Пересменка. Легенды улицы Бронетанковой.

[Catold]

читать дальше.

Ах, если бы из двери маршрутки торчала только одна задница! Тогда бы Маша рискнула и полезла в душное, вонючее нутро «Газели». Но задниц торчало три: кожаная, драповая и болоньевая, дутая. Как всякий городской житель, лишённый личного автотранспорта, Маша легко считала невербальную информацию: и кожа, и драп, и болонья стояли насмерть, с твёрдым намерением не уступить захватчику ни единого кубического сантиметра пространства.
Маша сдалась. А надо было поднажать и вмяться, или вообще сесть вкруговую, или с пересадкой. Долго, противно, зато не пришлось бы теперь, стоя на перекрёстке улиц Марата Казея и Бронетанковой, проклинать всё на свете. Мерзкую погоду с невнятной моросью и жуткой грязью, переполненный транспорт, своё брезгливое отвращение к набитой усталыми и оттого злыми людьми жестянке на колёсах и своё же дурное решение идти пешком. Особенно последнее. Подумаешь, барыня какая! Бока ей, фифе, намнут, видите ли! Перегаром обвоняют! По сравнению с пересменкой – это всё ерунда.
Маша переступила с ноги на ногу, и чёткое чавканье грязи подтвердило наихудшие её опасения. В смену она бы ничего не услышала: рычание машин, вопли рабочих и грохот бетономешалки на стройке Сиротского Дома, фоновый шум частного сектора в целом – всё это надёжно заглушило бы голос раскисшей земли. Неестественная тишина накрыла улицу Бронетанковую стеклянным колпаком. И Маша попала под этот проклятый колпак. Опять. Она чуть слышно застонала сквозь зубы. Только не сегодня. Ей казалось, что до заката ещё больше часа, иначе бы ни за что… Но пасмурный день сбил с толку, обманул, запутал…
Надо идти. Стоять нельзя. И боже упаси вернуться.

… Первая Машина пересменка случилась четыре года назад, после второго рабочего дня в библиотеке университета. Редкое везение, если подумать, но Маша оказалась на редкость везучей. По сути, в пересменку можно вляпаться, только если попасть в очень узкий интервал времени между закатом солнца и моментом, когда зажигают фонари. Возможно, есть ещё зазор на рассвете, но Маша ни разу не проверяла. Нет, ни разу. Все рассветы она предпочитала встречать дома, в кровати, и никакие романтические разговоры о прелестях утренней зорьки не могли поколебать её привычек.
А закаты Маша всегда любила. Алые блики по облакам, тяжелый парчовый пурпур у кромки земли и томление сизого неба в предчувствии сна; особый запах, свежий даже в разгар самого душного лета. Особое, тянущее состояние, когда хочется острейшим ножом вспороть багровый, едва затянувшийся шрам горизонта и выпустить из плена светило, вернув вчерашний день. Ненужный, серый, унылый – безвозвратный вчерашний день.
Да, закаты Маша любила – до первой своей пересменки.

***

Главное – не менять темп. Шаг – ровный и размеренный, можно чуть враскачку, чтобы перекинутая через плечо сумка равномерно хлопала по ляжке. Очень хорошо бы включить плеер, часто это здорово помогает, но сейчас на крошечном дисплейчике мигает злорадное «бат. разряж.», и знакомые голоса не придут на помощь.
Маша раздражённо швырнула серебристую коробочку в раззявленную пасть своей «практичной» сумки. Закон подлости в действии. Впрочем, и без музыки обойдёмся. Не в первый раз.
Холодный ветер ободряюще похлопал её по спине. Маша поёжилась: куртка явно не по погоде. А с утра было хорошо. Последние аккорды бабьего лета сулили ласковое тепло, уверяя, что девятое октября – ещё почти август. И не надо обращать внимания на мгновенные прикосновения к щекам ледяных иголочек, когда выходишь на улицу. Уже через десяток шагов иголочки истают, оставив лишь приятную свежесть.
Это же надо было так пролететь с формой одежды! Всего за несколько часов от коварного тепла не осталось и следа – поздний ноябрь, и всё тут. Маша засунула руки поглубже в карманы, ссутулилась, и зашагала вниз по улице Бронетанковой, стараясь не дрожать. Домики по обе стороны разбитой асфальтовой дороги тоже старались не дрожать за своими заборами: жестяными, кирпичными и деревянными. Не такая она уже и длинная, эта улица, двадцать минут в маршевом темпе. В смену, разумеется, двадцать минут. В пересменку – как выйдет.

