Не Наташа

[tvarenia]

Аэлирэнн предупреждает: гет, рейтинг R.
(demodok не знает ни слова "гет", ни странного в этом контексте значения слова "рейтинг", ни обозначения "R")


— Вот так и делаются дети, — сказала Наташа.

Евгений весь съёжился от этой фразы: она прозвучала фальшиво и слишком не вовремя. Они ещё не успели начать делать то, от чего получаются дети.

В КВН такие шуточки называются «домашними заготовками». Евгению выпало стать её первым мужчиной, и Наташа заранее знала, что ей будет страшно, а ему неловко. И заранее решила пошутить, чтобы всё показалось легко и трын-трава. Вот только она не знала, что сама будет его первой женщиной, и у шутки получился обратный эффект.

Теперь им придётся всё начинать с начала.

Евгений скатился с неё на правый бок, втиснулся между рёбрами батареи и Наташиными рёбрами, зарываясь (прячась) лицом в её волосы. Их ноги при этом странным образом переплелись, Наташина коленка больно упёрлась ему в сухожилие. Они молча осторожно повозились, устраиваясь поудобнее на узкой железной кровати с продавленной сеткой.

«Надо было лечь на Юркину, — подумал Евгений. — Постеснялся, дурак, завалил на свою — вот теперь и мучайся. Может, как раз поэтому ничего и не получается. Лекция закончится в двенадцать десять, а сейчас сколько?..»

По стёклам — там, где они были, — барабанил дождь, спине было холодно, с подоконника то и дело брызгало, пробрызгивая через ветхую штору. За окном время от времени выли троллейбусы, карабкаясь по крутому взвозу между памятником Кирову и общагой. Кто-то смеялся или просто громко разговаривал, пробегая мимо окна, и Евгений каждый раз вздрагивал, потому что от подоконника до тротуара было меньше метра, а нижняя фрамуга не застеклена. На подоконник шлёпались бурые тополиные листья, один скатился по изнанке шторы и спланировал точнёхонько на ягодицу. Евгений брезгливо сгрёб его пятернёй и сунул в рёбра батареи.

«Не успеем, — подумал он, прислушиваясь, не раздаются ли за окном знакомые голоса. — Кончится лекция, Толян, пробегая мимо, стукнет в переплёт, а ещё через минуту всё население сто девятой, гогоча, забарабанит в дверь... Ну, хоть на перекличке-то за нас отметились, или сдали Стасычу с потрохами?»

— Не бойся, — сказала Наташа. Отрепетированно посмеялась и добавила: — Ребёнка не будет, я всё рассчитала.

«Дура, — подумал Евгений. — Я совсем не об этом думаю!»

— Я не боюсь, — сказал он, опять навалился на неё и стал целовать, потому что больше пока ничего не мог.

Он поцеловал её как можно крепче, раздвигая губами губы и прижимая зубы к зубам, но это не помогло. Наташа лежала под ним, вся напряжённая, старательно раздвинув ноги и не зная, что делать с руками.

— Ты так зверски целуешься! — сказала она, отдышавшись.

И стало ясно, что это ещё одна «домашняя заготовка».

Евгений нашарил пальцами её соски (искать пришлось долго, потому что грудь у Наташи была плоская, как у мальчика) и стал целовать их по очереди. Целуя один, теребил пальцами другой — чтобы не потерять. Потом повёл носом и подбородком ниже, иногда прикасаясь губами. Когда он добрался до её пупка, Наташа не то хихикнула, не то громко вздохнула и наконец нашла применение своим рукам, положив ладони ему на затылок.

«Сейчас почешет за ухом, — подумал Евгений. — Как щенка».

Он отпустил её влажные обцелованные соски и повёл руками вниз по прохладному, в пупырышках, телу, пока не упёрся ладонями в широко разведённые бёдра. Бёдра были жилисты и напряжены. А подушечками больших пальцев Евгений ощутил нежное тепло под мягкими редкими волосками.

Наташины пальцы на его затылке стали мелко подрагивать.

Странно: почему он замечает все эти подробности? И даже не он, а кто-то холодный и любопытный, сидящий в его голове. Евгений сейчас не должен думать об этих вещах — и тем более не должен думать о том, почему он об этом думает. Он должен быть обуян страстью, а не рефлексировать (есть такое ученое слово)...

