дуэль в корыте

[demodok]

(отрывок из "Васлага")

Конвойные всё чаще поглядывали на восток и всё реже и неохотнее удалялись от бетонки. Даже нужду справляли прямо на обочине, громко и нервно перехохатываясь на фекальные темы.
Тени от высоких деревьев на перешейке дотянулись до камышей и, всё быстрее удлиняясь, двинулись к устьям дренажных канав. К этому моменту нервное напряжение на бетонке достигло взрывоопасного предела. Конвойные, все восемь, сгрудились на открытом участке дороги между двумя пустыми торфовозами, демонстративно держа «ремингтоны» наперевес, часто озираясь и машинально покрикивая на нас. Оловянные солдатики... Вы, ребята, такой же товар, как и мы, но из другой коробки и дешевле, потому что одноразовый. Вас продают и покупают только оптом, а нас иногда поштучно — вот и вся разница...
А за начальником конвоя я всё-таки не уследил, его уже нигде не было видно. Впрочем, он, скорее всего, отсиживался в кабине.
Мои коллеги тоже, наконец, ощутили сквознячок тревоги и работали вполсилы, откровенно отлынивая. Но оловянные солдатики теперь не столько надзирали за нами, перестав даже для виду покрикивать, сколько насторожённо прислушивались и оглядывались назад.
Десант покупателей нагрянул именно оттуда, с востока.
Два вертолёта, сверкнув золотом президентских двуглавых орлов на бортах и на брюхе, прошли над нами к озеру и, разделившись, начали его облёт по встречным дугам. Третий завис над самой бетонкой и прочертил пулемётной очередью границу между нами и конвоем. Вступительное соло, прозвучавшее столь непререкаемо, было воспринято моментально и правильно: разоружившись прямо на бетон, оловянные солдатики дружно, обеими руками проголосовали за прекращение боевых действий. Мегафонный голос именем Президента предложил им аккуратно составить оружие в пирамиду и отойти от неё на двадцать шагов.
Мои сотоварищи (от слова «товар») в тот же миг побросали свои инструменты и сели, где стояли, как в партере, по обе стороны недогруженного корыта. Им было любопытно и тревожно. Никто из них уже не сомневался в театральности происходящего действа, и каждый старательно убеждал себя в том, что он в этом спектакле — зритель, а не участник и не реквизит. Его, мол, дело маленькое: сиди согласно контрамарке, аплодируй и свисти...
И тут я, наконец, увидел начальника конвоя.
Он, оказывается, залёг в переднем конце кузова, где торфа было навалено почти доверху, и, высунув оттуда голову, приветственно помахивал мне пистолетом. Нас разделяла длина корыта — почти десять метров, но я и он могли видеть друг друга. От зрителей, которые наивно полагали себя зрителями, его закрывали стальные борта, а от вертолёта, который висел слишком низко над дорогой, — кабина торфовоза.
Начальник, убедившись в том, что привлёк моё внимание, махнул свободной рукой в сторону камышей и выразительно «прошёлся» двумя пальцами по торфяному гребню перед собой.
Я усмехнулся и отрицательно помотал головой.
Он прицелился, показывая мне, что может и действительно намерен необратимо попортить товар.
Я отбросил верхонки, успев нашарить и захватить в левую ладонь три из четырёх дробинок.
Он демонстративно передёрнул затвор.
Я лёг и расправил резинку. Согретая в ладони, она была достаточно эластичной.
Он снова прицелился — кажется, уже всерьёз.
Давай-давай! Десять метров — это всё-таки не в упор. Плюс нервы, плюс ветер и гул от вертолётных винтов у тебя за спиной, плюс матюгальник, громогласно вещающий именем Президента, — ты обязательно промахнёшься.
А я нет...
Оловянные солдатики тоже нервничали, пирамида у них раз за разом рассыпалась. В конце концов, они поняли, что мешают друг другу, и двое из них попятились к нашей обочине, а четверо — к противоположной.
