[demodok]

Ну а что дальше?
Может, хоть конкурс какой-никакой, а?
Типа "восемь строк о свойствах страсти"...
Как вам тема?

@темы: Вопрос.

---

Письмо-3

[Leyra]

Здесь всегда ясное небо - ни облачка, только горизонт обычно скрыт дымкой. Весь день солнце, как опытный неторопливый палач, нагревает землю и воздух, и легкий ветерок не способен принести облегчение. Здесь не бывает сезона дождей, вся вода приходит в Долину с гор, и я до сих пор удивляюсь, как эта земля может приносить такие богатые урожаи при таком скудном орошении. Впрочем, причина мне известна. А урожаи здесь действительно невероятные. Виноград, апельсины, оливки, хлеб... Я мог бы назвать этот край благословенным. Но - не стану.
Долина - небольшая чаша, огражденная с трех сторон горами и с четвертой - морем. Самым синим и бескрайним, какое я только видел. А повидал я многое, пока не попал сюда. В Долине расположено шесть замков, вокруг которых теснятся аккуратные крестьянские деревушки. Местные жители абсолютно довольны своей жизнью; они благодарны своим богам за то, что те позволили им родиться и жить на этой земле и дали власть над ней в руки своих посланников, лордов, которых здесь считают святыми. Святыми... ты можешь представить меня в роли святого? Это было бы смешно - при иных обстоятельствах. А так... мы никуда отсюда не можем деться, а потому вольно или невольно следуем навязанным правилам. Мы - лорды. Святые. Правители и хранители этой чертовой Долины. Достойный повод, чтобы выпить, не находишь?..
Простые смертные могут свободно приезжать и уезжать, но мы шестеро прикованы к Долине, как каторжники к своим тележкам. Долина - это наш персональный рудник. Уютный и комфортабельный. И над его благоустройством мы действительно работаем в поте лица. Освободить нас может только смерть - либо какой-нибудь благородный идиот, который согласится подменить одного из нас. Совершенно бескорыстно, причем: Долина не примет в качестве своего владыки того, кто мечтает о власти или богатстве.
И ведь мы оказались здесь по собственной доброй воле. И нескончаемой глупости. Мы все пришли сюда, привлеченные древней легендой, красивой сказкой о волшебной стране, где каждый может найти свою судьбу. Уж не знаю, с чего мы решили, что судьба - это обязательно счастье, но мы пришли сюда и радостно засунули шеи в заранее приготовленные для нас петли. Мы отдали свою кровь этой земле, и отдаем ее теперь каждый год, подтверждая принесенную однажды клятву и позволяя Долине существовать дальше и процветать. Да, мы, лорды-хранители, являемся своего рода источниками жизни этого края, благословенного и проклятого в одно и то же время.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне кажется, что все это лишь чья-то злая шутка или жутковатая сказка, рассказанная на ночь и ожившая во сне. Но здесь, как я уже говорил, не бывает снов, и стены замка - самые настоящие. Бумага, на которой я пишу, прекрасного качества, темно-синие чернила пахнут, почему-то, яблоком и вишней, и из западного окна моего кабинета видно море. Все это вполне реально. И по-своему прекрасно. И иногда я думаю, что стоит плюнуть на все, расслабиться и просто получать удовольствие от жизни - от великолепного вина, сочных апельсинов, ясного неба, упирающихся в него гор, прекрасных женщин и умопомрачительного запаха моря, который лишь ночью перебивается ароматом цветов. Но почему-то у меня ничего не получается. Здесь есть все. Кроме того, что мне действительно нужно: здесь нет тебя. И я все не перестаю надеяться на новую встречу.
Знаешь... я уверен, что тебе бы здесь понравилось. Ты ведь всегда мечтал о южных странах - я помню, как ты просил меня в детстве, чтобы я находил в библиотеке книги о путешествиях и читал тебе вслух о тех странах, где солнце горячее, ночи короче и темнее, а звезды складываются в непривычные созвездия. Помню твои рисунки, изображавшие диковинных зверей и птиц, помню рассказы, которые ты стал писать сам, когда я прочитал тебе все имевшиеся у нас дома книги о путешествиях. Так напиши же и о нас с тобой - о том, как мы снова встретимся здесь, на краю света, в Долине.

19 июля 2009
Усть-Нарва

@темы: Зарисовка.