— Хватит, — сказала Наташа низким, каким-то горловым шёпотом. — Щекотно.

Евгений обнаружил, что всё ещё исследует языком её пупок, и поспешно двинулся дальше. (А пупок у Наташи оказался не таким, как у него: не узелочком, а пипочкой — «инкубаторский»...) Он подмял подбородком податливый холмик волос на твёрдом лобке, погрузился в них губами и носом и, судорожно вдохнув, ощутил резкий полузнакомый запах, неприятный и приятный одновременно. Приблизительно так пахнет мокрая после сошедшего снега прогретая почва, когда из неё, из-под жухлой прошлогодней травы, вот-вот проклюнется новая. Запах тлена и жизни... Наташины бёдра под его ладонями уже совершенно окаменели, а под большими пальцами вдруг стало горячо и влажно, и он, повинуясь импульсу, тронул это горячее и влажное кончиком языка.

«Извращеньице!» — радостно хихикнул тот, холодный и всё замечающий, сидевший в его голове. «Ну и что?» — ответил ему Евгений.

Доспорить они не успели, потому что Наташа выгнулась, подалась назад и попыталась сомкнуть ноги. Евгений воспрепятствовал её попытке локтями и широко расставленными коленями. Тогда Наташа упёрлась ладонями ему в темя и стала отталкивать.

— Женя... — прошептала она с отчаянием. — Женя, не надо. Мне стыдно.

— Ну почему же, — безголосо пробормотал он, вжимаясь губами в горячее и влажное, неотчётливо пряное, чуть солоноватое. — Почему же стыдно...

— Женя, пожалуйста! Мне стыдно, — повторила она, чуть не плача, и это — о господи, наконец-то! — была никакая не «домашняя заготовка».

И тогда он торопливо побежал губами назад — мимо пупка, через всё ещё влажный правый сосок, по давно знакомой ямочке на горле — к её раскрытым навстречу губам. А его пальцы всё ещё оставались там — где горячо и влажно, и где уже расслабились мышцы бёдер. Он только чуть-чуть, совсем немножко помог себе пальцами и осторожно надавил — очень осторожно, потому что знал, что ей будет больно («кто это выдумал? зачем это нужно, чтобы ей было больно?..»), и сначала было тесно и неприятно — как наждачкой по суставу, или как однажды застрял рукой в беличьем дупле, — а потом он легко и неожиданно проскользнул, провалился в Наташу, упал в неё и продолжал падать в неё снова и снова. Так падают в небо (лёжа навзничь на высокой скирде, раскинув руки крестом и запрокинув голову), в бездонное чёрное небо с горячими сквозняками, где звёзды пахнут багульником, а на губах горьковато, и пряно, и солоно от прикушенных трав... Он падал в Наташу, как в небо, и видел лицо Наташи, почему-то обрамлённое её же смуглыми лодыжками и узкими розовыми ступнями, и это было совершенно незнакомое лицо. Выше и чище стал Наташин лоб, его нисколько не портили мелкие капельки пота. Сгладились, почти пропали широкие острые скулы. Рельефнее обозначились влажные полуоткрытые губы, а вздёрнутый, «туфелькой», нос оказался прямым и тонким и трепетал просвечивающими на солнце крылышками ноздрей. Веки подрагивали, все теснее смыкаясь и сужая щёлочки глаз — потемневших, углубившихся, затуманенных, смотревших одновременно вовне и внутрь. Только волосы остались прежние: темно-русые, длинные, тонкие, разбросанные, но не спутанные, удивительно мягкие на взгляд и на ощупь.



— Ты красивая, — сдавленно проговорил Евгений, продолжая падать в Наташу. — Я только сейчас увидел, какая ты красивая.

В падении он потянулся руками к её волосам — дотронуться, погладить, — но ему помешали Наташины ноги. Тогда он поцеловал розовые пяточки, одну и другую, и, обняв её лодыжки, прижался к ним щеками и ключицами.

— И все-то ты врёшь, Женька, — звонко выдохнула Наташа и распахнула сияющие глаза. — Врёшь, как мальчик!

Она неожиданно и сильно взмахнула ногами, как крыльями, разорвала его объятия и скрестила ноги у него на спине, прижав его локти к бокам. Он ухнул в неё с высоты, потеряв опору. Как птица, сложившая крылья. Как уж со скалы.

