих останков лежало грудой прямо на столе перед хозяином.
За его спиной, в мутном стекле окна отражались огонь камина и отблески огня на серебристых конечностях Картафила.
— Между прочим, Петр... — сказал Картафил, ковыряя в зубах рыбьим рёбрышком.
Он сидел на лавке перед камином, вытянув свои серебристые ноги к огню и шевеля пальцами. Пояса на нем уже не было.
— Между прочим, зачем вы ставите на могилах кресты?
— Так принято, — Поморцев пожал плечами, добавил к груде рыбьих костей еще один обсосанный скелетик и, подумав, потянулся за последним куском, — А что?
— Так принято не везде, не всегда и не всеми. На могиле Плантагенета — ладно, Ричард был христианином. Но для гладиатора Марка... Это его меч я видел у вас на поясе?
— Угу.
— Хороший меч, но вы с ним, видимо, ужасно обращаетесь.
— Я им колю дрова. И вообще по хозяйству.
— А-а... Так вот, для гладиатора Марка крест — это орудие позорной казни, а не символ искупления грехов.
— Да, Марк был казнен на кресте.
— Вот видите!
— Нет, не вижу. Возлюбленная Марка пришла смотреть, как он умирал. Мужу это зрелище быстро надоело. Стояла жара, кусались мухи. Воняло. Но она заявила, что хочет досмотреть до конца, и муж, негодуя, удалился. Тогда она прогнала рабов, а сама вышла из носилок и стала целовать крест, на котором висел Марк, потому что до его ног она не смогла дотянуться. На кресте были высохшие потеки крови и гноя многих казненных... Мне кажется, Картафил, что крест на могиле Марка вполне уместен.
— Да. Тогда, разумеется, да... Но бедный Амбу-Зграмбу — его-то и вовсе не следовало закапывать в землю! Его надлежало съесть.
— Как?.. — Поморцев отложил недоеденную рыбу.
— Символически, Петр! Прошу прощения — конечно же, символически! Поджарить, сделать вид, что... И отдать собакам,
— У нас нет собак, — хмуро возразил Поморцев и покосился на отложенный кусок. — А Зграмбу один раз уже ели. Родственники невесты... Уж лучше лежать под непонятным символом, чем быть съеденным дважды: сначала врагами, а потом собаками.
— Что ж, логично, — согласился Карта фил. Бросил ребрышко в огонь и развернулся к Поморцеву, усевшись на лавку верхом. — До остальных мне, вроде бы, нет дела — поскольку я с ними не знаком. И все же, один из них... На кресте вы написали: "Али, потомственный сарацин". Не стану придираться к словечку "потомственный", но если сарацин — значит, мусульманин?
— Али полюбил христианку, — усмехнулся Поморцев. — Он даже продал весь свой гарем — за ту цену, которую назвал покупатель. А потом Али нарушил одну из главных заповедей Корана и умер от белой горячки. Любовь зла.
Он взял наконец недоеденный кусок рыбы и стал доедать.
— А здесь он как..? — спросил Картафил.
— Утопился. Или, может быть, утонул.
— М-да... Тогда последнее. Зачем вы поставили крест над прахом И. Каценко, "краснофлотского комиссара"? Почему не пирамидку со звездой?
Прежде чем ответить, Поморцев доел рыбу, обсосал каждую косточку и даже высосал мозг. Аккуратно подровнял горку костей, вытер пальцы рушником, лежавшим у него на коленях, и оглянулся на дверь.
