не дописано и вряд ли будет

[tvarenia]

Но интересно послушать мнения о героях. Они (герои) мне могут еще пригодиться.

— Гейши умеют всё. И краснеть тоже.
— Ч-черт! — Джонатан вскочил на ноги, отвернулся и пяткой пнул камень, на котором лежал. — Я когда-нибудь разворочу этот ваш кайфоносный садик!
— Вы ищете разлада с самим собой, Джонатан? Вы его не найдете. Наркотик убил ваше тело, но не справился с духом. Вы настолько большой человек, что одной жизни для вас оказалось мало.
— И одной смерти? — Джонатан развернулся на пятках, качнулся, расставляя пошире ноги, сжал кулаки в карманах штанов и навис над собеседницей, — Так у меня их было две: сначала умерла Кейт, потом я... А жил я всего три с половиной года -пока мы были вместе. Остальные двадцать пять до и сколько-не-знаю после — не в счет. Ах, как я велик: я уместился в три с половиной года жизни!
— Вы любили ее...
— Она была шлюха. Она только урчала, и жмурила свои распутные глаза, и снова урчала, и терлась головой. Плечи моей единственной куртки, в которой я ушел из дому, стали лосниться раньше, чем локти. А если бы я собирал и хранил ее безвкусно обесцвеченные волосы, остававшиеся на рукавах, то хватило бы на три пары теплых носков...
— Простите, я оговорилась: вы любите её, Джонатан,
— Да, конечно! — Джонатан пожал плечами, резко отвернулся и стал смотреть сквозь Петера Довски. Он его не видел.
Довски поспешно протянул руку к устройству связи и несколько раз нажал один из выступов. Несколько раз мигнул огонёк, наконец-то замеченный Джонатаном.
— Чёрт! — сказал он и оглянулся на Суриноко. — Вас кто-то вызывает. Держу пари на две понюшки, что это опять тот черномазый.
— Спасибо, Джонатан, — Суриноко медленно поднялась. — Сожалею, что не могу принять ваше пари. У меня нет...
— Знаю, — отмахнулся Джонатан. — Вы торчите от этих булыжников. — Пнув по дороге один из камней, он прошел сквозь Петера Довски, так и не увидев его,
Суриноко, левой рукой придерживая складки кимоно, подошла к устройству связи и пальчиком правой коснулась выступа.
— Здравствуйте, Петер-сан, — сказала она, церемонно приседая в поклоне. — Теперь я тоже вижу и слышу вас... Вы долго ждали?
— Добрый вечер, Сури. Не очень. Глаза у Петера Довски были красные, но он зачем-то симулировал еще большую сонливость, чем на самом деле.
— Что-нибудь срочное?
— Уже, наверное, нет. Евразия-семь подбросила нам своего. Как всегда, в порядке исключения. Судя по всему, красивый мальчик. Девятнадцать лет... Я хотел просить, Сури, чтобы вы его приняли.
— К сожалению, сегодня уже некуда.
— А завтра будет поздно, — закончил Довски. — Понимаю. Я возьму его в свою резервную палату.
— Он всё ещё нигде? — встревожилась Суриноко.
— Вряд ли. — Довски улыбнулся. — Вы же знаете, Сури: мы с вами... Здесь всё отлично функционирует и без нас. Отказа я не давал, палата свободна — значит, он уже там.
Они помолчали.
— У нас тут изумительно красивый закат, — сказала Суриноко, опуская глаза. — Хотите посмотреть?
Она нерешительно потянулась к устройству связи — плоской коробочке, которая, чуть заметно двоясь, лежала одновременно и на невидимом столе Петера, и на чем-то столь же невидимом в саду камней, окруженном дикой мексиканской растительностью.
— Нет-нет, — поспешно возразил Довски. — Не надо... У нас тоже красивые закаты.
— Но вы всё время в четырёх стенах.
— Сейчас в трёх. Стена, разделяющая меня и... ваш сад — эта стена невидима.
— Но она есть, и вы не можете даже дотронуться... до вот этого камня.
