на Бога не пеняй, живя убого: Бог всем даёт. Не все берут у Бога.
Беспалубная ладья была перегружена и опасно кренилась, то и дело черпая носом волну. Отяжелевший от воды парус хлопал и рвался из рук. Поморцев закрепил гафель у правого борта, добрался, оскальзываясь на рыбе и мокрых снастях, до кормы и переложил рулевое весло.
читать дальшеС этой работой он управлялся привычно, без лишней лихости, суеты и азарта, насвистывая что-то немелодичное в неровно подстриженную бородку. На нём были всё те же джинсы (вылинявшие и вздутые на коленях), всё та же шляпа (намокшая, с обвислыми полями) и почти новая брезентовая роба, перехваченная всё тем же поясом. На поясе висел короткий римский меч в деревянных с медными кольцами ножнах.
Ладья, поупрямившись, развернулась на новый галс и, едва парус забрал ветер, грузно двинулась к уже близкому берегу, наискосок взрезая встречные валы. Солнце садилось теперь почти точно за кормой. Поросшие лесом холмы впереди надвигались, постепенно закрывая небо, но ветер был всё ещё крепок. На южном склоне одного из холмов мелькнули в просвете зелени кресты небольшого погоста.
Поморцев правил к этому холму.
Скоро стали различимы отдельные ветви деревьев и почерневшие брёвна причала внизу. Парус хлопнул раз, другой и обвис. Но инерции ладьи как раз должно было хватить — Поморцев даже не стал браться за вёсла.
Лиз ждала его на причале — ещё одно солнышко. Рыжее загорелое солнышко в клетчатых шортах и в такой же накидке поверх тонкой полосатой блузки. Поморцев убрал парус и оглянулся, сравнивая, Малиновый диск почти касался горизонта и темнел снизу, словно остужаясь от близости волн.
Солнышко на причале тоже хмурилось. Оно смотрело демонстративно мимо, делая вид, что оказалось тут совершенно случайно — исключительно для того, например, чтобы полюбоваться закатом.
— Явился, — сказала Лиз, когда не заметить Поморцева было уже невозможно, потому что причал содрогнулся от удара ладьи и многоголосо скрипнул. — Не рано?
— Ты глянь, какой улов, — виновато сказал Поморцев, бросая ей конец швартова. — И всё простишь.
— Вижу. — Лиз захлестнула конец на причальном кнехте. — А зачем?
— Как зачем? Увлёкся. Светло, тихо. Дай, думаю, ещё раз закину. И ещё... А потом так попёрло, что грех было бросать.
— Опять на неделю работы. Я тебе что — артель? Не успеваю чешую вычёсывать.
— Так уж и неделю, — возразил Поморцев. — Глаза боятся — руки делают... Корзину принесла?
Лиз молча нагнулась, передавая ему корзину.
— Ушица будет — я тебе скажу... — урезонивающе бормотал Поморцев, выбирая рыбины покрупнее и пожирнее.
— Накладывай больше, — сказала Лиз.
— Гости? — Поморцев поднял голову.
— Гость.
— Ясно... Это не он тебя обидел?
— Пусть бы попробовал.
— Значит, я!.. — Поморцев вздохнул. А может быть, просто выдохнул, рывком поднимая полную корзину на причал.
— Он там увлекается, а я тут с ума сходи, — сердито сказала Лиз, — Да ещё и гостя развлекай. Нашёл себе рыбачку, рыбак... Ну и увлёкся бы охотой. Зверья видимо-невидимо, в пяти шагах от дома шастает, ночью спать не даёт — а у нас мяса неделями...
Не договорив, она резко повернулась и пошла прочь, оскальзываясь на брёвнах. Сошла с причала и побрела по темнеющей тропинке в гору... Поморцев озабоченно крякнул, взобрался на причал, закрепил второй швартов и, подхватив корзину, широко зашагал следом.
Лиз позволила догнать себя лишь на середине подъёма, где тропинка, огибая поверху погост, была особенно крута.
— Не лезь! — сказала она и стряхнула с плеча его руку. — Переоденься сначала, мокрый, как чёрт. В чешуе... Не-на-вижу этот запах!.. — Последние слова она выговаривала, уткнувшись лицом в его брезентовую робу и равномерно молотя кулачками в плечи. Поморцев терпеливо ждал, обнимая её левой рукой и держа тяжёлую корзину в отведённой правой. — И гостей этих тоже ненавижу!.. — всхлипывала Лиз. — Приходят, вешаются, режутся, топятся... Другого места им нет...
Поморцев осторожно перегнулся набок и поставил корзину. Взял голову Лиз в обе ладони, отвёл от груди и, наклонившись, закрыл её губы губами. Она ещё помычала что-то протестующее, а потом наконец притихла, обхватив его шею руками и повиснув на нём.
Солнце наполовину погрузилось в волны, на глазах продолжая косо уходить вниз. Внизу слева в последнем его луче блеснул свежеструганным деревом один из крестов погоста, и что-то тёмное шевельнулось рядом: то ли зверь, то ли человек, то ли просто тень. Выше по тропинке в сгущающейся тьме стал виден ещё один крест: тёмный на фоне мерцающего пятнышка света переплёт окна...
— Пойдём, Питер, — сказала Лиз, отстраняясь и поправляя причёску. — Я его там оставила, а он, наверное, сидит и ждёт. Невежливо... Вон, уже и светильник зажёг. Пойдём.
— А что касательно охоты... — сказал Поморцев, — нагибаясь и нашаривая в темноте корзину. — Ты, конечно, права. Но ты же знаешь, как я стреляю из лука. Вот если бы хоть один из них принёс пистолет и застрелился... Так нет — все тащат только холодное оружие!
— Не надо об этом, Питер, — попросила Лиз и непроизвольно покосилась вниз, где был погост, — Не здесь. Вообще нам пора уходить отсюда. Восемнадцать покойников за два года — и все сами...
Она повернулась и пошла по тропинке на мерцающий огонёк окна. Она шла так же быстро, как шла бы при свете дня. Можно было подумать, что она видит в темноте... Поморцев, спотыкаясь, потащился следом.