---

Завоевать принцессу

[дорогой Эсме]

Он пятый день штурмует нашу крепость. Пятый день.
От войска осталась лишь горстка солдат: наверное, из тех, кто лично верен ему; наемники ушли ещё после третьего дня, - кому же хочется встречать свою смерть под рукой безумца.
Он и есть безумец, или, верней, одержимый. Его ведет Право – сегодня, и две следующие ночи. А потом он уйдет, успокоившись, восвояси. Если только не прорвет оборону до рассвета восьмого дня.

Принцесса. Они все хотят – Принцессу. Толку объяснять, что я ничем не отличаюсь от прочих девушек. Ведь посягнувшим на Право нужна не я, а кровь в моих жилах. Моя королевская кровь.

***
-Госпожа! Они отступают.
-Нет.
Я не стала оборачиваться. В отместку Лис, не пожелавший посчитать разговор оконченным, обошел меня по полукругу, и заглянул в глаза:
-Почему вы так думаете?
-Потому, - вздохнула я, изучая его еще совсем молодое, открытое лицо, - Что семидневный срок еще не подошел к концу.
-У него почти нет войска, - упрямо парировал Лис. – Это глупо!
-Ты первый год здесь? – спросила я, чуть склонив голову к левому плечу.
-Два года я был на подзаработках, - раздраженно ответил парень. – Но я местный, вы ведь прекрастно знаете!
Да, он был местным. Местным простолюдином.
На время Права в силу вступало множество древних традиций, одна из которых – обязательное присутствие рядом с Принцессой Протектора, эдакого «номинального супруга», главной задачей которого было – защищать, во что бы то ни стало, королевскую кровь. Протектор был последним препятствием перед Завоевателем. Ворвавшись в замок, последний не мог получить Принцессу иначе, кроме как убив Защитника.
Так вышло, что Хелм – мой давний, вот уже шесть лет, как, Защитник, был убит во второй день Права. Его настигла стрела – прямо в глаз, на крепостной стене. После я часто ходила там, но, похоже, Завоеватель нанял хороших лучников, и легкие были для меня закрыты. Мы несли потери – больше потери. Осада оказалась тяжелей, чем во все прежние годы, да и страх перед неистовым Завоевателем парализовывал нас все сильней. Так что, когда я, соблюдая традиции, спросила – будет ли доброволец, согласный взять на себя бремя нового Протектора, не отозвался никто. И, когда я уже развернулась, собираясь идти, из толпы вдруг выбежал юный, будто бы даже моложе меня, парень. Он был одет в белую домотканую рубаху и штаны, худое лицо обрамляли густые, когда-то явно стриженные «под горшок» черные волосы.
«Простолюдин».
И вот, этот, такой же далекий от королевской крови, как и камни у ворот нашей крепости – от звезд, человек, преклонил предо мной колено, произнося:
-Отныне и покуда не завершится Право, клянусь охранять тебя, моя госпожа.
Мне ничего не оставалось, кроме как подойти и положить ладонь на его склоненную голову:
-Да будет так, Протектор.

***
Теперь же Лис стоял, одетый, как подобало его чину, и смотрел на меня – без уловок, честно, просто. Он действительно не понимал, о чем я говорю.
-Три года подряд наш замок штурмует один и тот же завоеватель, - сказала я. – Ты уходил с отцом, но разве мать ничего не рассказывала, когда вы вернулись?
Лис отвел взгляд в сторону, вспоминая.
-Мама говорила, что было… сложно, - медленно произнес он. – Но с чего вы взяли, что это один и тот же человек? Никто не видит их лиц, они…
-Никто не видит, - оборвала я его. – Но я чувствую.
Протектор посмотрел на меня, сощурившись, и тоже чуть наклонив голову к плечу. Он делал так, когда хотел сказать что-то важное, и очень личное. А я не хотела сейчас слушать ничего подобного.
-Он не уйдет до конца Права, он останется здесь, - продолжила я. – Прежде… таких действительно не случалось. Но, видимо, этому уж очень неймется получить во владение королевскую кровь.
-Госпожа, - сказал Лис.
-Нет, - я взмахнула рукой, резко разворачиваясь. – Довольно, хватит.
-Госпожа, Леда!
Я застыла, не сделав и двух шагов. Что ж. Во время Права мало кто вспоминал мое имя.
Парень вновь обошел меня, получив возможность смотреть в глаза.
-Леда, - повторил он. – Послушайте… я был в разных странах. За два года мы с отцом ушла очень далеко отсюда, и, послушайте! Там нет такого. Нет Традиций. Нет Права. Короли женятся – ну да, по расчету; трубадуры поют, что еще порой и по любви. И они воюют – за земли, влияние. За долг, красивых женщин, - но никто не позволяет им вырезать целые города безнаказанно, только чтобы обрести Принцессу, свой военный трофей!..
Леда, - вновь повторил он мое имя. – Вы ведь понимаете. Я по глазам вижу, что да.
-Защитник, - медленно произнесла я. – Протектор. Уж не думаешь ли ты, что, будучи простолюдином, и возвысившись при случайном стечении обстоятельств, сможешь приказывать мне?
Под напором моей внезапно вспыхнувшей ярости Лис безвольно опустил взгляд.
-Я разве приказывал вам?
-С дороги.
И, обернувшись у самого выхода, едко бросаю ему в спину:
-Никогда больше не смей произносить мое имя.