Маша раскланялась с бригадой ночной смены строителей. Трое синюшных дядек в драных спецовках и распухший прораб поприветствовали её невнятными, но явно дружелюбного толка восклицаниями. Ничего, нормальные мужики. Подумаешь, посинели немного и опухли. Их дневные коллеги тоже такие, только не от смерти, а от водки, что в Машиных глазах являлось менее уважительной причиной для опухания и посинения. До Сиротского Дома они дошли вместе, обмениваясь многозначительными междометиями, а там бригада отстала, чтобы приступить к прямым своим обязанностям. Прораб бодро заматерился, и рабочие принялись, тяжело ухая, отколачивать со стен штукатурку и отдирать сетку-рабицу. Маша позволила себе ухмыльнуться в поднятый воротник куртки. Сиротский Дом не могли достроить уже восьмой год, и серьёзные деньги знаменитого на всю Балку торговца «дурью» ничего не могли поделать с этим феноменом: то надёжная кладка стен вдруг начинала осыпаться песочным куличиком, то дорогая черепица жухлой листвой облетала по осени, а то по бетонному литью начинали змеиться глубокие трещины. Без всяких, казалось бы, на то причин.
Маша ещё раз усмехнулась и закашлялась. Кольчужка, то есть курточка, была определённо коротковата.

… Курточку они купили вместе с Лёшей на Привокзальном рынке. Дешёвый самострок изо всех сил старался понравиться Маше, выпячивая кривоватую бирку с кривоватой же вышивкой «Мэйд ин Итали».
- Смотри, какой цвет приятный, - сказал Лёша, разминая между пальцев жёсткий шов на рукаве куртки.
Маша наморщила нос, потому что из шва вылезла лохматая нитка.
- Нормально, Григорий, - протянула она.
- Отлично, Константин! – немедленно, отзывом на пароль, откликнулся Лёша.
- Да шикарная куртка, – обиделась продавщица, уловив ироничные интонации в голосах потенциальных покупателей. – Эти китайцы – такие умницы! Напишут – «Италия», и все верят, вот никто не сомневается! Полгорода носит – не жалуется, а вы тут со своим Райкиным издеваетесь…
Они хохотали весь оставшийся день, выбулькивая по очереди фразу: «Эти китайцы – такие умницы!». Куртку они купили, не торгуясь и не меряя, дрянную куртку из плащёвки серо-голубого цвета, без подкладки, с дыркой в кармане. Дырку Маша зашила дома, а в благодарность одёжка неожиданно оказалась очень удобной, села аккуратно по фигуре и с расстояния трёх шагов её даже принимали за итальянскую.
Маша носила куртку уже четвёртый сезон, потому что ей очень редко удавалось подобрать что-то точно по фигуре. «Ты, Кравченко, – мета-девочка», - говорил ей ещё в школе учитель химии Пётр Фомич. Мета – это между, посредине. Ни то, ни сё. Размер больше S, но меньше М, так, чтобы «эска» морщила, а «эмка» болталась. Потом Маша думала, что это самое «мета» относится не только к размеру, но и ко всей Машиной сущности: любого качества в ней было слегка избыточно, чтобы считать это качество отсутствующим, и в то же время немного не хватало, чтобы оно реализовалось в полной мере. «Вроде и умная ты девка, - вздыхал иногда отец, - а такая дура!» Вроде и миловидная, но до красавицы не хватает, как бы и не тряпка, но волевой не назовёшь… И так во всём.
Может быть, именно поэтому её так охотно принимала пересменка – межеумочное, метастабильное состояние на грани дня и ночи, тончайшая мембрана между явью и тем, что за гранью яви.