— А как ты думаешь, — спросил он, — этот... он погостит и уйдёт — или станет девятнадцатым? Как он тебе показался?
— Не знаю... — Лиз привычно отвела рукой блеснувшую хвойную лапу и подождала Поморцева. — Боюсь, что станет. Знаешь, Питер, иногда у меня возникает ощущение, что они мстят нам.
— За что? — удивился Поморцев.
— Откуда я знаю — за что? Может быть, за наше счастье. А может быть, за своё, несостоявшееся... Впрочем, это одно и то же.
— Странный мотив. И странный способ мести — ты не находишь ?
— Может быть, у них нет других способов. Или они считают их недостаточно эффективными... Уйдём отсюда, Питер! Уйдём завтра. А? — Лиз обернулась.
— Уйти-то можно... — неохотно согласился Поморцев. — Вот похороним этого... или проводим — и сразу уйдём. Только, по-моему, везде будет то же самое. Ты вспомни дома, мимо которых мы проходили: в каждом доме счастливая пара, много — две; ни души на целые мили вокруг; и погост рядом... Или ты думаешь, что так только между Эри и Мичиганом?
— Я так не думаю, Питер. Я просто не хочу здесь оставаться... Кстати, ты уверен, что это действительно Мичиган?
— Привет! Ты же сама говорила, что похоже!
— Вот именно...
— Смею заверить вас, молодые люди: это действительно Мичиган. Восточный берег Мичигана.
Поморцев и Лиз обернулись на голос. Некая странно блестящая фигура выбралась на тропу со стороны погоста и остановилась в пяти шагах от них, опираясь на длинный посох.
— Здравствуйте, — сказал Поморцев и непроизвольно шагнул в сторону, заслоняя Лиз.
— Вы подслушивали? — агрессивно спросила Лиз.
— Извините, да, — ответила фигура. — Я слышал ваши опасения и должен признаться, что они основательны... И вы здравствуйте, Питер, хотя здесь это пожелание не имеет ни малейшего смысла.
— О каких опасениях вы говорите? — спросила Лиз...
— Я осмотрел ваш некрополь, и у меня действительно возникло желание присоединить к нему... гм... свою персону. Весьма любопытный некрополь — и весьма любопытные мертвецы его населяют. С тремя из восемнадцати я был лично знаком, причём с двумя из этих троих — неоднократно... Меня зовут Картафил. С вашей супругой, Петр, мы уже познакомились.
— Это гость, — сказала Лиз. Она была необъяснимо зла.
— Я понял, — спокойно сказал Поморцев. — Пройдёмте в дом, Картафил, здесь темно. Вы грек?
— Нет, он еврей, — сердито перебила Лиз. — Зачем вы взяли лопату, Картафил? Копать себе могилу? Таких деликатных самоубийц у нас ещё не было, Питер! Может быть, он даже не станет рассказывать нам о своей несчастной любви. Или станете?
— Это было так давно, что, пожалуй, не стану. Разве что вы сами об этом попросите.
Лиз фыркнула, повернулась и быстро ушла. Поморцев дёрнулся было следом, но всё же остался.
— Она почти угадала, — с театральной суровостью в голосе произнёс Картафил и преувеличенно широким движением положил на плечо свой посох, который действительно оказался лопатой. (Пожалуй, он вёл себя даже чересчур театрально — но при этом был отнюдь не фальшив...) — Почти, потому что могилу я только наметил. Занял себе местечко рядом с Ричардом Плантагенетом. Я с ним познакомился дважды — сначала в Яффе, а потом в Иерусалиме. Нет, сначала в Иерусалиме, а уже потом — в Яффе, за два месяца до взятия Иерусалима... Могилу я, конечно, закончу сам, чтобы не затруднять вас.
— Идёмте в дом, — спокойно повторил Поморцев и пропустил гостя вперёд.
— Спасибо... Спешу также успокоить вас: вам не придётся вытаскивать меня ни из петли, ни из Мичигана — у меня просто остановится сердце... А что касается моей национальности, то вы оба правы. Я — грек, еврей, армянин, англичанин, японец, поляк, печенег, араб, нанаец, инка, турок, индус... Однажды я был ирокезом, дважды эфиопом и неисчислимое количество раз обитал в мирах, где вопрос о национальности не имеет смысла.
— Вам повезло, — вежливо сказал Поморцев, — Вы очень многое повидали.
— Иногда я тоже так думаю. Пытаюсь думать. Это утешает, но ненадолго... Ведь я — проклятый человек, Пётр!
Они уже почти подходили к дому, тёмной громадой восстающему над холмом. Одежда гостя невнятно отблескивала в свете зависшей над озером молодой луны.
— И кто же вас проклял? — спросил Поморцев, стараясь казаться серьёзным и заинтересованным.
— Висельник, — ответил Картафил, — Бродяга. Бомж. За разрушительные речи он был приговорён к позорной смерти. Он был неспособен полюбить человека и поэтому любил всё человечество. Зато ненависть его была обращена всегда на конкретных людей... А в итоге я обречён помнить все свои перевоплощения.
— Все свои сны, — поправил Поморцев.
— Сны? — переспросил Картафил. — Да, конечно, сны. Теперь это называется так... И всё равно, это страшно.
Поморцев обогнал его, открыл дверь и посторонился, пропуская гостя в дом.
Дом был двухэтажный, бревёнчатый, старый, с большими сенями. На полке в сенях Лиз уже успела зажечь масляный светильник с начищенным до невидимости стеклом. Плотно пригнанные доски пола и голые брёвна стен были выскоблены до белизны. Справа была лестница, ведущая на второй этаж, слева — распахнутая дверь в гостиную, тоже ярко освещённую. В гостиной был виден жарко пылавший камин, искусно сложенный из плоских больших валунов. Напротив входной двери в сенях была ещё одна, плотно закрытая.