***
Шестой день.
Почему мне никогда не удается вспомнить, как это было – раньше, в прошлом году?
Всякий раз после Права воспоминания будто сплетаются воедино – в один комок боли, страха и беспомощности, абсолютной незащищенности перед тем, что впереди. На заре восьмого дня.
«Всякая Принцесса должна быть завоевана». Это было правило, аксиома. Абсолют, который невозможно преступить в окружающем меня мире. В детстве я спрашивала маму: неужели – всегда? Неужели никто не спасет, и нет никаких других… путей…к тому…
«Нет, - качала головой она. – Ты рождена, чтобы тебя завоевали».
Смерть её наступила вместе с концом отца, - очень дорогой яд, смешанный с вином в высоком серебряном кубке; она просто уснула. Тогда я могла думать лишь о том, до чего же такая кончина несопоставима с первым этапом «завоевания», когда не щадили никого, лишь бы только заполучить Принцессу.
Наверное, нас ненавидели. Особенно недовольные отправлялись искать счастья в краях, описанных Лисом, а прочие… что ж. Большую часть года здесь было очень мирно. И лишь только время Права вновь вскрывало старые раны, не позволяя швам затянуться, а боли – утихнуть.
Боль. Я всегда сознавала свою жизнь во время Права, как боль.

***
Бой у крепости продолжался. Близился вечер.
Я покинула стену (лучники по-прежнему не желали стрелять в королевскую кровь), отправившись бесцельно бродить по уже опустевшим коридорам своего замка.
Снаружи давно стемнело, когда я пришла в самую высокую из комнат замка, по совместительству – свое собственное обиталище. Как и следовало ожидать, Лис уже ждал меня там.
Он был подавлен, и не обернулся, когда я переступила порог. Что ж, я все равно не могла поставить ему это в упрек, - как я чувствовала Завоевателя, так он, Защитник, чувствовал меня.
Тихо ступая, я приблизилась к сгорбившемуся, опустившему голову Лису, и положила руку ему на плечо:
-Прости. Я не хотела говорить тебе… все то. Не думай, что я на самом деле так считаю.
Лис медленно поднял голову, встретившись со мной взглядом.
-Вы ведь тоже все это ненавидите, - тихо произнес он. – Это Право, эти традиции… эту жестокость…
Я отдернула руку, но он тут же схватил мою ладонь, сжав в своих:
-Госпожа! Ведь вам же больно, больно понимать, что они гибнут ни за что, десятками гибнут, сотнями!
-Что ты делаешь, Лис! Замолчи! – воскликнула я, все-таки высвободив руку, и отступив от него на шаг. – Я не смею… я росла в этом, как… даже если мне больно…
-Как? – спросил, поднимаясь, Лис. – Как?! Я скажу вам, да, госпожа, я скажу! Вам больно? Так идите, и разделите эту боль со своими людьми, своим народом. Пролейте хоть каплю собственной крови ради них! Сколько еще он будет штурмовать нашу крепость, одна вы можете это остановить. Выйдите к нему, дайте то, что нужно Завоевателю. Остановите безумие!..
Он был невероятно, ужасно убедителен в этот миг. Я почти решилась – выйти, отбросив всю защиту, согласившись спасти тех немногих кого пощадят… возможно… и…
Не выдержав, я закрыла лицо руками, разрыдавшись. Лис, мгновение стоявший неподвижно, подошел, крепко обняв меня.
-Я не могу, - всхлипывая, прошептала я. – Не могу, я так боюсь его! Этого…этого… он ведь одержимый, одной только мыслью…
-Успокойся, - тихо говорил Лис, гладя, будто ребенка, меня по голове. – Успокойся, Леда, ну. Я твой Протектор, я защищу тебя. А потом…
-Увези меня куда-нибудь далеко, - молила я. – Туда, где нет всего этого… и никогда…
-Конечно, - касаясь губами моей, должно быть, соленой щеки, говорил он. – Я увезу тебя…
А потом распахнулась дверь, впуская в комнату высокого мужчину с горящими черными глазами и окровавленным мечом в руке.
-Завоеватель, - одними губами произнесла я.