Небесный солист между тем развернулся матюгальником в нашу сторону и продолжил свой номер. Он успел от имени Президента усомниться в обоснованности предъявленных нам обвинений, объявить, что мы взяты под высочайшее покровительство, выразить озабоченность участившимися нарушениями законности и правопорядка в регионе, посетовать на явное несоблюдение условий содержания подследственных лиц в Васюганском лагере в частности и в Думской пенитенциарной системе в целом, пообещать скорое и окончательное торжество социальной справедливости — и т. д., и т. п. В общем, отрабатывался сценарий акта купли-продажи шестнадцати профессионалов, позарез необходимых президентской стае...
Выстрела я не услышал — но увидел, как дёрнулся пистолет и как отлетела щепка от черенка моей лопаты. Он промахнулся.
Я быстро переменил позицию, откатившись на пару метров правее и натянул резинку, тоже прицеливаясь.
Снова дёрнулся пистолет, и — чёрт возьми! — ещё одна пуля отколола вторую щепку от черенка, совсем рядом с первой. То есть, нервов у него, как выяснилось, нет, и он просто-напросто демонстрировал мне этот факт, а вовсе не промахивался. Держу пари на пожизненный контракт с дьяволом, что уж теперь-то его пистолет смотрит мне прямо в лоб.
Ну что ж, тогда извини...
Я выстрелил из рогатки, опередив его пистолет на полмига, и он, наконец, промахнулся. Но оказалось, что я промахнулся тоже, потому что он схватился не за глаз, а за висок.
Теперь он знает, что я вооружён, и, может быть, даже успел вычислить — чем. Не теряя времени, я перезарядил рогатку и встал во весь рост.
Он занервничал, поспешил и промахнулся, пуля задела мой воротник и оцарапала ключицу.
Я грамотно, как учил меня Боря Бомчев, прицелился, отпустил дробинку на выдохе и попал. У него брызнуло чёрным, а потом ярко-красным из левой глазницы, и его последний прицельный выстрел прошелестел у меня над головой.
Он резко откинулся назад, зажав пустую глазницу обоими кулаками и широко распахнув рот. Наверное, он кричал, но за гулом вертолётных винтов и громогласием матюгальника я его не слышал, как не слышал до этого выстрелов. Он всё сильнее откидывался назад, крича и, видимо, конвульсивно сжимая пальцы, забыв про пистолет, зажатый в правом кулаке. Я увидел, как четырежды дёрнулся затвор пистолета, и услышал, как две пули из четырёх пронзительно и гулко отрикошетили от днища вертолёта, сверкавшего золотым президентским орлом.
Небесный солист ответил моментально и страшно. Оборвав на полуслове монолог от высочайшего имени, он взревел всеми своими скорострельными стволами и разметал по бетонке кровавые клочья тел безоружных оловянных солдатиков.
Не люблю жестокого кино. Да и некогда мне было его досматривать: два первых вертолёта уже возвращались, завершив облёт Гитары. Они шли низко над водой, по обе стороны алой дорожки от заходящего солнца, и золотые орлы на их бортах и днищах тоже ярко и хищно отсверкивали алым. Пролетев над ледяной кромкой берега, они включили прожектора, высвечивая место для посадки и превращая партер в сцену.
Я сгруппировался и упал на дно канавы, успев нашарить и прихватить верхонки, и ногами вперёд скользнул в щель под корытом. Там оказалось теснее, чем я думал. Роба на мне задралась, я ощутил спиной леденящее прикосновение металла, в живот впились промёрзшие комья. Фляжку с «Белой Лошадью» я, к сожалению, успел переложить в карман штанов и теперь не мог до неё дотянуться. Придётся потерпеть.
Снаружи быстро темнело, густеющую черноту вспарывали клинки прожекторных лучей, плясали тени. На всякий случай я загородил щель перед собой кусками торфа, которые приготовил заранее, но эта предосторожность оказалась лишней.