***

Справа хрипло заухало, и Маша вздрогнула. Но это оказалась всего лишь Зинуля.
- Вечер добрый, Зинаида Васильна, - осипшим голосом поздоровалась Маша и снова закашлялась.
Зинуля распялила беззубый рот чёрным провалом:
- Эчер до…
Правый её, меньший глаз вывернул в сторону, как у хамелеона. Поначалу Машу этот глаз пугал, но она быстро привыкла, удивляясь уже, как сходный дефект чародея Вигельфорца из саги Сапковского мог вызывать отвращение. Глаз как глаз.
Зинуля ходила по улице Бронетанковой каждый день с рассвета и до позднего вечера. Вверх – вниз. При любой погоде и в любую смену. А что ей, бедной, делать? Если верить бабе Люсе, после того, как Зинуля забыла закрутить газ, и в доме взрывом разнесло стену, работающие родственники стали выставлять её на улицу на весь день. Очень-очень много лет назад. В первое время, как рассказала Маше баба Зоя, Зинуля до полдня стояла под своими воротами, хныкала, скреблась в калитку, просилась в дом. Но потом освоилась и несла свою бессменную вахту с честью, не пропуская даже выходных, когда родственники на работу не ходили и из дому её не гнали. Они ведь не были жестокими, эти родственники. Зинулю одевали добротно, вовремя стригли под «каре», кормили хорошо, каждый день набивали карманы леденцами и карамельками, которые Зинуля сосала сама и щедро раздавала соседским ребятам. Приплачивали бабе Зое, чтобы она присматривала вполглаза за убогой и водила её к себе в хату на обед. Всяко лучше, говорила баба Зоя, чем в приют сдать. И Маша с ней соглашалась. Да, лучше. На Бронетанковой разноглазую полубезумную старуху никто не обидит, это точно.
Маленькое дублёное Зинулино личико выражало радость, но и некоторую обеспокоенность. Маша мигом сообразила, в чём дело, и заулыбалась. При виде улыбки старушонка успокоилась и залопотала что-то полувнятное, часто повторяя «эчердоб» и «годка портца». Маша перевела это для себя как «вечер добрый, но погодка портится». Значит, никаких сюрпризов не предвидится, и это действительно хорошо. Зинулиным прогнозам Мария верила, ведь в первую пересменку несколько плохо пережёванных старухой слов спасли ей жизнь.

… Фонарь зажёгся неожиданно и показался очень ярким.
Маша шла вниз, беззвучно подвывая от невыразимого ужаса. Её до озноба пугала липкая искусственная тишина, пустота малознакомой улицы, жуткие сумеречные тени на обочинах. Над ней только что пронеслось нечто, слишком большое, чтобы быть простой летучей мышью. Из-под решётки водостока на неё таращились круглые красные, совершенно нехорошие глаза.
Но фонарь – доконал. Это потом она узнала, что пупсы из двенадцатого дома не могут причинить вреда, если послать их в голос по матушке, а тогда…
В розовом мареве разгорающейся натриевой лампы чердачное окошко двенадцатого дома противу всех законов оптики не забликовало, а наоборот, стало будто бы подсвеченным изнутри. Старые куклы приникли к стеклу сморщенными злыми мордашками, дёргались и грозили Маше пухлыми кулачками. Маша тоненько запищала и села на асфальт, чувствуя кисельную слабость и приближение обморока. Каждую пластмассовую или резиновую личину за пыльным стеклом чердака она видела так чётко, словно кошмарные куколки находились в шаге от неё. И эти личины, гладкие и дебильно-радостные днём, сейчас выражали только тупую ненависть. Они хотели убивать и калечить, мстить за то, что их выбросили, за свою облезлость и ненужность. Они были точными подобиями людей.
Машу подёргали за плечо.
- Авай, - сказала взволнованная Зинуля, вращая своим хамелеоньим маленьким глазом. – Зя валять. Пусы пидуть, куся бу.
Количество страха перешло в качество, и Маша вскочила на ноги, оказавшись на голову выше Зинули.
- Моодец, - одобрила старуха. И заверещала, брызгая слюной и кривляясь, в сторону двенадцатого дома: - Динаху! Динаху, пусы!
Довольно большая кукла в выгоревшем розовом платье, с клоками пакли, оставшимися от некогда блондинистых кудряшек на круглой лоснящейся башке, злобно оскалилась в ответ. Повернулась к стеклу задом, наклонилась и задрала блёклый подол, демонстрируя грязные панталоны в обрывках кружев. Зинуля визгливо захохотала и повторила кукольный жест, ещё и похлопав себя вдобавок по тощей ягодице.
Потом она поправила одежду и посмотрела на Машу снизу вверх. Оба глаза – и большой, и маленький – выражали торжество. Как мы их, говорили эти блестящие чёрные бусинки. Лихо мы их!
Но Маша красоты победы над злыми кусачими пупсами оценить тогда не смогла. Она отступила на шаг, на другой, третий… и помчалась вниз огромными скачками, сбивая каблуки на колдобинах, чудом не падая и не издавая ни звука.
- Ельсы! – орала ей вслед Зинуля. – До ельсы бежи!
И Маша бежала до «ельсы» - до полотна железной дороги - без остановок. Перескакивая через рельсы, почувствовала слабое сопротивление чего-то более плотного, чем воздух. И сразу же поняла – вырвалась. Здесь был уже тот мир, в котором она жила с рождения. Маша сидела на железнодорожной насыпи и ревела, и икала, и размазывала сопли по щекам.
Ночная смена давно вступила в свои права, а замурзанная, перепуганная, счастливая девушка всё билась в истерике, не осознавая, что такой живой она не была ещё никогда.