Наташа застонала и вцепилась рукой ему в шею, а другая рука ловко скользнула вниз.

— Врёшь, как в первый раз... — простонала она губы в губы, и Евгений понял, что это не Наташа.

Потому что Наташа не любила (и не умела) так резво двигать язычком у него во рту. Потому что у Наташи не было таких упругих, подвижных, как ртуть, грудей и таких ловких пальцев, елозящих, где не следует...

— Что с тобой? — спросила не Наташа, ухватила его за ухо и заглянула в глаза. — Ты уже?

— Что «уже»? — тупо переспросил Евгений.

— Жаль! — Она вздохнула и почесала его за ухом, как щенка. — Так славно начал и не кончил...

Евгений промолчал.

Не Наташа потянулась, заложила руки за голову и отпустила Евгения, разомкнув скрещённые ноги, и он обрёл, наконец, опору под локтями и коленями. Это была очень жёсткая опора, но какая-то ненадёжная, странно подвижная. Это была не кровать с продавленной сеткой, а деревянный пол. Он был покрыт новенькой золотистой циновкой мелкого плетения, а не затёртым полушерстяным одеялом б/у...

— Женька, перестань извиняться глазами! — сказала не Наташа. — Всё в порядке. До старта почти сутки, весь день впереди... Лучше сбегай вниз и принеси мне попить. Или выпить — сегодня ещё можно.

Он послушно встал, но, едва оглядевшись, очень медленно и осторожно опустился обратно на палубу.

Потому что это была палуба.

Впереди, позади и слева была вода. Были неправдоподобно синие, как на открытке, пологие волны под столь же неправдоподобно голубым и чистым небом. И только справа, очень далеко, был виден берег: жёлтая полоска пляжа, зелёные холмы и вертикальные белые чёрточки зданий. Солнце вставало слева.

Евгений зажмурился, потряс головой и снова огляделся. Ничего не изменилось. Море. Солнце. Лето. Вместо ненастного сентября и неотремонтированной студенческой общаги в Томске. Взлетающая на волнах палуба небольшого судёнышка со сломанной (или сложенной?) мачтой. А вместо щупленькой Наташи — многоопытная фигуристая незнакомка, у которой только и было Наташиного, что волосы.

Он нерешительно протянул руку и дотронулся до её груди. Теплая, упругая, подвижная — не Наташина. И рёбра у неё даже не прощупывались. И пупок на её ладном (подтянутом, а не запавшем) животике был, как у Евгения — узелочком... Его пальцы не помнили этого тела — точно так же, как и глаза.

Он встретился глазами с незнакомкой. Глаза у неё тоже были не Наташины. Не серые с зеленоватыми прожилками, а светло-карие, с золотистыми точками-искрами... Она что-то поняла, встревожилась и села, бесстыдно скрестив ноги по-турецки, и потрогала его лоб.

— Женька, ты нездоров?

Не ответив, он стал разглядывать свою левую руку.

Ноготь на безымянном пальце был целёхонек, хотя совсем недавно слез, потому что Евгений прищемил его в стройотряде. Пятен от азотной кислоты у основания большого пальца тоже не стало. И вообще, он сроду так не ухаживал за своими ногтями. Зато оба шрама на указательном пальце (ещё в пятом классе проткнул самодельной рапирой, шлифуя острие обрывком наждачной бумаги) — эти два шрама остались на месте и нисколько не изменились...

— Ты заболел? — снова спросила незнакомка.

— Где я? — с трудом выговорил Евгений и поднял на неё глаза. — У меня что-то с головой, ничего не помню...

Она зачем-то быстро оглянулась на берег и опять уставилась на Евгения. Глаза у неё стали какими-то жёсткими и одновременно растерянными.

— Совсем ничего? — переспросила она вполголоса.

Евгений кивнул и снова стал разглядывать свои руки. Даже мозоли пропали. Сколько же лет выпало у него из памяти?

— Ставь мачту, — вполголоса распорядилась незнакомка. — Отойдём подальше и там поговорим.

Предлагаю master-1 продолжить. Можно по типу буриме. Можно предварительно списаться через личку... Хотит ли народ продолжения?