— Точно так же, как и до заката. Я лучше посмотрю на ваш сад. Камень рядом с вами очень красив.
— Вот этот? — улыбнувшись, уточнила Суриноко. Довски кивнул.
— А этот чем плох? — она подошла к другому камню и, наклонившись, коснулась его ладошкой.
— Да, теперь я вижу: он тоже красив.
— Но который из них лучше? Этот? — она уселась на второй камень. — Или, все-таки, тот? — и указала на первый.
— Все камни в вашем саду прекрасны, когда вы оживляете их своим присутствием.
— Неплохо, Петер-сан, Вы знаете, я продавала не только тело. Богатых клиентов я обучала искусству флирта и брала за урок вшестеро больше, чем за обычный визит.
— Я был бы скверный ученик, Сури. Я привык говорить то, что думаю.
— Петер-сан, я вам бесконечно благодарна за всё, что вы сделали для меня в этой жизни, но если вы не будете держать себя в руках, я перестану оставлять передатчик включенным.
— Даже в саду?
— Особенно в саду.
Довски промолчал.
— Вам надо поспать, Петер, — сказала Суриноко.
— Да, — согласился Довски. — Но я боюсь это делать. Мне все время снится... одно и то же.
— Джунгли?
— Горы. Но это неважно. Вы сделали то, о чем я вас просил?
— Да. Они не отвечают. Они молчат или ведут себя неприлично.
— Ведут себя неприлично — это уже кое-что. Мне они просто не отвечают.
— Вы мужчина. Им неинтересно демонстрировать мужчине... то, что они демонстрируют мне.
— Простите.
— Ничего страшного, Петер-сан. Для меня это не ново.
— Вы не запомнили, как вела себя Евразия-семь? Она молчала, или...
— Или. Вся северная часть континента вела себя неприлично.
— Спасибо, Сури.
— Что вы теперь намерены делать, Петер-сан? Что вы можете сделать?
— Ничего... Вам не следует так подолгу возиться с каждым проснувшимся, Сури. Этого сорокалетнего хиппи я
вижу у вас уже вторую неделю.
— Ему нет еще и тридцати. Господь вернул его к жизни для того, чтобы он жил, а если я прогоню его сейчас...
— Господь вернул к жизни не только его. За две недели в его палате могли бы проснуться еще семеро — не менее достойных. А может быть, и более, наверняка более.
— Не нам судить, кто более достоин, а кто менее.
— А вот Евразия судит. Там дают отказ всем, кто старше пятнадцати.
— Всем мужчинам старше пятнадцати, — уточнила Суриноко.
— Да. Женщин они, видимо, жалеют.
— Женщин они выбирают.
— Может быть и так. Всё может быть, и вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что там творится на самом деле. Мы можем лишь принимать тех, кому отказала Евразия. Поэтому давайте делать то, что можем. Сокращайте время адаптации до двух-трех дней. И гоните в шею этого хиппи — пусть добывает хлеб свой в поте лица своего.
— Вы что-то задумали, Петер. Что-то настолько справедливое, что это не может не кончиться большой кровью.
— Чепуха, Сури! Я ничего не могу, даже если бы и хотел.
— Дай Бог, чтобы это было так.
— Это так. Передавайте привет Грэям.
— Почему бы вам самому не связаться с ними?
— Потому что я им завидую, а они меня жалеют.
— Скажите, Анна Грэй очень похожа на..?
— Нет, — поспешно сказал Довски. Слишком поспешно.
— Простите.
— Не за что. До свидания, Сури.
Выключив сад камней, Довски несколько секунд сидел без движения, потом набрал новый код.
— Это я, — сказал он, появляясь в округлом зеве камина, сложенного из плоских больших валунов. Языки пламени плясали вокруг него и сквозь.
— Вовремя, — сказал Картафил. Устройство связи он держал на ладони, сидя на скамеечке перед камином, — Но зря.
— Почему? — спросил Довски.
— Я передумал, — сообщил Картафил.