***

Маша поймала себя на том, что напевает под нос, испугалась и замолчала. Самое опасное – расслабиться. Да, четыре года и двадцать с гаком пересменок спустя она знает, как задобрить Канализационную Собаку, как уклониться от встречи с Недопырём и как отлаять чердачных пупсов. Да, она перезнакомилась с дневными обитателями Бронетанковой улицы, почти стала её частью, но… Но расслабляться нельзя, ни в коем случае. А то сменят – ходи потом. Как та, в куртке с капюшоном, что в прошлую пересменку шла навстречу Маше – тёмная, коренастая, медленная. Вела за руку ребёнка. Присматриваться было запретно, и Маша только краем глаза окинула эту пару, отметив трудноуловимую странность в меньшем силуэте. Только потом она поняла: на ходу дитя вело по земле пальцами свободной руки. Не нагибаясь. К такому в няньки попасть – лучше сразу в омут головой.

Зинуля уже пропала из поля зрения, а фонари обманчиво затеплились тусклыми светляками. Как же, верь им! Пересменка для Маши закончится только после пересечения ею демаркационной линии «ельсы». Когда-то она купилась на фонарик, было дело…
От воспоминаний о том жутком, даже по её немалым меркам, случае, Машу отвлекла текучая тень, метнувшаяся под ноги. Кошка. Даже подкоток: то есть уже не котёнок, но и не взрослый. Промежуточное состояние, мета-кот. Коллега.
- Кись, - шепнула Маша одними губами и наклонилась, чтобы погладить зверька.
Но замерла, отдёрнула руку. Котейка поднял голову на звук и замурчал, как трактор. Даже лживых фонарных отсветов хватило, чтобы рассмотреть тусклые, неотражающие бельма его глаз. Да и походка… Коты ведь не мотыляют задней частью туловища при ходьбе. То есть живые коты с целым хребтом не мотыляют.
- Бедолажка, - тихо выдохнула Маша. – Собаки, да?
Мета-кот жалобно мяукнул, выпрашивая необходимую ему ласку. Мета-девушка неловко, стыдливо спрятала руки за спину. Очень не хотелось ей завтра поутру обнаружить на придверном коврике закоченевший трупик, заворачивать его в тряпки, потом в полиэтиленовый пакет, плестись на кладбище домашних животных, что метрах в пятистах от железнодорожной ветки, если вниз до лесхоза и вправо. И не так уж это страшно, просто завтра ей никак нельзя опаздывать на работу: инвентаризация, грымза Татьяна Семёновна, старший, бля, библиотекарь… А если Маша пойдет на кладбище, обязательно опоздает. Непременно задержится, чтобы посидеть у таблички «Мура, самая лучшая кошка». Чем-то привлекало её это место, особенно в последнее время. Какой-то совершенно необычный покой накатывал, умиротворение, что ли. Никуда не хотелось уходить, и это пугало Машу гораздо сильнее, чем даже сам Инвалид Войны.
- Давай в другой раз, ладно? – заискивающе спросила Маша, выпрямляясь.
Подкоток послушно потрусил вперёд, вихляя сломанным позвоночником. Маша, томимая угрызениями совести, зашагала следом. Нельзя же, в самом деле, перегладить и перехоронить всех мёртвых котов на улице Бронетанковой. Тем более, если инвентаризация. А совести можно пообещать завтра по дороге домой внимательно осмотреть все подозрительные канавки и свалку. Авось мелькнёт серо-белая шкурка, тогда можно будет решить вопрос в рабочем порядке.
Становилось всё холоднее, и грязь под ногами уже похрустывала инеем, а к утру грозила схватиться самым настоящим льдом. Вот чего не хватало для счастья – так это гололёда. Подлого осеннего гололёда, который так хорошо прячется под меленькими лужицами в самых неожиданных местах.
Маша мерно перебирала онемевшими от холода ногами. До низа Бронетанковой оставалось всего ничего, пяток домишек. Потом переход через посадку к насыпи – и всё. Дальше можно бегом к гаражам – и домой. Дома, правда, никто не ждёт, но есть чайник и одеяло.

