"Васлаг"

[tvarenia]

Это типа "стратегический" кусочек ещё не написанного. С объяснением "наиглавнейшего" смысла - якобы сюжетно-образующего. Но ложный. Потому что на самом деле сюжет не об том.
Ребята-девчата! Мне очень нужно ваше мнение!

Бетонку всё ещё не проморозило как следует, на ней было липко и скользко. Один из восьми «ремингтонов», действительно, уцелел, но и его пришлось доукомплектовать другим барабаном, потому что родной был помят. Коробку с сухпайками я долго не мог найти, пока не обнаружил её в кабине одного из торфовозов. То есть, не коробку, а то, что от неё осталось. Там же, на сиденье, перемешанное с крошевом из рисовых супов и сахара, было то, что осталось от конвоира, искавшего укрыться тут от свинцового шквала с небес.
Ни на что больше не надеясь, просто чтобы завершить ревизию, я осмотрел последний торфовоз. Отрицательный результат — тоже результат: теперь я точно знал, что транспорта у меня, кроме своих двоих, нет. Все скаты и топливные баки были пробиты, оба радиатора нашпигованы свинцом. Я обшарил кабину, нащупал в бардачке аптечку с бинтами, пузырьками и какими-то таблетками и, не разбираясь, рассовал их по карманам. А между кабиной и кузовом обнаружилось мятое жестяное ведёрко, в которое мне удалось нацедить около литра солярки.
Больше на дороге делать было нечего.
Когда я вернулся в нашему недогруженному корыту, начальник конвоя уже пришёл в себя, ворочался, пытаясь освободить руки, и ругался чёрными словами. Я снова обездвижил его и взвалил на плечо. Дойдя по гребню дренажной канавы до озера, я свернул направо и двинулся вдоль берега в сторону камышей, туда, где ещё днём видел крышу землянки.
* * *
В землянке было тесно и темно — почти как в щели под корытом торфовоза. Двери не было. Дверной проём был занавешен обширным куском синтетической ткани, твёрдой и ломкой от холода. Зато здесь была железная печка, вполне работоспособная, и два лежака из неструганных горбылей по обе стороны от неё, вдоль боковых стен, обшитых горбылями же.
Бревёнчатый потолок, трухлявый от времени и неравномерно просевший, оказался очень низким. Даже пригнувшись, я несколько раз задел его макушкой. В полный рост тут могли бы стоять разве что Хугер и, может быть, Боря Бомчев.
Я свалил начальника конвоя на правый лежак, а «ремингтон» с двумя запасными барабанами аккуратно пристроил на левом. Потом реквизировал у начальника зажигалку и занялся печью. Дрова и растопка (судя по всему — остатки двери) обнаружились под правым лежаком. Для быстроты я облил их соляркой.
Обшарив углы, я нашёл несколько пустых консервных банок и мятую алюминиевую миску, вышел, наполнил их снегом и, вернувшись, расставил на печи. Выгреб из карманов всю аптечку, разложил её прямо на земляном полу и обревизовал при свете из полуоткрытой дверцы. Оказалось не густо: бинты, йод, нашатырь, борная кислота, аспирин и активированный уголь. Был ещё анальгин, но почему-то в ампулах, а шприца, разумеется, не было. И были три таблетки стрептоцида — просроченные, подмоченные и пожелтевшие.
Я приготовил бинты, йод, нашатырь и стрептоцид, остальное опять рассовал по карманам. Подумав, добавил пару ампул анальгина и заменил йод «Белой лошадью». Впрочем, нашатырь тоже оказался лишним: пострадавший очнулся ещё до того, как растаял снег, и наблюдал за мной уцелевшим глазом.
Наконец вода закипела.
Вымыв и насухо вытерев миску, я сцедил в неё отстоявшуюся воду из банок и приступил к врачеванию. Начальник постанывал, скрипел зубами, но не дёргался. Терпел. Я промыл рану сначала просто тёплой водой, затем с добавлением виски, засыпал в неё стрептоцид, наложил тампон и забинтовал.
— Сильно болит? — спросил я, закончив.
Он кивнул.
Я надломил обе ампулы с анальгином и влил содержимое ему в рот. Потом приподнял его голову и дал хлебнуть из фляжки. Вообще-то, анальгин вредно смешивать со спиртным. Но не вреднее, чем промахиваться в перестрелке и ловить глазом ответный свинец...
— Полегчало? — спросил я, выждав несколько минут.
— Ты меня не добил, — сказал он вместо ответа.
— Как видишь.
— Почему?
— Потому что я сильный и добрый и убиваю только за деньги. Кто будет ждать меня на Окунёвом?
— Ты меня не добил, потому что я тебе нужен, — объявил он.
— Отвечай на вопрос, начальник.
— Нет, Крантовски. Я тебе нужен. А времени у нас мало. Развяжи мне руки.
