вторая линия «Васлага»

[tvarenia]

Здесь появляются мои любимые римляне - из поздней республики, из годов примерно 60-х - 80-х до н.э.

В лифте, пока мы поднимались, мой конвоир вложил меч в ножны и привычно справил малую нужду, деликатно отвернувшись от меня в угол. Опасаться ему было нечего: руки у меня были связаны за спиной моим же галстуком, правое плечо пребывало в отключке, голова всё еще гудела от удара в затылок. Арест по-римски... А впрочем, и по-русски бывает не многим лучше.
«Бедный маленький Селянин, — подумал я про себя, — никогда ты ещё не попадал в такой переплёт!»
Площадка, на которой мы остановились, была озарена отсветами погребального костра, догоравшего на площади Энергетиков, и содрогалась от бухающих ритмов «хэви металл». Сверху, сквозь разбитое окно между этажами, тянуло гарью и снегом, но эти запахи не перебивали, а лишь подчёркивали вонь загаженных лестниц.
Едва мы вышли из лифта, конвоир снова обнажил меч, взял меня за плечо и подтолкнул к той из четырёх квартир, откуда неслась музыка. Петли наружной двери были вырублены из косяка, а сама она была прислонена к стене рядом с электрическим щитком. Замок внутренней двери был выворочен.
Пройдя через прихожую — тёмную, тесную и заслякощенную, — я увидел знакомый стеллаж из гладко струганных лиственничных досок, тесно забитый словарями, разрозненными томами книжных серий и неполными собраниями сочинений, — и наконец-то понял, куда меня привели. Это была однокомнатная квартира писателя Никанора Петрищенко. Значит, и его не миновала чаша сия. Двойные двери и седьмой этаж — а вот поди ж ты...
Развалясь на диване и в креслах, легионеры слушали тяжелый рок и курили марихуану. В квартире было жарко, шумно и тускло — хотя сияли все пять рожков люстры. Желтоватые полосы дыма тянулись к приоткрытой балконной двери и мерно вздрагивали. Воздух был спёрт, воняло потом, перегаром и кислятиной.
Экран телевизора был разбит, из его развороченных внутренностей привычно торчали два коротких тяжелых копья.
На журнальном столике посреди комнаты красовались бутылка шампанского с отбитым горлышком, гроздь недозрелых бананов, полпалки вареной колбасы, нарубленной неровными ломтями, и два прямых коротких меча (один из них — в ножнах). На спинке дивана стояли, прислоненные к ковру, четыре прямоугольных щита, а на серванте напротив, тоже в рядок — четыре медных чёрногребенчатых шлема с кожаными наушниками. Между двумя креслами рядом с музыкальным центром, прямо на полу, соседствовали двухведерная эмалированная кастрюля с квашеной капустой и разноцветная глянцевая россыпь иллюстрированных журналов.
Толстый римлянин, сидевший слева от кастрюли, не глядя, запускал в неё щепоть, запрокидывал голову и отправлял капусту в пасть, аккуратно уминая пальцами. Потом, с хрустом жуя, вытирал пальцы о мягкий подлокотник и переворачивал страницу журнала, лежавшего у него на коленях. Журнал был порнографический.
Остальные трое пребывали здесь только своими недвижными расслабленными телами, а души их, судя по всему, наблюдали и чувствовали такое, что куда там глянцевому порнику.
Хозяина нигде не было видно... А, впрочем, крови на полу тоже не было — паркетный пол в комнате был относительно чист. Лишь возле двери в прихожую и под ногами у любителя кисленького дотаивали комочки смёрзшегося песка и снега, растекаясь лужицами. Лужицы подрагивали в том же забойном ритме, что и полосы дыма под люстрой, и высыхали параллельными извилистыми барханчиками.
В общем, всё это было не так уж и безобразно. При хозяине бывало и попьянее, и погрязнее, и пошумнее, а кислятиной у Никанора всегда разило. И телевизор тоже, помнится, однажды грохнули — правда, не копьём, а четырёхтомником «ГУЛАГа», в пылу междупартийной терминологической дискуссии о славянской государственности...
Ни меня самого, ни моего конвоира никто не замечал, пока он не проорал что-то по-латыни, перекрыв квадрофоническое буханье. Только тогда все четверо лениво повернули головы в нашу сторону.
Толстяк, пожиравший капусту, продолжая жевать, убрал со стола мечи, сунул их под кресло и снова перевернул страницу. Двое нашарили рукояти своих мечей и, попыхав тухнущими чинариками, отвернулись от нас к балкону. А четвёртый, с пустыми ножнами на поясе, поднялся с дивана и двинулся к нам, выключив по пути музыкальный центр. Толстяк дёрнулся, недовольно буркнул и снова включил музыку — но уже потише.