… Лёша погиб на стройке в тот день, когда она решила повернуть назад. Когда она решила обмануть пересменку и вернуться на проспект. Третья это была пересменка или пятая, Маша уже забыла, но нечётная, это точно. Она шагнула за перекрёсток Казея и Бронетанковой, и чёткий звук лопнувшей струны больно ударил по барабанным перепонкам изнутри. То есть, тогда Маша подумала, что это больно. Она ещё не знала, что на самом деле слышала звук лопнувшего стального троса, на котором держался над головой её Лёшека бетонный блок.

***

Вот и деревянная крышка последнего на улице Бронетанковой канализационного люка. Маша постучала ногой по краю деревяшки, дождалась утробного «Вуф!» Канализационной Собаки. Мета-кот зашипел и безуспешно попробовал выгнуть перебитую спинку. Из-под крышки гавкнули ещё раз, а Маша вспомнила, что уже давненько не бросала в люк костей и корок. Завтра надо обязательно бросить. Канализационная Собака благоволила Маше, но благоволение нуждается в подпитке. Завтра – обязательно.
Несколько разнородных деревьев, среди которых Маша выделяла старый неплодоносящий абрикос, создавали пятно кружевной тени там, где заканчивался асфальт. В просвете между чёрно-синими штрихами ветвей тускло и масляно блеснули рельсы.
Знакомое чувство подкатило к горлу.
Она опять это сделала. Серая библиотечная мышь, ни то, ни сё, обладательница однокомнатной норки и тихого невыразительного голоса, она опять проскочила.
Сладкая дрожь в низу живота. Такая сладкая, острая и стыдная, что на миг пропадает под ногами земля. В этой дрожи расплывается страх, сожаление и ни разу так и не высказанный вопрос: «ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ПОЙДЁШЬ ДОМОЙ ДРУГОЙ ДОРОГОЙ?!»
Маша отлично знала, что пойдёт по Бронетанковой снова и снова. Будет бояться и ждать тёмным тягучим ожиданием, когда же последний закатный луч пропустит её в этот скрытый от большинства людей странный мирок. С этой улицы уйти нельзя.
Внезапно в голову ей пришло простое и изящное решение кошачьей проблемы. Удивительно, что она не сообразила раньше, ведь всё лежало на поверхности.
- Иди-ка сюда, беспризорник, - буркнула Мария, подхватывая лёгкое тельце подкотка на руки.
Прикосновения неживого, холодного, свалявшегося меха нельзя было назвать приятным, но она даже не поморщилась. Пересменка быстро отбивает брезгливость.
- Выйдем в ночную, - пояснила Маша мета-коту, - и сразу на кладбище. Там есть дежурная лопата, ржавая, правда, и тупая, как Татьяна Семёновна, но почва песчаная, ещё не должна окаменеть.
Кот, боясь поверить своему счастью, даже не замурлыкал, а всхлипнул, почти по-человечески.
- Девушка, как пройти в офтальмологический центр?
Негромкий вопрос ударил сильно и неожиданно, как корявая ветка бесплодного абрикоса. Маша споткнулась у самых рельсов. Накаркала, идиотка. Ведь знала же, что Инвалида Войны нельзя даже в мыслях поминать!.. Теперь надо очень осторожно. Терпение, терпение и ещё раз терпение. Главное, не дать понять, что бесконечный перечень Инвалидских болячек – не самое интересное, что было в Машиной жизни. Тогда есть шанс, что не найдут поутру свежий труп без ноги или без ушей. А Маше не придётся вечно проходить ВКК, которая будет вечно сомневаться, не отросла ли у Маши указанная нога или уши. Встречала она таких страдальцев, встречала…
- А что у вас болит? – севшим от страха голосом поинтересовалась девушка, судорожно прижимая к себе кота.