— Комиссар Иосиф Каценко погиб на этапе, — сказал он негромко. — Голый, на снегу, в десяти километрах от Соловецкого монастыря. Звезд на его теле было более, чем достаточно: его обхаживали пряжками ремней, прежде чем разбить печень прикладом. А его жену, тоже краснофлотского комиссара, охрана все-таки изнасиловала. У него на глазах, потому что он еще жил... Право, не знаю, что было бы большим издевательством: пирамидка со звездой, или жестянка с номером.
— Это было после Кронштадтского мятежа? — спросил Картафил, тоже невольно понизив голос.
— Насколько я понял — да. Но Иосиф называл его не мятежом, а восстанием... Он и Галина были добровольцами в бригаде агитаторов Совета, который пытался урегулировать конфликт мирным путем. Там они и познакомились... Подебатировав с матросами, почти все добровольцы присоединились к требованиям восставшего флота. И огласили эти требования по всей стране. Впоследствии флот был назван Первым Крестьянским. Часть бывших агитаторов Совета, в том числе и Галина с Иосифом, стали комиссарами на его кораблях... После победы Великой Крестьянской Революции установился новый порядок — очень похожий на старый. Даже символика почти не изменилась. А спустя еще год всем флотским комиссарам Кронштадта припомнили былые пораженческие речи. И всех арестовали в одну ночь. Каценки как раз отыграли свадьбу на корабле Иосифа и спускались в его каюту. Их взяли вместе и вместе отправили на этап.
Они помолчали.
— Проснулся он почему-то в Калифорнии, — продолжил Поморцев. — Пешком за два года пересек полконтинента — искал свою Галю. В песках Невады умирал от жажды, на плоскогорьях Южной Дакоты от голода. Утопил очки, переправляясь через Миссури... Мы обнаружили его в кустах недалеко от дома. Он прятался там двое суток, подглядывал за Лизаветой и плакал. Ему казалось, что это Галя, и он видел, что она счастлива не с ним, хотя и не мог разглядеть лицо. Я отпарил его в баньке, Лизавета обстирала и накормила, потом полночи мы слушали его историю. А под утро, когда мы уже спали, он повесился на рукаве своей чистой сорочки... Это самый грустный крест на нашем погосте, Картафил. Впрочем, на погостах не бывает веселых крестов. А Лизавета с тех пор не любит гостей. Полагает, что сюда попадают лишь хлюпики, неспособные стиснуть зубы и противостоять горю. Если вы жаловались ей на судьбу, то зря,
— Россия... — пробормотал Картафил. — Страна-война, огромная гноящаяся рана, полконтинента в нескончаемом антоновом огне... Вы говорите, это всего лишь сны? Пусть так. Но почему на севере Евразии нам постоянно снится одно и то же? Всюду, куда ни свернет Россия, в любом варианте истории — все те же кровь, грязь, озлобление. И кресты, кресты... Порой — пирамидки, жестянки с номерами, просто холмики. Шахты, овраги, проруби. И снова — кресты, кресты... Крещеный мир. Я ненавижу кресты, Петр!
— Я вам вкопаю осиновый кол, хотите?
— Да. То есть, нет. Мне все равно, лишь бы не крест. А впрочем, зачем нарушать гармонию? Ставьте крест.
— Ладно. Договорились. Будет вам крест. Сработанный мечом гладиатора Марка.
— Я понимаю, что вы хотите сказать: что не только Россия... Что кошмар Октября и кошмар Термидора со всеми их вариантами стоят друг друга, да и на Апеннинском сапоге сны не слаще ...
— Я хочу сказать, что сейчас придет Лизавета и принесет пудинг. Вы любите пудинг? — нарочито громко спросил Поморцев.