Пока Поморцев задвигал деревянный засов, гость поставил лопату под лестницу, подошёл к распахнутой двери и стал тщательно вытирать ноги о плетёный коврик. В этом не было никакой нужды: ноги его были абсолютно чисты, в отличие от ботинок хозяина. Или Картафил успел разуться, прежде чем вошёл в дом, или ходил без обуви, но грязь к нему не приставала. Потому что вряд ли можно было назвать обувью эти тонкие серебристые носки со всеми пятью пальцами, незаметно переходившие в панталоны, которые нельзя было назвать панталонами... Скорее уж это были колготки, или трико, или просто слой серебристой краски на теле — молодом, довольно-таки стройном и до неприятности мускулистом.
Такие мускулы рисуют у античных героев. А в такое трико, по слухам, облачаются эНЛОнавты.
Кроме серебристого покрова ног и рук, на Картафиле была лишь короткая, до середины бёдер, туника. Она отливала всеми цветами радуги, неприятно мельтешащими при каждом движении, и была перехвачена матово-чёрным поясом с несколькими сумочками, подсумками, небольшими гладкими цилиндриками и явной кобурой справа. На кобуре и на левом плече гостя был нарисован один и тот же знак: светло-зелёный лист клевера в коричневом круге.
— Оружие? — поинтересовался Поморцев, кивая на кобуру.
— И оружие тоже. — Картафил перестал шаркать ногами, поднял голову и улыбнулся. — Я вам его оставлю, — пообещал он.
— Да я не о том... — смутился Поморцев.
— Понимаю, — Картафил опять улыбнулся. — Обыкновенный мужской интерес.
Улыбка у него была неприятной. Может быть, из-за несоответствия между молодым (никак не больше тридцати лет) лицом и очень старыми глазами. А может быть, из-за выщипанных, как у женщины, бровей при общей мужественности облика. Плюс непонятная причёска: прямые светлые волосы были коротко подстрижены с боков и сзади, а от темени до затылка торчали жёстким на вид невысоким продольным гребнем. Округлая завитая бородка, зачем-то ярко крашенная охрой, была уже и вовсе нелепой, но странным образом придавала законченность внешности гостя, а потому казалась уместной.
— Вы не ждите меня, — сказал Поморцев, подхватывая корзину и направляясь к закрытой двери. — Идите к огню, обогрейтесь. Я мигом.
— А давайте-ка я вам помогу! — предложил Картафил.
— Лизавету опасаетесь? — усмехнулся Поморцев. — Зря... К тому же, она как раз на кухне. Она не в духе, потому что заждалась меня. Это пройдёт.
— О нет, — серьёзно и скорбно возразил Картафил. — Она не в духе, потому что я ей неприятен. Это пройдёт только вместе со мной.
— Значит, вам надо поскорее пройти, — брякнул Поморцев и опять смутился. — Я слишком устал, Картафил, чтобы продолжать притворяться, — добавил он, открывая дверь. — Извините. Располагайтесь, прошу вас.
Не дожидаясь ответа, он шагнул на кухню и закрыл за собой дверь.
Лиз сидела на корточках перед плитой и подкладывала поленья в огонь. В большой кастрюле под крышкой что-то кипело, и крышка прыгала, выпуская пар. На большой сковороде плавился изрядный кусок жира.
Поморцев вывалил рыбу из корзины в лохань, которая стояла наготове, нашёл на столе нож, сточенный почти до основания, подвинул табуретку, ведро и сел.
— Заковыристый тип, — сказал он, — Таких у нас ещё ни разу не было, а?
Лиз не ответила.
Поморцев вздохнул, нагнулся и, ухватив рыбину за хвост, ударил её головой о край лохани — чтобы не трепыхалась. Лиз прикрыла дверцу плиты, подошла к нему и отобрала нож.
— Иди в баню, — сказала она, пряча лицо, и легонько двинула бедром, сталкивая его с табурета. — Иди, я сама.
— А что, уже топится? — Поморцев поднял голову и охотно выронил рыбу обратно в лохань.
— С полудня топится. Я, как парус увидела, ещё дров подбросила. Там сейчас, как в аду.
— То есть как раз по мне... — сказал Поморцев и, сладко застонав, расправил плечи. — Я же грешник.
— Ты чёрт, а не грешник. Мокрый лохматый черт. Лиз, не глядя, сдвинула ему шляпу на затылок и взъерошила волосы. Поморцев прижался к ней щекой и закрыл глаза.
— А может, и ему не помешает?.. — пробормотал он. — С дороги-то, а?.. Надо бы предложить.
— Как хочешь. Только он уже. Он ещё утром пришёл. Иди. Лиз оттолкнула его.
— И что это он такого тебе понарассказывал, что ты сама не своя?
— Он повторит. Или расскажет что-нибудь новенькое. Иди, а то у меня всё сгорит и выкипит... Ну же!
— Вот что, Лизавета из лазарета! — решительно сказал Поморцев и встал. — Завтра мы отсюда уходим.
— Зачем?
— То есть, как — зачем? — удивился Поморцев.
Лиз ногой отодвинула табуретку, поставила ведро поближе к столу, взяла из лохани оглушённую рыбину, одним движением вспорола ей брюхо и выпотрошила в ведро. Потом положила на стол и стала чистить.
— Ты сначала придумай, куда нам идти, — вздохнула она.
— Туда, где садится солнце, — не задумываясь, сказал Поморцев. — Там, где оно встаёт, мы уже были.
— И сбежали оттуда. Наверное, зря.
— Ну не возвращаться же теперь.
— Нет, Питер, завтра мы никуда не уйдём — завтра ты будешь хоронить Картафила. Или послезавтра... Ты же слышал, он даже не скрывает, что...
— Он врёт, Лизавета. Бессовестно врёт самому себе... Он устал жить? Да, это видно. Но ещё больше он устал умирать. Это тоже видно. Он будет копать свою могилу месяц, и ещё месяц, и ещё год... Сидеть и ждать, пока он закончит?
— А если он увяжется за нами?
— Что же ты предлагаешь? Поторопить? Помочь?
— Нам нужно не меньше трёх дней, чтобы собраться.
— Сутки, — возразил Поморцев, — Сутки, считая с завтрашнего восхода. И ни секундой больше.
— А рыбу куда? Полная ладья рыбы!
— Тебе нужен повод остаться, да? В конце концов, кто из нас хотел уйти отсюда — я или ты?