— Почему? — повторил Довски.
— Далеко. Скучно. Незачем.
— Жаль, — сказал Довски. — Но, может быть...
— Нет, — перебил Картафил. — Ты похож на дьявола, но искушать не умеешь. Сгинь! — И он бросил устройство связи в огонь.

* * *
Поморцев был одет по-домашнему: в распахнутую меховую безрукавку на голое распаренное тело, меховые же шлепанцы и широченные красные шаровары, собранные мягкими складками под клетчатым кушаком. Он восседал, чуть горбясь, широко расставив ноги, за большим обеденным столом и поедал жареную рыбу. Края столешницы были отполированы (видимо, локтями), и Поморцев продолжал ее полировать. Большая глиняная миска с небольшим количеством обглоданных скелетов стояла от него далековато, Гораздо больше рыбьих останков лежало грудой прямо на столе перед хозяином.
За его спиной, в мутном стекле окна отражались огонь камина и отблески огня на серебристых конечностях Картафила.
— Между прочим, Петр... — сказал Картафил, ковыряя в зубах рыбьим рёбрышком.
Он сидел на лавке перед камином, вытянув свои серебристые ноги к огню и шевеля пальцами. Пояса на нем уже не было.
— Между прочим, зачем вы ставите на могилах кресты?
— Так принято, — Поморцев пожал плечами, добавил к груде рыбьих костей еще один обсосанный скелетик и, подумав, потянулся за последним куском, — А что?
— Так принято не везде, не всегда и не всеми. На могиле Плантагенета — ладно, Ричард был христианином. Но для гладиатора Марка... Это его меч я видел у вас на поясе?
— Угу.
— Хороший меч, но вы с ним, видимо, ужасно обращаетесь.
— Я им колю дрова. И вообще по хозяйству.
— А-а... Так вот, для гладиатора Марка крест — это орудие позорной казни, а не символ искупления грехов.
— Да, Марк был казнен на кресте.
— Вот видите!
— Нет, не вижу. Возлюбленная Марка пришла смотреть, как он умирал. Мужу это зрелище быстро надоело. Стояла жара, кусались мухи. Воняло. Но она заявила, что хочет досмотреть до конца, и муж, негодуя, удалился. Тогда она прогнала рабов, а сама вышла из носилок и стала целовать крест, на котором висел Марк, потому что до его ног она не смогла дотянуться. На кресте были высохшие потеки крови и гноя многих казненных... Мне кажется, Картафил, что крест на могиле Марка вполне уместен.
— Да. Тогда, разумеется, да... Но бедный Амбу-Зграмбу — его-то и вовсе не следовало закапывать в землю! Его надлежало съесть.
— Как?.. — Поморцев отложил недоеденную рыбу.
— Символически, Петр! Прошу прощения — конечно же, символически! Поджарить, сделать вид, что... И отдать собакам,
— У нас нет собак, — хмуро возразил Поморцев и покосился на отложенный кусок. — А Зграмбу один раз уже ели. Родственники невесты... Уж лучше лежать под непонятным символом, чем быть съеденным дважды: сначала врагами, а потом собаками.
— Что ж, логично, — согласился Карта фил. Бросил ребрышко в огонь и развернулся к Поморцеву, усевшись на лавку верхом. — До остальных мне, вроде бы, нет дела — поскольку я с ними не знаком. И все же, один из них... На кресте вы написали: "Али, потомственный сарацин". Не стану придираться к словечку "потомственный", но если сарацин — значит, мусульманин?
— Али полюбил христианку, — усмехнулся Поморцев. — Он даже продал весь свой гарем — за ту цену, которую назвал покупатель. А потом Али нарушил одну из главных заповедей Корана и умер от белой горячки. Любовь зла.
Он взял наконец недоеденный кусок рыбы и стал доедать.
— А здесь он как..? — спросил Картафил.
— Утопился. Или, может быть, утонул.
— М-да... Тогда последнее. Зачем вы поставили крест над прахом И. Каценко, "краснофлотского комиссара"? Почему не пирамидку со звездой?