Я досчитал до десяти и, прежде чем возобновить допрос, в нескольких фразах обрисовал ему ситуацию.
— Сейчас я тебя отключу, — сказал я, закончив, — чтобы ты не мешал мне выспаться. А едва рассветёт, уйду. Вернусь в лагерь, сдам твой пистолет и свою рогатку и расскажу, как всё было. Можешь не сомневаться: мне поверят. А ты, начальник, будешь лежать тут, связанный, возле остывшей печки, пока за тобой не придут... Лады?
Если я и блефовал, то самую малость. Чтобы мне действительно поверили, мне придётся притащить его в лагерь. Живым. Этой необходимостью моя ситуация очень сильно усложнялась — но отнюдь не становилась безнадёжной, в отличие от ситуации начальника. Этого он тоже не мог не понимать, даже если разгадал мой маленький блеф.
А может быть, у него были и ещё какие-то, не известные мне соображения.
— Спрашивай, — сказал он, подумав.
— Кто будет ждать меня на Окунёвом? — повторил я свой первый вопрос.
— Не знаю.
— Сколько их будет?
— Двое. Может быть, трое. Не больше.
— Профессионалы?
— Смотря в чём. — Он усмехнулся, и это была нехорошая усмешка. В ней читалось превосходство убеждённого борца над беспринципным наёмником.
— В боевых искусствах, например, — спокойно уточнил я.
— Вряд ли. Скорее нет, чем да.
— Ладно, это я выясню сам... Их политическая принадлежность?
— Вне политики, — объявил он очень категорично.
— А если подумать?
Но в мировосприятии каждого человека есть области, на которые способность думать не распространяется, и в которых безраздельно царствует способность верить. В этом смысле начальник конвоя не был исключением. Он тоже имел свой символ веры и нёс его высоко. Гораздо выше головы.
— Слово «политика» не имеет к нам никакого отношения, — снисходительно разъяснил он беспринципному наёмнику, которого недавно пытался перевербовать под дулом пистолета. — Мы находимся в оппозиции к любым политическим силам как на Руси, так и за её естественно-историческими границами. Поэтому мы — вне политики.
— «Вы» — это патриоты?
— Да! — ответствовал он. Не ответил, а вот именно ответствовал, самой интонацией отметая все те нехорошие смыслы, которые я, по его мнению, вкладывал в святое слово «патриот».
— Ну, наконец-то договорились, — вздохнул я. — Патриотическая оппозиция, как того и следовало ожидать... Эти двое или трое аполитичных патриотов уже там, на Окунёвом?
— Не знаю. Наверное, да.
— Как долго они будут меня ждать?
— Сейчас полночь? — осведомился он.
— Приблизительно, — соврал я. (На самом деле до полуночи оставалось почти три часа: сейчас было 21-10 плюс-минус пять минут. В 04-33, когда взойдёт Луна, я снова буду знать время с точностью до минуты).
— Значит, в нашем распоряжении десять часов — но чем быстрее, тем лучше... И не забудь меня развязать, Крантовски. Мы должны появиться там вместе. Поверь: это в твоих же интересах!
— Не торопись, начальник. Когда речь идёт о моих интересах, я предпочитаю знать, а не верить. Поэтому я ещё ничего не решил. Информации не хватает.
— Так не теряй времени, спрашивай! Ты нужен нам, а мы нужны тебе. Спрашивай — и я отвечу, если знаю ответ.
— Приятно слышать — особенно от человека, только что в меня стрелявшего, — что я ему нужен... Кстати, о моих вопросах. Мне надоело называть тебя начальником.
— Зови меня Алексеем, — сказал он ровным голосом. Пожалуй, немного слишком ровным.
— Понимаю, Алёша: ты обещал ответить на вопросы, но ты не обещал говорить правду.
— Алексей — моё настоящее имя, — проговорил он всё так же ровно. — Я получил его при крещении. В лагерной охране... — Он закрыл свой единственный глаз, помолчал, стиснув зубы, и продолжил ещё ровнее: — В лагерной охране я значился под именем Рауль Снайперсон.
Я понял, что двойной удар анальгина и «Белой лошади» перестаёт действовать. Но во фляжке осталось всего ничего — так что придётся ему потерпеть. А ещё я понял, что он действительно не собирался лгать, и мне это не понравилось. Не потому, что он наверняка не знал всех ответов, а потому, что я, наверное, не знал нужных вопросов.
Что ж, пусть пока порассуждает на излюбленную тему. Заодно, может быть, отвлечётся от боли, — а я постараюсь извлечь из его рассуждений что-нибудь полезное.
— Что нужно вам, добрым гражданам, устранившимся от политики, от меня, наёмного убийцы? — спросил я.
— Работа, — кратко ответил он.
— Какая работа? Где?
— По специальности. Где скажут.
— Точнее! — потребовал я, понимая, что точнее он сказать не может.
— Это не я буду решать, — сказал он. — У меня есть предположения, но не более того.