— Не взваливай на меня ответственность за своё решение, Питер. Это недостойно мужчины.
— Женщина! Посмотри, что творится у тебя на плите! Займись делом. Послезавтра мы уходим.
На плите выплеснулся из сковороды и воспламенился жир, а из кастрюли, натужно пыхтя, поднимая и двигая крышку, пёрла пятнистая бурая пена, спеша погасить пожар. Лиз ахнула.
***
Два козака — молодой и старый — стояли, спешившись, над поверженным телом черноволосого красавца в богатых польских доспехах, чья грудь была разворочена недавним выстрелом. Алая кровь забрызгала взрытую конскими копытами землю, и на губах убитого пузырилась кровавая пена. В руках у старого козака, безвольно опущенных, было тяжёлое кремнёвое ружьё.
— Что ты сделал, батько? — спросил молодой. — Это ты убил его?
Старый кивнул, не отрывая скорбного взгляда от дела рук своих. Молодой оглянулся на грозный шум недалёкой битвы, и в лице его отразились нетерпение и досада.
— Так давай же похороним его по христианскому обычаю, — предложил он без особенной настойчивости в голосе,
— Нет, Остап! — твёрдо отвечал батько. — Есть и без нас у него плакальщики, есть и хоронильщики!
Отвернулся, легко, как соломинку, закинул ружьё за спину и поймал узду своего коня.
— Эх, добрый мог получиться козак — а помер, как собака! — эти слова он говорил, уже сидя в седле, волоча из ножен тяжёлый палаш с запекшейся кровью на клинке и окидывая битву цепким полководческим взглядом, — Голокопытенку! — закричал он вдруг страшным голосом и привстал в стременах, — Или не видите, что Голокопытенку окружают поганые ляхи! — и, вздыбив коня, бросил его в галоп.
Остап коротко глянул в последний раз на убитого, сплюнул, птицей взлетел в седло и поскакал следом.
Тело убитого оконтурилось тонкой красной линией; одновременно с этим возник высокий ноющий звук. Испуганно каркнул и шарахнулся прочь уже подбиравшийся к трупу ворон. Вытоптанная земля с вырванными пучками травы и лужицами крови в следах сдвинулась, как фон из-под картинки, и пропала. Доспехи разошлись, как скорлупа перезрелых каштанов, и растаяли в холодном голубом свечении. Следом за ними бездымно и быстро истлела одежда, обнажив могучее стройное тело, а красная линия контура стала часто мигать. Ноющий звук усилился и превратился в прерывистый, в такт этому миганию, сигнал.
Питер Довски оторвал голову от пульта, с трудом разлепил веки и, морщась, уставился покрасневшими глазами в экран монитора. Красный контур на экране мигал. Довски помотал головой и не глядя ткнул в одну из клавиш на пульте.
Звук оборвался, мигающий контур переместился к верхнему обрезу экрана, а внизу побежала зеленая строчка символов:
«XVIII, ЕА, зона 7, м., 19, од., огнестр.»
Довски машинально похлопал рукой по столу рядом с пультом, нахмурился и заглянул под стол. Озадаченно подвигал челюстью, откинулся на спинку стула и с силой провёл ладонями по лицу. Это помогло: взгляд его стал более осмысленным. Достав из нагрудного кармана плоскую матовую коробочку, он положил её справа от пульта и пробежался пальцами по выступам на её поверхности.
Яркий луч солнца косо пронзил полумрак помещения, в котором находился Довски, и ударил ему в глаза. Стола, пульта, монитора и голой белой стены напротив не стало.
— Сури! — позвал Довски, щурясь и отклоняя голову. — Евразия-семь просит помочь в порядке исключения. Вы примете?
— ...посозерцать, мистрис Суриноко, но не люблю делать это по правилам, — перебил его, заканчивая фразу, хриплый ленивый бас.
— Созерцание дарит покой и обещает мудрость, — мягко возразил приятный женский голос.
— Сури! — опять позвал Довски и опять не был услышан.
— Да, я знаю, — сказал хриплый ленивый бас, — Пат научила меня иметь кейф от созерцания. Очень маленький и непрочный кейф и, если ловить его в одиночку, похожий на онанизм.
Довски вздохнул, сложил руки на груди и стал ждать.
Луч пробивался в его комнату сквозь высокие заросли чапарраля, обступившие ровную площадку с миниатюрным водоёмом причудливой формы. Здесь же было несколько разноразмерных валунов, размещённых в почти естественном беспорядке.
В саду камней беседовали двое, но лишь одна из двух фигур этому месту соответствовала — и одеждой, и позой, и терпеливой улыбкой на миловидном лице. Она невесомо сидела на маленьком складном стульчике, низко склонив голову и сложив руки на коленях. Довски, явно зная, что сам он невидим, любовался её тонким профилем.
Обладатель же хриплого баса был бы более уместен в зарослях чапарраля. Или на пыльном газоне большого города, в компании себе подобных. Он полулежал, опираясь на локти и уронив нечёсанный затылок на один из валунов, пяткой босой ноги скрёб другую ногу и вещал в небо, обращаясь, тем не менее, к терпеливой фигуре напротив:
— Мне надоело играть в эту игру. Или воскресите мою киску, или достаньте мне травку, а еще лучше колёса, или пусть тот, кто всё это затеял, сойдёт с небес и объяснит мне: почему я опять живу, если Пат умерла навсегда? Только вряд ли меня убедят его доводы, мисс Суриноко!
— Вы трудно умирали, Джим, и вы не готовы к ещё одной смерти.
— Вот я и говорю: дайте мне травку, если не можете воскресить Пат!
— Готовность умереть помогает жить — но она достигается только в согласии с Богом.
— Ради одной затяжки я соглашусь хоть с дьяволом. Но ЭТОТ наркотик, — Джим зачерпнул горсть песка и бросил его в водоем, — не для меня. Не берет, понимаете?.. Вот вместе с Пат я мог заторчать от созерцания пустой консервной банки. Или горелой спички... А пока я торчал, она с кем попало трахалась. Я знал это. Мне было без разницы, потому что она всё равно оставалась моей киской. Натрахавшись, она возвращалась ко мне, тёрлась головой и урчала. С ними трахалась, а ко мне приползала кончать... Вы не умеете краснеть, Суриноко-тян?