Финал спектакля, испорченного гибелью статистов, был скомкан. Актёры нервничали, спешили, несли отсебятину. Товар не только не сверили по накладным (видимо, не хотели рыться в месиве на бетонке, ища бумаги) — его даже не стали пересчитывать.
Уже под занавес длинно и гулко в быстро стынущем воздухе прогремела автоматная очередь и сухо треснули два одиночных выстрела. Кто-то из освобождённых не захотел свободы. Или, что вероятнее, посмел усомниться в высочайших гарантиях оной...
* * *
Орлы улетели. Стало темно и тихо. Меньше двадцати минут прошло от первой пулемётной очереди до последних выстрелов, и ещё столько же я пролежал под корытом торфовоза, не шевелясь и прислушиваясь. Потом беззвучно выбрался наружу.
Небо было чёрным и глубоким — но не как возможное вместилище миров, а как большое пыльное зеркало в тёмном, пустом, насквозь промороженном доме с заколоченными ставнями. Старое зеркало с тусклой от времени амальгамой, за годы и годы уставшее отражать то, что оно отражало... А земля напротив неба была белесовато-грязной, как небрежно забеленная стенная фреска, с трещинами в побелке и с подсыхающими пятнами зловещего происхождения, и становилось ясно, что этот дом используется нами не по назначению. Ни зеркало, ни фреска нам не нужны, они остались от прошлых красивых времён, которые не вернутся.
Здесь мне предстояло выжить — на этой земле и под этим небом. Может быть, я не умею жить на этой земле, но выживать на ней я умею. Оружие. Одежда. Пища. Топливо. Именно в таком порядке мне надлежало обревизовать и оценить мои ресурсы.
От кабины торфовоза остро несло соляркой — видимо, был пробит топливный бак. Но это был не единственный мой торфовоз, а топливо значилось в самом конце списка.
За кучей торфа в переднем торце кузова неровно, с каким-то жалобным прискуливанием, дышал начальник конвоя. Орлы его не забрали: может быть, не нашли, а может быть, и вовсе не искали. Специалисты его профиля никогда не были в дефиците.
Я осторожно двинулся в его сторону.
Он был без сознания. Пистолет с опустевшей обоймой всё ещё был зажат у него в кулаке, а кулак он всё ещё прижимал к левой глазнице. Пальцы были липкие от крови. Пока я их разжимал, начальник очнулся, невнятно выругался, дёрнулся и снова потерял сознание. Я обыскал его и нашёл две полные обоймы в правом кармане шинели. Потом расстегнул портупею, засунул кисти его рук глубоко в карманы и туго затянул ремень — так, чтобы локти оказались прижаты к бокам. Только потом осторожно ощупал лицо и решил, что с перевязкой можно обождать. Не смертельно, да и аптечки под рукой всё равно нет.
Одежда... Я не хотел искать одежду на бетонке и не надеялся найти там хоть что-нибудь целое. Разве что шапку потеплее, чем моя, да сапоги — если найдутся моего размера или больше. Поэтому сначала я полез в кабину торфовоза и по пути отметил, что пробит не только бак. Скаты, все до единого, тоже были пробиты.
В ящике под сиденьем обнаружился ветхий замасленный полушубок с брезентовым верхом, дерматиновыми латками на локтях и полустёршимся мехом, провонявший автолом и тормозной жидкостью. Я натянул его, и он почти сошёлся у меня на груди. Это было гораздо лучше окровавленного рванья с оловянных солдатиков, а потом мы, может быть, махнёмся одёжкой с начальником.
На бетонку всё-таки надо было идти, и не только из-за коробки с сухпайками. На бетонке могло остаться что-нибудь от восьми «ремингтонов», аккуратно составленных в пирамиду. Я, конечно, видел, как разлетались щепки от прикладов, но два-три механизма вполне могли уцелеть. Под этим небом на этой земле глупо оставлять такие хорошие механизмы неизвестно кому...