Легионер с пустыми ножнами остановился напротив меня и задал какой-то вопрос конвоиру. Выслушав ответ, ухмыльнулся, отлепил от губы чинарик и дунул мне в лицо.
Я стиснул зубы, заставляя себя смотреть ему в глаза, и пошевелил связанными за спиной руками. Глаза у него были пустые, блёкло-голубые, водянистые. Глаза убийцы. Почти у всех у них были такие глаза, означавшие всегда одно и то же. Если не отведёшь взгляд — признает равным себе и убьёт сразу. Если отведёшь — будет убивать долго и с наслаждением.
Пустоглазый убийца с пустыми ножнами снова задал тот же вопрос, обращаясь уже ко мне. От повторения латынь не стала мне понятнее, но пару слов я разобрал: «консул» и «варвар».
— Не понимаю, — ответил я, стараясь говорить отчётливо и спокойно. — Сам ты варвар. Откуда вы взялись на наши головы? Что вам тут нужно?
Пустоглазый, видимо, повторил вопрос на другом языке, с брезгливой старательностью выцеживая чужие для него слова. Мне послышалось что-то похожее на немецкий, и я сказал:
— Нихт ферштейн, — двумя словами исчерпав двадцать процентов своих познаний. Потом на всякий случай добавил: — Ай донт андэстенд ю. Чтоб ты сдох, скотина.
Последнюю фразу я произнёс, будучи уверен, что он меня всё равно не поймёт. Но он, кажется, понял.
— Куи чтоп здох? Тиби здох, варвар! — сказал он, брезгливо цедя русские слова, и командно рявкнул по-латыни.
Читатель порников перестал жевать и с удивлением посмотрел в нашу сторону. Конвоир предостерегающе хмыкнул. Пустоглазый снова затянулся, снова дунул мне в лицо, уронил чинарик на пол и затоптал пяткой. Потом нетерпеливо повторил команду и протянул руку назад. Толстяк безразлично пожал плечами, отбросил свой порник и выволок из-под кресла оба меча. Двое продолжали смотреть в сторону балкона, попыхивая и похлопывая по ножнам. А конвоир торопливо пробормотал некую уставную формулу, закончив её словами: «Вива консул!» — и столь же торопливо удалился.
Стукнула входная дверь, скрежетнув о косяк вывороченным замком, с лестничной площадки мне в спину дохнуло предзимним холодом и аммиаком, зарычал и грохнул дверцами лифт.
«Ну, вот и всё...» — подумал я, глядя, как в руку пустоглазому вкладывают обнажённый меч, и закрыл глаза.
А ведь мог бы и догадаться, что уж за трое-то суток они вполне способны запомнить несколько слов. Вот уже и лифтом пользуются, и к «хэви металл» привыкли, и варёной колбасой не брезгуют. Скоро научатся откупоривать шампанское и перестанут протыкать копьями злого духа в телевизорах. Может быть, даже постигнут назначение унитазов. Но вот к этой капусте им привыкать не следует: никогда писатель Петрищенко не умел её квасить...
Тут меня, зажмуренного, крепко взяли за плечо, повернули лицом к стене и, дыша кислятиной, тщательно обхлопали. Потом разрезали галстук, сильно оцарапав мне оба запястья, и отошли.
«Господи, неужели не сразу?» — подумал я, открывая глаза и медленно поворачиваясь. Правая рука у меня висела плетью, я её почти не чувствовал.
Самый читающий легионер опять сидел в кресле, разложив на коленях новый порник, и опять запускал в кастрюлю щепоть, а пустоглазый стоял передо мной, насмешливо скалясь. В опущенной правой руке он держал обнажённый меч, а второй меч, в ножнах, протягивал мне.
— Велис эрго валис, варвар, — сказал он. — Ноли дик, фак! Факто мэи чтоп здох. — И ткнул меня в грудь рукоятью меча.
Значит, не сразу — но, пожалуй, быстрее, чем на кресте. И на том спасибо... Я кое-как стянул с себя плащ, изодранный при аресте, и остался в костюме. Пустоглазый ждал.
— Фак, говоришь? Это мы сейчас посмотрим, кто кого фак! — нагло заявил я, принимая оружие. Левой рукой — потому что правую даже не мог поднять. Я мог лишь чуть-чуть согнуть её в локте. От плеча и до локтя рука была словно туго набита ватой.