читать дальшеС этой работой он управлялся привычно, без лишней лихости, суеты и азарта, насвистывая что-то немелодичное в неровно подстриженную бородку. На нём были всё те же джинсы (вылинявшие и вздутые на коленях), всё та же шляпа (намокшая, с обвислыми полями) и почти новая брезентовая роба, перехваченная всё тем же поясом. На поясе висел короткий римский меч в деревянных с медными кольцами ножнах.
Ладья, поупрямившись, развернулась на новый галс и, едва парус забрал ветер, грузно двинулась к уже близкому берегу, наискосок взрезая встречные валы. Солнце садилось теперь почти точно за кормой. Поросшие лесом холмы впереди надвигались, постепенно закрывая небо, но ветер был всё ещё крепок. На южном склоне одного из холмов мелькнули в просвете зелени кресты небольшого погоста.
Поморцев правил к этому холму.
Скоро стали различимы отдельные ветви деревьев и почерневшие брёвна причала внизу. Парус хлопнул раз, другой и обвис. Но инерции ладьи как раз должно было хватить — Поморцев даже не стал браться за вёсла.
Лиз ждала его на причале — ещё одно солнышко. Рыжее загорелое солнышко в клетчатых шортах и в такой же накидке поверх тонкой полосатой блузки. Поморцев убрал парус и оглянулся, сравнивая, Малиновый диск почти касался горизонта и темнел снизу, словно остужаясь от близости волн.
Солнышко на причале тоже хмурилось. Оно смотрело демонстративно мимо, делая вид, что оказалось тут совершенно случайно — исключительно для того, например, чтобы полюбоваться закатом.
— Явился, — сказала Лиз, когда не заметить Поморцева было уже невозможно, потому что причал содрогнулся от удара ладьи и многоголосо скрипнул. — Не рано?
— Ты глянь, какой улов, — виновато сказал Поморцев, бросая ей конец швартова. — И всё простишь.
— Вижу. — Лиз захлестнула конец на причальном кнехте. — А зачем?
— Как зачем? Увлёкся. Светло, тихо. Дай, думаю, ещё раз закину. И ещё... А потом так попёрло, что грех было бросать.
— Опять на неделю работы. Я тебе что — артель? Не успеваю чешую вычёсывать.
— Так уж и неделю, — возразил Поморцев. — Глаза боятся — руки делают... Корзину принесла?
Лиз молча нагнулась, передавая ему корзину.
— Ушица будет — я тебе скажу... — урезонивающе бормотал Поморцев, выбирая рыбины покрупнее и пожирнее.
— Накладывай больше, — сказала Лиз.
— Гости? — Поморцев поднял голову.
— Гость.
— Ясно... Это не он тебя обидел?
— Пусть бы попробовал.
— Значит, я!.. — Поморцев вздохнул. А может быть, просто выдохнул, рывком поднимая полную корзину на причал.
— Он там увлекается, а я тут с ума сходи, — сердито сказала Лиз, — Да ещё и гостя развлекай. Нашёл себе рыбачку, рыбак... Ну и увлёкся бы охотой. Зверья видимо-невидимо, в пяти шагах от дома шастает, ночью спать не даёт — а у нас мяса неделями...
Не договорив, она резко повернулась и пошла прочь, оскальзываясь на брёвнах. Сошла с причала и побрела по темнеющей тропинке в гору... Поморцев озабоченно крякнул, взобрался на причал, закрепил второй швартов и, подхватив корзину, широко зашагал следом.
Лиз позволила догнать себя лишь на середине подъёма, где тропинка, огибая поверху погост, была особенно крута.
— Не лезь! — сказала она и стряхнула с плеча его руку. — Переоденься сначала, мокрый, как чёрт. В чешуе... Не-на-вижу этот запах!.. — Последние слова она выговаривала, уткнувшись лицом в его брезентовую робу и равномерно молотя кулачками в плечи. Поморцев терпеливо ждал, обнимая её левой рукой и держа тяжёлую корзину в отведённой правой. — И гостей этих тоже ненавижу!.. — всхлипывала Лиз. — Приходят, вешаются, режутся, топятся... Другого места им нет...
Поморцев осторожно перегнулся набок и поставил корзину. Взял голову Лиз в обе ладони, отвёл от груди и, наклонившись, закрыл её губы губами. Она ещё помычала что-то протестующее, а потом наконец притихла, обхватив его шею руками и повиснув на нём.
Солнце наполовину погрузилось в волны, на глазах продолжая косо уходить вниз. Внизу слева в последнем его луче блеснул свежеструганным деревом один из крестов погоста, и что-то тёмное шевельнулось рядом: то ли зверь, то ли человек, то ли просто тень. Выше по тропинке в сгущающейся тьме стал виден ещё один крест: тёмный на фоне мерцающего пятнышка света переплёт окна...
— Пойдём, Питер, — сказала Лиз, отстраняясь и поправляя причёску. — Я его там оставила, а он, наверное, сидит и ждёт. Невежливо... Вон, уже и светильник зажёг. Пойдём.
— А что касательно охоты... — сказал Поморцев, — нагибаясь и нашаривая в темноте корзину. — Ты, конечно, права. Но ты же знаешь, как я стреляю из лука. Вот если бы хоть один из них принёс пистолет и застрелился... Так нет — все тащат только холодное оружие!
— Не надо об этом, Питер, — попросила Лиз и непроизвольно покосилась вниз, где был погост, — Не здесь. Вообще нам пора уходить отсюда. Восемнадцать покойников за два года — и все сами...
Она повернулась и пошла по тропинке на мерцающий огонёк окна. Она шла так же быстро, как шла бы при свете дня. Можно было подумать, что она видит в темноте... Поморцев, спотыкаясь, потащился следом.
— А как ты думаешь, — спросил он, — этот... он погостит и уйдёт — или станет девятнадцатым? Как он тебе показался?
— Не знаю... — Лиз привычно отвела рукой блеснувшую хвойную лапу и подождала Поморцева. — Боюсь, что станет. Знаешь, Питер, иногда у меня возникает ощущение, что они мстят нам.