@темы: отрывок

---

можно к вам?

[Бумка]

Украла строчку у разлук
И у любви украла строчку.
В расшитой золотом сорочке
Сама на казнь теперь пойду.

И будет суд. И будет день -
То ли зимы, то ли весенний -
Когда от бывшего веселья
Крестом восстанет злая тень.

Сожгут мои стихи шуты,
Порвут кнутом мою сорочку,
Осушат снов святой источник,
Чтоб больше мне не снился ты,

За то, что я сама пришла,
Измажут сажей саван белый -
Чтоб петь о чистоте не смела,
И скажут мне: "С ума сошла"...

@темы: стихи, Стихи.

---

Картинка. Как это делается? Показываю один раз!

[Альвели]

Персонажи масштабного проекта на отдыхе. Герои махрового хвентази стирают бельишко и пилят дрова. Ибо нех!))
А почему? Да потому что жизнь это не щёлкнуть пальчиками и получить желаемое. Потому, что даже если и так, надо чувствовать её вкус. И запах опилок, и свежевыстиранного белья, и прогретой солнцем крыши. Вот об этом и картинка, и масштабный проект.

@темы: Рисунок.

---

Приказ по армии борьбы за нравственность

[demodok]

Пощады не проси в борьбе со злом,
но сам ему навязывай законы!
Надень трусы
на девушку с веслом
и письку отчекрыжь
у Аполлона!

@темы: Стихи.

---

говорите молча...

[demodok]

Этот отрывок из фантастической повести. Прошу модераторов, если им не влом, проставить т.н. "рейтинг", поскольку в наличии - явная "постельная сцена".

Хельга сидела рядом со мной на кровати, держала меня за руку и внимательно разглядывала мою ладонь. Ну конечно: если колдунья, значит и гадалка тоже... Не шевелясь и не показывая, что проснулся, я скосил глаза на столик. Хельга подмела всё — и кулебяку, и пирожные. Зря я заставил себя съесть оба куска, надо было ограничиться одним.

Я кашлянул, сообщая, что не сплю. Хельга кивнула в ответ. Ей была интересней моя ладонь, что-то она в ней видела. Она водила ногтем по ладони — но не читала линии судьбы на ней, а разговаривала с нею. И я услышал этот разговор, не понимая, как он происходит. Она колдунья — что ж тут понимать! Моя рука охотно называла всё, что в себе когда-нибудь держала: приклад, нунчаку, рукоять ножа... Всё помнила рука, всё разболтала, и Хельга разузнала обо всём.

Вздохнув и отпустив мою десницу, коснулась Хельга левого запястья. Ладонь в своих ладонях развернула, погладила щекой и подбородком, и я услышал (это был вопрос, но не словами, а прикосновеньем):

Ты — левая, ты — что так близко к сердцу, ты — убивала? Ну скажи мне: «нет»!..

И левая рука сказала: «Да!» — она умела всё не хуже правой: и выбить нож, и метко бросить нож, спустить курок и закрутить нунчаки, переломить ребром ладони кость, схватить за горло так, что хрустнет горло, легко, как штык, войти в чужую плоть... Она гордилась, что она убийца. Я не посмел её опровергать.

А ты, плечо? Уж ты-то ни при чём? (Вопрос опять был задан бессловесно: щекой, губами, жилкой на виске...)

Плечо...

На нём лежал ракетомет, когда я под свинцовыми плевками старинных ружей выбежал на площадь и выпустил в упор все шесть ракет. Пять поразили цель, и я ослеп. Последняя прошла над баррикадой, проткнула жёлтое от зноя небо и где-то взорвалась. Не знаю, где. Быть может, в пригороде Ашгабата. (Всё было сказано моим плечом — всё выведала у него колдунья. Всё я расслышал — и не возразил.)

А вы, глаза? (Горячими губами и языком без слов спросила Хельга...)

Глаза ловили цель прицельной рамкой.

Лоб? (До чего же губы горячи... тверда и вопросительна ключица... а грудь, как мама, требует: ответь!..)

Лоб — кулаком работал в рукопашной. Боднуть в лицо, или поддать в поддых бывало иногда результативно.

Язык? (Вопрос — солёными губами, щекой солёной, ямочкой на горле...)

Приказывал, допрашивал и лгал — «дезинформировал», на языке военных, — тем самым подготавливал убийства.

Так я лежал, не говоря ни слова, а тело, цепенея каждой мышцей, рассказывало о себе само и отвечало на вопросы Хельги совсем не так, как я бы отвечал. Язык касаний — искренний язык. Немыслимо солгать прикосновеньем. А что слова простого языка? — лишь тени мыслей. Мысли — тени действий. Словесный разговор — театр теней, где нет причин для очевидных следствий, где истина темна и светел фон. Ах, говорите молча! Бессловесно. Безмысленно. Всю правду о себе...

Да, Хельга. Пятки — те же кулаки. Железные, коли каблук подкован, но очень эффективные и так.

А пальцы ног?..

Мозоли на суставах потвёрже камня. Тот ещё кастет! Проломит рёбра даже без ботинка, в ботинке — не спасёт бронежилет.