Пустоглазый одобрительно кивнул и отступил на шаг.
— Будем считать, что я левша... — пробормотал я, пытаясь ухватить и стащить ножны правой рукой. Ножны сидели туго.
Меч был тяжёл и, по-моему, совершенно не сбалансирован. Хотя, что я могу в них понимать, в мечах?.. Правая кисть уже действовала — но только кисть. Чтобы обнажить меч, мне пришлось зажать ножны между коленями. Пустоглазый ждал, похлопывая клинком по ладони и глядя на меня сверху вниз, а когда я наконец выпрямился, опять задал мне какой-то вопрос.
— Ах, да не знаю я твоей латыни! Давай кончать... Моритури тэ салютант! — вспомнил я формулу гладиаторов. И махнул мечом, целя ему в голову.
Разумеется, он легко отбил мой удар — легко, небрежно и словно бы нехотя. А когда я опять размахнулся, он просто шагнул в сторону и поймал моё запястье правой рукой — свой меч он при этом успел перебросить в левую. Теперь ему оставалось просто сунуть клинок мне в живот, но он ухмылялся и медлил. Это было не столько страшно, сколько противно.
Я глотнул, подавляя позыв тошноты, и попытался двинуть коленом ему в пах, но не достал. Пустоглазый отрицательно покачал головой, вложил свой клинок в ножны и выжидательно покосился на мой — не отпуская, впрочем, моего запястья.
— Что, забздел? — спросил я, усмехаясь как можно более нагло, и разжал пальцы.
Меч глухо стукнул, втыкаясь в паркет. Любитель капусты равнодушно глянул на нас, буркнул что-то насмешливое и опять перевернул страницу.
Пустоглазый отпустил моё запястье, хлопнул себя ладонью по груди и сказал:
— Марк.
— Очень приятно... — буркнул я, безуспешно массируя правое плечо.
Я не совсем понимал, почему это он вдруг раздумал меня убивать. Очень всё это было по-детски, как у шпаны. Как у стародавней шпаны, или у книжной — нынешняя шпана, по-моему, давно и окончательно утратила понятия чести...
— Марк! — повторил он, хмурясь, и снова хлопнул себя по груди. — Марк Септимий Амбуст.
— Аркадий, — представился и я, продолжая массировать бицепс. — Селянин Аркадий Миронович.
— Аркадий? — удивился Марк. А скорее, пожалуй, не удивился, а обрадовался. — Эллин?
Ах, вот в чем дело...
— Что, не похож? — усмехнулся я. — Вообще-то, я по паспорту — русский. Но, поскольку бабка моя была наполовину турчанкой и жила в Крыму... то есть, в Таврии... Не исключено, что я и эллин тоже. Может, на одну восьмую, а может, и больше...
Не знаю, что он там понял из моих объяснений, но вдруг оживленно заговорил. Это была не латынь, но чужие слова Марк уже не цедил брезгливо, как давеча — русские и те, что показались мне немецкими. Видимо, решил, что я похож на эллина. Это с моим-то стаканоподобным шнобелем и с рыжей бородкой а-ля Иисусик... Впрочем, Одиссей тоже ведь был не красавец по части носа. И тоже преотменно рыж. Зато Одиссей был высок и могуч, в отличие от маленького Селянина...
— Нет, — сказал я, послушав, и покачал головой. — по-гречески я тоже не понимаю. Разве что по-английски, да и то — чуть. Ду ю спик инглиш, Марк?
Он махнул рукой и засмеялся. Оказывается, люди с такими глазами тоже умеют смеяться — радостно, искренне и совсем по-детски.
Пожиратель капусты опять что-то буркнул, насмешливо и вопросительно. Марк стал ему пространно отвечать, жестикулируя и тыча пальцем то в меня, то в свой правый бицепс. Они заспорили. Остальные двое обернулись, послушали и тоже включились в дискуссию. Один из них явно был на стороне Марка, а второй, по-моему, претендовал на роль третейского судьи.
Рука моя всё никак не отходила, и я прекратил бесполезный массаж.
Если бы я не видел торжественного погребального костра на площади и распятых вокруг него омоновцев...
если бы в каких-то трёх сотнях метров отсюда, в кедраче городского парка, не догорал МИ-8, сбитый камнями из баллист и напоследок проткнутый толстенным, окованным медью копьём из оксилобола...
если бы я не знал, что аэропорт надёжно блокирован согнанными на взлётную полосу горожанами, чьи семьи уже третьи сутки пребывают в состоянии тоскливой жути...
если бы, наконец, моя рука всё ещё не висела плетью после умело нанесённого удара мечом в ножнах...