— За что? — удивился Поморцев.
— Откуда я знаю — за что? Может быть, за наше счастье. А может быть, за своё, несостоявшееся... Впрочем, это одно и то же.
— Странный мотив. И странный способ мести — ты не находишь ?
— Может быть, у них нет других способов. Или они считают их недостаточно эффективными... Уйдём отсюда, Питер! Уйдём завтра. А? — Лиз обернулась.
— Уйти-то можно... — неохотно согласился Поморцев. — Вот похороним этого... или проводим — и сразу уйдём. Только, по-моему, везде будет то же самое. Ты вспомни дома, мимо которых мы проходили: в каждом доме счастливая пара, много — две; ни души на целые мили вокруг; и погост рядом... Или ты думаешь, что так только между Эри и Мичиганом?
— Я так не думаю, Питер. Я просто не хочу здесь оставаться... Кстати, ты уверен, что это действительно Мичиган?
— Привет! Ты же сама говорила, что похоже!
— Вот именно...
— Смею заверить вас, молодые люди: это действительно Мичиган. Восточный берег Мичигана.
Поморцев и Лиз обернулись на голос. Некая странно блестящая фигура выбралась на тропу со стороны погоста и остановилась в пяти шагах от них, опираясь на длинный посох.
— Здравствуйте, — сказал Поморцев и непроизвольно шагнул в сторону, заслоняя Лиз.
— Вы подслушивали? — агрессивно спросила Лиз.
— Извините, да, — ответила фигура. — Я слышал ваши опасения и должен признаться, что они основательны... И вы здравствуйте, Питер, хотя здесь это пожелание не имеет ни малейшего смысла.
— О каких опасениях вы говорите? — спросила Лиз...
— Я осмотрел ваш некрополь, и у меня действительно возникло желание присоединить к нему... гм... свою персону. Весьма любопытный некрополь — и весьма любопытные мертвецы его населяют. С тремя из восемнадцати я был лично знаком, причём с двумя из этих троих — неоднократно... Меня зовут Картафил. С вашей супругой, Петр, мы уже познакомились.
— Это гость, — сказала Лиз. Она была необъяснимо зла.
— Я понял, — спокойно сказал Поморцев. — Пройдёмте в дом, Картафил, здесь темно. Вы грек?
— Нет, он еврей, — сердито перебила Лиз. — Зачем вы взяли лопату, Картафил? Копать себе могилу? Таких деликатных самоубийц у нас ещё не было, Питер! Может быть, он даже не станет рассказывать нам о своей несчастной любви. Или станете?
— Это было так давно, что, пожалуй, не стану. Разве что вы сами об этом попросите.
Лиз фыркнула, повернулась и быстро ушла. Поморцев дёрнулся было следом, но всё же остался.
— Она почти угадала, — с театральной суровостью в голосе произнёс Картафил и преувеличенно широким движением положил на плечо свой посох, который действительно оказался лопатой. (Пожалуй, он вёл себя даже чересчур театрально — но при этом был отнюдь не фальшив...) — Почти, потому что могилу я только наметил. Занял себе местечко рядом с Ричардом Плантагенетом. Я с ним познакомился дважды — сначала в Яффе, а потом в Иерусалиме. Нет, сначала в Иерусалиме, а уже потом — в Яффе, за два месяца до взятия Иерусалима... Могилу я, конечно, закончу сам, чтобы не затруднять вас.
— Идёмте в дом, — спокойно повторил Поморцев и пропустил гостя вперёд.
— Спасибо... Спешу также успокоить вас: вам не придётся вытаскивать меня ни из петли, ни из Мичигана — у меня просто остановится сердце... А что касается моей национальности, то вы оба правы. Я — грек, еврей, армянин, англичанин, японец, поляк, печенег, араб, нанаец, инка, турок, индус... Однажды я был ирокезом, дважды эфиопом и неисчислимое количество раз обитал в мирах, где вопрос о национальности не имеет смысла.
— Вам повезло, — вежливо сказал Поморцев, — Вы очень многое повидали.
— Иногда я тоже так думаю. Пытаюсь думать. Это утешает, но ненадолго... Ведь я — проклятый человек, Пётр!
Они уже почти подходили к дому, тёмной громадой восстающему над холмом. Одежда гостя невнятно отблескивала в свете зависшей над озером молодой луны.
— И кто же вас проклял? — спросил Поморцев, стараясь казаться серьёзным и заинтересованным.
— Висельник, — ответил Картафил, — Бродяга. Бомж. За разрушительные речи он был приговорён к позорной смерти. Он был неспособен полюбить человека и поэтому любил всё человечество. Зато ненависть его была обращена всегда на конкретных людей... А в итоге я обречён помнить все свои перевоплощения.
— Все свои сны, — поправил Поморцев.
— Сны? — переспросил Картафил. — Да, конечно, сны. Теперь это называется так... И всё равно, это страшно.
Поморцев обогнал его, открыл дверь и посторонился, пропуская гостя в дом.
Дом был двухэтажный, бревёнчатый, старый, с большими сенями. На полке в сенях Лиз уже успела зажечь масляный светильник с начищенным до невидимости стеклом. Плотно пригнанные доски пола и голые брёвна стен были выскоблены до белизны. Справа была лестница, ведущая на второй этаж, слева — распахнутая дверь в гостиную, тоже ярко освещённую. В гостиной был виден жарко пылавший камин, искусно сложенный из плоских больших валунов. Напротив входной двери в сенях была ещё одна, плотно закрытая.
Пока Поморцев задвигал деревянный засов, гость поставил лопату под лестницу, подошёл к распахнутой двери и стал тщательно вытирать ноги о плетёный коврик. В этом не было никакой нужды: ноги его были абсолютно чисты, в отличие от ботинок хозяина. Или Картафил успел разуться, прежде чем вошёл в дом, или ходил без обуви, но грязь к нему не приставала. Потому что вряд ли можно было назвать обувью эти тонкие серебристые носки со всеми пятью пальцами, незаметно переходившие в панталоны, которые нельзя было назвать панталонами... Скорее уж это были колготки, или трико, или просто слой серебристой краски на теле — молодом, довольно-таки стройном и до неприятности мускулистом.