«Я очень совершенная машина! — кричало тело, отвечая Хельге. — Моё предназначенье — не любить, а убивать, не ладить, а ломать, и не творить, а разрушать творенья, что создавали Бог и человек. Могучий муж — солдат и без меча, как трактор — танк без орудийной башни. Они хотят и могут убивать. В железных траках трактора, как в генах, врисовано и ждёт предназначенье: он ведает, зачем изобретён, терзает землю, рвёт и ранит дёрн...»

Колени?..

Лица разбивали в кровь. Нередко упирались меж лопаток, пока рука сворачивала шею до смертного кряхтенья позвонков.

Бедро?..

Через бедро швыряют оземь — чтобы потом коленом придавить.

Живот?..

Вполне годится для удара и был обучен этому искусству. Прижми к нему противника, и мышцы брюшного пресса резко напряги. Тот не вдохнёт, а у тебя — секунды. Используй их и делай с ним, что хочешь.

— Вот то единственное, что не убивает... Единственное! — прошептала Хельга.

А прошептав словами — повторила касаниями пальцев, губ, грудей, опять губами и — горячим лоном, принявшим то единственное, что не убивало...

— Господи!

— Простил... И ты Ему прости, — шепнула Хельга, — Он Сам не ведал, что Он сотворит. Случилось так, что — нас...

@темы: Отрывок.

---

Гитарист

[Джезебел Морган]

Стонут под тонкими пальцами звонкие струны,
От боли кричат, и поют они только о боли.
Что было, что есть и что будет в мире подлунном
В мираж обратится и больше не будет судьбою.
И хочется петь в унисон с раскатистым звуком,
Чтоб сердце стучало в чарующем ритме мелодий,
Чтоб навек сохранить мгновений сладкую муку,
Чтоб на время забыть, что всё исчезает, уходит...

... Я смотрю, как касаются грифа чуткие пальцы,
Я сижу перед ним на полу, безмолвно внимая.
Ведь хочу я так мало – в песне его растворяться...
Но ему наплевать на весь мир. Он просто играет.
Он в песню вложил, что имел и что не разрушил:
Все мысли, мечты и чистой души порывы.
Я в песнях его пытаюсь услышать душу.
Он так умирает. Но он умирает красиво.
06.10.2009


Мне упорно кажется, что стих надо доработать. Но я не знаю где и в чём недостатки.

@темы: Стихи.

---

В качестве вступительного взноса

[Dietrich Grinsen]

Сулэ ("Сулэ" (кв.) - дыхание)

Есть такая стихия - стихия осенних листьев.
...Это капли дождя на открытых плечах, ладонях,
Это тихий шелест плаща, как слово "сегодня".
И слетают в огонь самолеты последних писем.

Есть такая стихия - стихия цветных окошек.
...Это магия первых лучей восходящего солнца,
Это ветер сплетается в будто бы теплые кольца...
Ангел вновь оказался в плену у лесных дорожек.

Есть такая стихия - стихия ночного леса
...Это танцы со звездами, как обещание света,
Это будто бы жизнь стала песни четвертым куплетом...
Это смерть наугад. Разумеется, из интереса.

Есть такая стихия - стихия весенних сказок.
...Это хрупкие крылья прорезались за спиною,
Это все, что останется между тобой и луною,
Когда мир вдруг лишится своих полуночных красок.

24.04.

@темы: Стихи.

---

[raved]

Ночь-
Кофе стоит на плите.
Прочь.
Уходи, мне сейчас не до шуток.
Жизнь-
Это стадо слепых в темноте.
Жить-
Лишь считать тупики до последних в ней суток.
Ночь-
Дым сигарет в потолок.
Прочь
Удаляться в потоке сознания.
Жизнь-
Не решиться нажать на курок.
Жить-
Не назначить на завтра старухе свидание.
Срок-
До прощально-финального вдоха.
Строк
Пустых не оставить, последнюю кровью.
Жизнь-
Для Земли пара лет, для кого-то эпоха
Жить-
Пить банановый сок и закусывать солью.
Срок-
С выхода в свет и до выхода света.
Строк
Не жалеть забивать любыми мгновеньями.
Жизнь-
Лето, осень, зима, весна, снова лето.
Жить-
Не морочить себя пустыми сомненьями.

@темы: Стихи.