Если бы не всё это и не многое другое, то вполне могло бы оказаться, что я просто заглянул по делу к писателю Никанору Петрищенко — и, как обычно, застал у него в гостях очередную странную компанию. Хозяин убежал, например, за водкой, потому что не хватило, а гости пока развлекаются сами. Так, как привыкли развлекаться они и только они, решительно ни на кого не похожие.
«Толкинутики», помнится, были ничем не лучше: они тоже вовсю размахивали мечами (деревянными и пластиковыми), вопили: «Смерть оркам!» — и тащились от англоязычного «рэпа». А либерал-патриоты, чуть не разбив морду хозяину, всё-таки удовлетворились телевизором и ушли, глубоко исцарапав наружную дверь изображениями соломоновых звёзд. Адвентисты седьмого дня вели себя тихо, но тоже странно...
И вообще, религиозные люди были самыми тихими из гостей Никанора. Кроме, пожалуй, православного отца Игнатия, недавно получившего у нас приход. Но отца Игнатия «достал» незвано заявившийся Гена-марксист — а он кого угодно способен «достать» своей невозмутимой непогрешимостью и наводящими ехидными вопросиками. Он любую политику сведёт к экономике и любую религию — к апологии диктатуры пролетариата...
Вот и римляне — чем не обычные странные гости литератора Никанора Петрищенко?
Но рука у меня была ватная и бесчувственная, вертолёт в кедраче догорал, омоновцы были распяты, аэропорт блокирован, а центральное телевидение со вторника транслирует балеты. И эти четверо убийц в медных кольчугах и кожаных панцирях — отнюдь не странные Петрищенковы гости, а самые обычные завоеватели из древнего Рима.
«Бедный маленький Селянин, — подумал я, — играй свою роль до конца, больше тебе ничего не остаётся!» Эллины горды и бесстрашны. По крайней мере, так должен думать о них Марк. Я нагнулся, снова взял в левую руку меч, который он заставил меня выронить, и громко сказал:
— Ближе к делу, ребята! Решили что-нибудь?
Ребята повернулись ко мне — все четверо, — переглянулись и захохотали. Дискуссия не возобновилась. Не о чём тут было дискутировать, потому что Марк Септимий Амбуст уже принял решение и наглядно продемонстрировал необратимость оного. Пожиратель капусты схлопотал презвонкую затрещину, а его очередной порник улетел в самый дальний угол — за телевизор. Показав, кто тут главный, Марк снова выключил музыкальный центр, подбоченился и в наступившей тишине негромко, но солидно рявкнул.
Толстяк потрогал затылок, нехотя встал и подошёл ко мне вплотную, демонстративно игнорируя меч в моей левой руке.
— Савл, — буркнул он, хлопнув себя по груди. — Савл Турний Латус. — Покосился назад, опять потрогал затылок и добавил ещё что-то, указав сначала на меч у меня в руке, а потом на диван.
Я понял это так, что мне предложено разоружиться и присесть, и оказалось, что я понял правильно.
Караулившие балконную дверь были тёзками. Их звали Гней Нунций Фальсум и Гней Сервий Пульхр. Представившись, они вернулись к своему занятию. А Марк расположился в кресле толстого Савла, которого немедленно куда-то послал, заставив его нацепить меч и надеть шлем. Савл удалился, недовольно грюкнув дверью. Один из Гнеев оглянулся, хихикнул и подмигнул мне. Марк тоже мне подмигнул и широким жестом указал на стол — на колбасу, бананы и шампанское.
...Я сидел на краешке дивана. Рука начала отходить, и это было больно. В остальном всё было хорошо. Фортуна улыбалась мне. Проявив безрассудную храбрость, я снискал расположение завоевателей и получил разрешение жрать Никанорову колбасу. Отказываться было глупо, потому что я действительно был голоден.
Я больше суток ничего не ел. И третьи сутки ни черта не понимал.
И никто в городе ни черта не понимал уже третьи сутки. Рационально объяснить происходящее никто не мог, а фантастические гипотезы никого не удовлетворяли. О путешествиях во времени приятно почитать на сон грядущий, или поиграть в них на компьютере, но ведь на самом деле это — даже не гипотеза. Это «сказки для папы», как однажды выразился некий семиклассник, с которым я состою в ближайшем родстве. (Как хорошо, что он уже не семиклассник и сейчас далеко отсюда!)
Да, «сказки для папы» — это не гипотеза. С тем же успехом можно было бы предположить, что римляне выскочили прямиком из моего компьютера, из комплекта дисков «Виртуальные битвы».