Такие мускулы рисуют у античных героев. А в такое трико, по слухам, облачаются эНЛОнавты.
Кроме серебристого покрова ног и рук, на Картафиле была лишь короткая, до середины бёдер, туника. Она отливала всеми цветами радуги, неприятно мельтешащими при каждом движении, и была перехвачена матово-чёрным поясом с несколькими сумочками, подсумками, небольшими гладкими цилиндриками и явной кобурой справа. На кобуре и на левом плече гостя был нарисован один и тот же знак: светло-зелёный лист клевера в коричневом круге.
— Оружие? — поинтересовался Поморцев, кивая на кобуру.
— И оружие тоже. — Картафил перестал шаркать ногами, поднял голову и улыбнулся. — Я вам его оставлю, — пообещал он.
— Да я не о том... — смутился Поморцев.
— Понимаю, — Картафил опять улыбнулся. — Обыкновенный мужской интерес.
Улыбка у него была неприятной. Может быть, из-за несоответствия между молодым (никак не больше тридцати лет) лицом и очень старыми глазами. А может быть, из-за выщипанных, как у женщины, бровей при общей мужественности облика. Плюс непонятная причёска: прямые светлые волосы были коротко подстрижены с боков и сзади, а от темени до затылка торчали жёстким на вид невысоким продольным гребнем. Округлая завитая бородка, зачем-то ярко крашенная охрой, была уже и вовсе нелепой, но странным образом придавала законченность внешности гостя, а потому казалась уместной.
— Вы не ждите меня, — сказал Поморцев, подхватывая корзину и направляясь к закрытой двери. — Идите к огню, обогрейтесь. Я мигом.
— А давайте-ка я вам помогу! — предложил Картафил.
— Лизавету опасаетесь? — усмехнулся Поморцев. — Зря... К тому же, она как раз на кухне. Она не в духе, потому что заждалась меня. Это пройдёт.
— О нет, — серьёзно и скорбно возразил Картафил. — Она не в духе, потому что я ей неприятен. Это пройдёт только вместе со мной.
— Значит, вам надо поскорее пройти, — брякнул Поморцев и опять смутился. — Я слишком устал, Картафил, чтобы продолжать притворяться, — добавил он, открывая дверь. — Извините. Располагайтесь, прошу вас.
Не дожидаясь ответа, он шагнул на кухню и закрыл за собой дверь.
Лиз сидела на корточках перед плитой и подкладывала поленья в огонь. В большой кастрюле под крышкой что-то кипело, и крышка прыгала, выпуская пар. На большой сковороде плавился изрядный кусок жира.
Поморцев вывалил рыбу из корзины в лохань, которая стояла наготове, нашёл на столе нож, сточенный почти до основания, подвинул табуретку, ведро и сел.
— Заковыристый тип, — сказал он, — Таких у нас ещё ни разу не было, а?
Лиз не ответила.
Поморцев вздохнул, нагнулся и, ухватив рыбину за хвост, ударил её головой о край лохани — чтобы не трепыхалась. Лиз прикрыла дверцу плиты, подошла к нему и отобрала нож.
— Иди в баню, — сказала она, пряча лицо, и легонько двинула бедром, сталкивая его с табурета. — Иди, я сама.
— А что, уже топится? — Поморцев поднял голову и охотно выронил рыбу обратно в лохань.
— С полудня топится. Я, как парус увидела, ещё дров подбросила. Там сейчас, как в аду.
— То есть как раз по мне... — сказал Поморцев и, сладко застонав, расправил плечи. — Я же грешник.
— Ты чёрт, а не грешник. Мокрый лохматый черт. Лиз, не глядя, сдвинула ему шляпу на затылок и взъерошила волосы. Поморцев прижался к ней щекой и закрыл глаза.
— А может, и ему не помешает?.. — пробормотал он. — С дороги-то, а?.. Надо бы предложить.
— Как хочешь. Только он уже. Он ещё утром пришёл. Иди. Лиз оттолкнула его.
— И что это он такого тебе понарассказывал, что ты сама не своя?
— Он повторит. Или расскажет что-нибудь новенькое. Иди, а то у меня всё сгорит и выкипит... Ну же!
— Вот что, Лизавета из лазарета! — решительно сказал Поморцев и встал. — Завтра мы отсюда уходим.
— Зачем?
— То есть, как — зачем? — удивился Поморцев.
Лиз ногой отодвинула табуретку, поставила ведро поближе к столу, взяла из лохани оглушённую рыбину, одним движением вспорола ей брюхо и выпотрошила в ведро. Потом положила на стол и стала чистить.
— Ты сначала придумай, куда нам идти, — вздохнула она.
— Туда, где садится солнце, — не задумываясь, сказал Поморцев. — Там, где оно встаёт, мы уже были.
— И сбежали оттуда. Наверное, зря.
— Ну не возвращаться же теперь.
— Нет, Питер, завтра мы никуда не уйдём — завтра ты будешь хоронить Картафила. Или послезавтра... Ты же слышал, он даже не скрывает, что...
— Он врёт, Лизавета. Бессовестно врёт самому себе... Он устал жить? Да, это видно. Но ещё больше он устал умирать. Это тоже видно. Он будет копать свою могилу месяц, и ещё месяц, и ещё год... Сидеть и ждать, пока он закончит?
— А если он увяжется за нами?
— Что же ты предлагаешь? Поторопить? Помочь?
— Нам нужно не меньше трёх дней, чтобы собраться.
— Сутки, — возразил Поморцев, — Сутки, считая с завтрашнего восхода. И ни секундой больше.
— А рыбу куда? Полная ладья рыбы!
— Тебе нужен повод остаться, да? В конце концов, кто из нас хотел уйти отсюда — я или ты?
— Не взваливай на меня ответственность за своё решение, Питер. Это недостойно мужчины.
— Женщина! Посмотри, что творится у тебя на плите! Займись делом. Послезавтра мы уходим.