Прежде чем ответить, Поморцев доел рыбу, обсосал каждую косточку и даже высосал мозг. Аккуратно подровнял горку костей, вытер пальцы рушником, лежавшим у него на коленях, и оглянулся на дверь.
— Комиссар Иосиф Каценко погиб на этапе, — сказал он негромко. — Голый, на снегу, в десяти километрах от Соловецкого монастыря. Звезд на его теле было более, чем достаточно: его обхаживали пряжками ремней, прежде чем разбить печень прикладом. А его жену, тоже краснофлотского комиссара, охрана все-таки изнасиловала. У него на глазах, потому что он еще жил... Право, не знаю, что было бы большим издевательством: пирамидка со звездой, или жестянка с номером.
— Это было после Кронштадтского мятежа? — спросил Картафил, тоже невольно понизив голос.
— Насколько я понял — да. Но Иосиф называл его не мятежом, а восстанием... Он и Галина были добровольцами в бригаде агитаторов Совета, который пытался урегулировать конфликт мирным путем. Там они и познакомились... Подебатировав с матросами, почти все добровольцы присоединились к требованиям восставшего флота. И огласили эти требования по всей стране. Впоследствии флот был назван Первым Крестьянским. Часть бывших агитаторов Совета, в том числе и Галина с Иосифом, стали комиссарами на его кораблях... После победы Великой Крестьянской Революции установился новый порядок — очень похожий на старый. Даже символика почти не изменилась. А спустя еще год всем флотским комиссарам Кронштадта припомнили былые пораженческие речи. И всех арестовали в одну ночь. Каценки как раз отыграли свадьбу на корабле Иосифа и спускались в его каюту. Их взяли вместе и вместе отправили на этап.
Они помолчали.
— Проснулся он почему-то в Калифорнии, — продолжил Поморцев. — Пешком за два года пересек полконтинента — искал свою Галю. В песках Невады умирал от жажды, на плоскогорьях Южной Дакоты от голода. Утопил очки, переправляясь через Миссури... Мы обнаружили его в кустах недалеко от дома. Он прятался там двое суток, подглядывал за Лизаветой и плакал. Ему казалось, что это Галя, и он видел, что она счастлива не с ним, хотя и не мог разглядеть лицо. Я отпарил его в баньке, Лизавета обстирала и накормила, потом полночи мы слушали его историю. А под утро, когда мы уже спали, он повесился на рукаве своей чистой сорочки... Это самый грустный крест на нашем погосте, Картафил. Впрочем, на погостах не бывает веселых крестов. А Лизавета с тех пор не любит гостей. Полагает, что сюда попадают лишь хлюпики, неспособные стиснуть зубы и противостоять горю. Если вы жаловались ей на судьбу, то зря,
— Россия... — пробормотал Картафил. — Страна-война, огромная гноящаяся рана, полконтинента в нескончаемом антоновом огне... Вы говорите, это всего лишь сны? Пусть так. Но почему на севере Евразии нам постоянно снится одно и то же? Всюду, куда ни свернет Россия, в любом варианте истории — все те же кровь, грязь, озлобление. И кресты, кресты... Порой — пирамидки, жестянки с номерами, просто холмики. Шахты, овраги, проруби. И снова — кресты, кресты... Крещеный мир. Я ненавижу кресты, Петр!
— Я вам вкопаю осиновый кол, хотите?
— Да. То есть, нет. Мне все равно, лишь бы не крест. А впрочем, зачем нарушать гармонию? Ставьте крест.
— Ладно. Договорились. Будет вам крест. Сработанный мечом гладиатора Марка.
— Я понимаю, что вы хотите сказать: что не только Россия... Что кошмар Октября и кошмар Термидора со всеми их вариантами стоят друг друга, да и на Апеннинском сапоге сны не слаще ...
— Я хочу сказать, что сейчас придет Лизавета и принесет пудинг. Вы любите пудинг? — нарочито громко спросил Поморцев.