- Ничего, - в голосе собеседника прорезалось удивление. – Зрение послали проверить, по профсоюзной линии.
Маша оторвала взгляд от спасительного, такого близкого рельса, и чуть не завизжала от облегчения. Тёмная фигура желающего проверить зрение находилась по ту сторону железнодорожного полотна. Это просто человек, даже голос вроде бы знакомый, да и общие очертания... И сейчас всего-то половина пятого, не позже, а больница работает до семи…
- Я вам сейчас покажу! – всё-таки взвизгнула Маша, но быстро справилась с ненужными эмоциями. – Вы правильно идёте, только не пропустите поворот, а то в лесохозяйство попадёте.
И шагнула из пересменки.
И всё изменилось.
Маше больше не было холодно. Холода мёртвого кота, прижатого к боку, она тоже больше не ощущала. Зато она вспомнила себя.
За её спиной ярко вспыхнул фонарь, и человек по ту, то есть уже по эту сторону рельсов закричал.
Маша пристально всматривалась в его искажённое ужасом лицо. Приятное, гладко выбритое лицо, которое она не смогла до конца забыть даже в пересменку, когда ей милосердно разрешали отдохнуть.
- В прошлый раз, - не очень внятно (губы плохо слушались, а с нижней что-то всерьёз было не так) сказала она, - вы искали онкологическую больницу. И попросили проводить до развилки.
Мужчина с приятным гладко выбритым лицом хотел бежать, но упал на щебёнку железнодорожной насыпи. Маша подошла неторопливо, спешить решительно было некуда. Да и ноги после месяца лежания в рыхлом мёрзлом песке кладбища домашних животных почти не гнулись. Спустила с рук кота.
- А потом пригласили прогуляться по осеннему лесу, - продолжила Маша, с хрустом склоняясь над упавшим.
Из карманов слишком лёгкой для середины ноября курточки на него посыпались комья земли. Мужчина уже не кричал, а только беззвучно разевал рот.
- А когда я отказалась, вы сделали вот так…
Ножа у Маши не было, но окаменевшие чёрные пальцы с успехом его заменили, войдя в живот человека по самые костяшки. Хлюпающий звук показался ей оглушительным, на миг перекошенное лицо убийцы поплыло, сделалось похожим на Лёшино, но только на миг.
- И ещё много чего сделали потом, - прошептала Маша, налегая всем весом и нащупывая острыми разросшимися ногтями чужое сердце. – Не знаю, была ли я первой у тебя, тварь, но уже точно буду последней.
Кровь и какие-то ошмётки с руки она стряхнула не очень тщательно. Дома ототрёт. Песочком. Темно, никто не увидит. Зато табличка «Мура, самая лучшая кошка» видна издалека, не ошибёшься.
Маша вставила в уши горошины наушников месяц как разряженного плеера и, насвистывая в такт никому не слышной мелодии, зашагала вниз, в сторону лесхоза. Серо-белый котик дёрганной рысцой бежал рядом, норовя потереться на ходу о ноги хозяйки. Но заднюю половину у него постоянно заносило, и он потешно шлёпался на бок. Маша не выдержала, засмеялась и снова взяла кота на руки. Сунула под полу бесполезной, испорченной многочисленными разрезами и неотстирываемыми пятнами куртки. Настроение у Маши было отличным. Работа выполнена хорошо, а кота она точно решила оставить себе.
Маша здорово устала за эту смену, но тем приятнее было возвращаться домой.

@темы: Рассказ.

Comments

[Скель]

аррррр... здорово! До костей пробрало...

[Catold]

Скель, спасибо!

[-Дум-]

Интересная история, с довольно неожиданной развязкой.
Подача характеров восхитительна)

[Catold]

Салютэ, благодарю. Рада, что Вам понравилось.)