На плите выплеснулся из сковороды и воспламенился жир, а из кастрюли, натужно пыхтя, поднимая и двигая крышку, пёрла пятнистая бурая пена, спеша погасить пожар. Лиз ахнула.
***
Два козака — молодой и старый — стояли, спешившись, над поверженным телом черноволосого красавца в богатых польских доспехах, чья грудь была разворочена недавним выстрелом. Алая кровь забрызгала взрытую конскими копытами землю, и на губах убитого пузырилась кровавая пена. В руках у старого козака, безвольно опущенных, было тяжёлое кремнёвое ружьё.
— Что ты сделал, батько? — спросил молодой. — Это ты убил его?
Старый кивнул, не отрывая скорбного взгляда от дела рук своих. Молодой оглянулся на грозный шум недалёкой битвы, и в лице его отразились нетерпение и досада.
— Так давай же похороним его по христианскому обычаю, — предложил он без особенной настойчивости в голосе,
— Нет, Остап! — твёрдо отвечал батько. — Есть и без нас у него плакальщики, есть и хоронильщики!
Отвернулся, легко, как соломинку, закинул ружьё за спину и поймал узду своего коня.
— Эх, добрый мог получиться козак — а помер, как собака! — эти слова он говорил, уже сидя в седле, волоча из ножен тяжёлый палаш с запекшейся кровью на клинке и окидывая битву цепким полководческим взглядом, — Голокопытенку! — закричал он вдруг страшным голосом и привстал в стременах, — Или не видите, что Голокопытенку окружают поганые ляхи! — и, вздыбив коня, бросил его в галоп.
Остап коротко глянул в последний раз на убитого, сплюнул, птицей взлетел в седло и поскакал следом.
Тело убитого оконтурилось тонкой красной линией; одновременно с этим возник высокий ноющий звук. Испуганно каркнул и шарахнулся прочь уже подбиравшийся к трупу ворон. Вытоптанная земля с вырванными пучками травы и лужицами крови в следах сдвинулась, как фон из-под картинки, и пропала. Доспехи разошлись, как скорлупа перезрелых каштанов, и растаяли в холодном голубом свечении. Следом за ними бездымно и быстро истлела одежда, обнажив могучее стройное тело, а красная линия контура стала часто мигать. Ноющий звук усилился и превратился в прерывистый, в такт этому миганию, сигнал.
Питер Довски оторвал голову от пульта, с трудом разлепил веки и, морщась, уставился покрасневшими глазами в экран монитора. Красный контур на экране мигал. Довски помотал головой и не глядя ткнул в одну из клавиш на пульте.
Звук оборвался, мигающий контур переместился к верхнему обрезу экрана, а внизу побежала зеленая строчка символов:
«XVIII, ЕА, зона 7, м., 19, од., огнестр.»
Довски машинально похлопал рукой по столу рядом с пультом, нахмурился и заглянул под стол. Озадаченно подвигал челюстью, откинулся на спинку стула и с силой провёл ладонями по лицу. Это помогло: взгляд его стал более осмысленным. Достав из нагрудного кармана плоскую матовую коробочку, он положил её справа от пульта и пробежался пальцами по выступам на её поверхности.
Яркий луч солнца косо пронзил полумрак помещения, в котором находился Довски, и ударил ему в глаза. Стола, пульта, монитора и голой белой стены напротив не стало.
— Сури! — позвал Довски, щурясь и отклоняя голову. — Евразия-семь просит помочь в порядке исключения. Вы примете?
— ...посозерцать, мистрис Суриноко, но не люблю делать это по правилам, — перебил его, заканчивая фразу, хриплый ленивый бас.
— Созерцание дарит покой и обещает мудрость, — мягко возразил приятный женский голос.
— Сури! — опять позвал Довски и опять не был услышан.
— Да, я знаю, — сказал хриплый ленивый бас, — Пат научила меня иметь кейф от созерцания. Очень маленький и непрочный кейф и, если ловить его в одиночку, похожий на онанизм.
Довски вздохнул, сложил руки на груди и стал ждать.
Луч пробивался в его комнату сквозь высокие заросли чапарраля, обступившие ровную площадку с миниатюрным водоёмом причудливой формы. Здесь же было несколько разноразмерных валунов, размещённых в почти естественном беспорядке.
В саду камней беседовали двое, но лишь одна из двух фигур этому месту соответствовала — и одеждой, и позой, и терпеливой улыбкой на миловидном лице. Она невесомо сидела на маленьком складном стульчике, низко склонив голову и сложив руки на коленях. Довски, явно зная, что сам он невидим, любовался её тонким профилем.
Обладатель же хриплого баса был бы более уместен в зарослях чапарраля. Или на пыльном газоне большого города, в компании себе подобных. Он полулежал, опираясь на локти и уронив нечёсанный затылок на один из валунов, пяткой босой ноги скрёб другую ногу и вещал в небо, обращаясь, тем не менее, к терпеливой фигуре напротив:
— Мне надоело играть в эту игру. Или воскресите мою киску, или достаньте мне травку, а еще лучше колёса, или пусть тот, кто всё это затеял, сойдёт с небес и объяснит мне: почему я опять живу, если Пат умерла навсегда? Только вряд ли меня убедят его доводы, мисс Суриноко!
— Вы трудно умирали, Джим, и вы не готовы к ещё одной смерти.
— Вот я и говорю: дайте мне травку, если не можете воскресить Пат!
— Готовность умереть помогает жить — но она достигается только в согласии с Богом.
— Ради одной затяжки я соглашусь хоть с дьяволом. Но ЭТОТ наркотик, — Джим зачерпнул горсть песка и бросил его в водоем, — не для меня. Не берет, понимаете?.. Вот вместе с Пат я мог заторчать от созерцания пустой консервной банки. Или горелой спички... А пока я торчал, она с кем попало трахалась. Я знал это. Мне было без разницы, потому что она всё равно оставалась моей киской. Натрахавшись, она возвращалась ко мне, тёрлась головой и урчала. С ними трахалась, а ко мне приползала кончать... Вы не умеете краснеть, Суриноко-тян?
-
-
02.12.2009 в 19:55-
-
13.02.2013 в 23:03Очень интересно, пошел читать дальше!