— Выкладывай.
Он начал издалека — едва ли не от первой рукотворной дырки в камне, с которой, собственно, и началось профессиональное расслоение первобытного общества. Разделение труда обещало лёгкий путь к изобилию, и человечество радостно устремилось по этому пути. Богопротивный и противоестественный процесс разделения одинаковых от природы существ на изолированные касты, классы, сословия, гильдии и профсоюзы в конце концов и определил омерзительный облик нашей цивилизации. Инки первыми до конца прошли этот путь — и первыми канули в небытие.
Западная цивилизация держится значительно дольше — но не потому, что оказалась более жизнеспособной, чем империя инков (всё противоестественное рано или поздно обречено на гибель), а потому, что сумела продлить свою агонию. Отчасти — за счёт территориальной экспансии в так называемые «слаборазвитые» страны, где процесс расслоения зашёл не слишком далеко. Главным же образом — за счёт таких изобретений, как восьмичасовой рабочий день, массовое искусство (китч), любительский спорт, политика и туризм. Наличие свободного времени, которое можно занять хоть чем-нибудь помимо основной профессии, даёт человеку иллюзию полноты и осмысленности существования. Человек хочет верить и начинает верить в то, что он живёт не только для того, чтобы зарабатывать на жизнь. Это позволяет ему хотя бы изредка и ненадолго ощутить себя последним и самым любимым творением Бога. Так вор за решёткой иногда вспоминает о маме... Что ж, у вора действительно есть родители, а человек действительно творенье Бога. Да — последнее, да — любимое, а значит — избалованное и заблудшее, не покидающее тюрем, возведённых его же руками.
У России было много возможностей избежать этого гибельного пути и стать на путь естественный, Бого- и природосообразный. Но нам всегда мешали инородцы.
Сначала это был варяжский рэкетир Рюрик, нанятый новгородцами для охраны от таких же, как он сам, речных разбойников. В рекордно короткие для своего времени сроки он сумел криминализовать институт верховной княжеской власти. Потом был Олег, едва не продавший Русь хазарским евреям. Владимир и Ярослав, сохранившие власть благодаря всё тем же варягам... Семьсот лет Русью правили потомки западных рэкетиров, взимая дань и верша свои воровские разборки. И лишь последний из Рюриковичей, Иоанн Грозный, попытался создать в России нечто, отличное от западных образцов, и оградить её от тлетворного влияния.
Властолюбец Борис порушил созданное Иоанном и предопределил начало Смуты. На расшатанный трон взобрался польский ставленник Лже-Димитрий. Потом были явные западники Алексей Михайлович и Петр Алексеевич. Немка Екатерина... Вообще все Романовы были скорее немцы, чем русские. Этим и объясняется всё, что происходило при них: депатриархализация Руси, рост промышленного капитала, усиливающееся влияние купечества и чиновников. И, наконец, беспрецедентное по внезапности раскрепощение крестьян — т. е., отчуждение земли от земледельца.
Профессиональное расслоение русского общества было практически завершено, когда Столыпин начал свою отчаянную реформу, нащупав особый и единственно верный для России путь. Создание крепких натуральных хозяйств могло если не повернуть вспять, то хотя бы приостановить процесс, казавшийся необратимым. Но Запад был настороже. Немецкий шпион Ульянов-Ленин захватил власть и продолжил дело Романовых усиленными темпами. Стоит ли перечислять его сподвижников и последователей — начиная от поляка Дзержинского и кончая англо-еврейским шпионом Берией?
Запад врастал в Россию, и Россия становилась Западом. Ни сталинские стальные кордоны, ни хрущёвский «железный занавес» уже не могли этому помешать. Профессиональное расслоение наметилось, углубилось и стало необратимым даже в среде профессиональных управителей и контролёров. Кондукторы, инспекторы, учётчики, вахтёры не хотели и не умели делать ничего, кроме исполнения своих должностных обязанностей. Сама человеческая жизнь теряла ценность, потому что обретала цену, исчисляемую всё более точно.
Компьютеризация (сначала экономики, а затем и политики) блистательно завершила этот процесс. Россия наконец-то обогнала Запад на пути к неминуемой гибели. В начале века именно в России был измышлен и внедрён механизм заочного голосования налогами. Одна минимальная налоговая ставка — один голос. За того или иного кандидата в Президенты. За тот или иной законопроект. За ту или иную поправку к Конституции (каковая Конституция тоже обесценилась, поскольку теперь её можно купить, объединив налоги нескольких генерал-акционеров или крупных губерний). Референдум о доверии есть не что иное, как разовое финансовое вливание в Президентскую Гвардию и в Думское ополчение пропорционально отданным голосам. Мы, истинные патриоты, не имеем ничего общего с такой политикой, и мы намерены раз и навсегда...
— Хватит, Алёша, — оборвал я. — Скажи мне коротко и ясно: кого надлежит убить, и сколько вы мне за это заплатите?