***
Он сделал шаг – и пошатнулся. Левой рукой ухватился за стену, чуть выпрямился, и продолжил идти.
Одержимость. Я чувствовала безумие, бьющееся в нем. И то еще, как это безумие резко накалилось добела, едва лишь он увидел меня.
-Принцесса, - хрипло произнес Завоеватель.
Лис тут же закрыл меня собой, обнажив меч, висевший на поясе. А я отступила на шаг, и, подняв руку, одним движением вытянула из волос три длинные шпильки, державшие прическу. Волосы тут же рассыпались по плечам, скрывая и лицо.
Он был красив, Завоеватель. Варварской, жестокой, очень ему подобающей красотой.
-Что она делает? – спросил он, начиная, по-видимому, немного приходить в себя.
-Она плачет, - сказал Лис. – Она всегда так делает когда плачет.
Завоеватель моргнул, явно ничего не понимая. Я почувствовала, как уменьшилась его одержимость, и тут же, скачком, возросла – куда выше прежнего.
-Лис! – крикнула я.
Но он успел только задеть мечом правое плечо противника, тогда как меч Завоевателя пронзил его насквозь.
Я вдохнула, и поняла, что выдохнуть не сумею. Ни выдохнуть, ни закричать. Осознала только: у меня больше нет защиты. И никогда не будет.
Отбросив меч, мужчина с черными глазами шагнул ко мне, протягивая руки. Трофей. Моё. Принцесса!
Я провела рукой по волосам, прижимая к ладони длинное лезвие; нет. Для слез сегодня просто нет времени.

***
Он почти ушел, когда я склонилась над ним, вытирая с лица капли чужой крови.
Молодой. Моложе меня, или ровесник. Почему ты не остался в той своей прекрасной стране еще на год? Почему ты вернулся?
-Отныне и на веки веков, освобождаю тебя от клятвы. Ты сделал все, что мог и должен был, Протектор.
Я почему-то верила, что он все еще меня слышит.
-Подожди меня там, Лис. Совсем немного.
Мне оставался один короткий путь до крепостной стены.

15.08.09

@темы: Рассказ.

---

вторая линия «Васлага»

[demodok]

Здесь появляются мои любимые римляне - из поздней республики, из годов примерно 60-х - 80-х до н.э.

В лифте, пока мы поднимались, мой конвоир вложил меч в ножны и привычно справил малую нужду, деликатно отвернувшись от меня в угол. Опасаться ему было нечего: руки у меня были связаны за спиной моим же галстуком, правое плечо пребывало в отключке, голова всё еще гудела от удара в затылок. Арест по-римски... А впрочем, и по-русски бывает не многим лучше.
«Бедный маленький Селянин, — подумал я про себя, — никогда ты ещё не попадал в такой переплёт!»
Площадка, на которой мы остановились, была озарена отсветами погребального костра, догоравшего на площади Энергетиков, и содрогалась от бухающих ритмов «хэви металл». Сверху, сквозь разбитое окно между этажами, тянуло гарью и снегом, но эти запахи не перебивали, а лишь подчёркивали вонь загаженных лестниц.
Едва мы вышли из лифта, конвоир снова обнажил меч, взял меня за плечо и подтолкнул к той из четырёх квартир, откуда неслась музыка. Петли наружной двери были вырублены из косяка, а сама она была прислонена к стене рядом с электрическим щитком. Замок внутренней двери был выворочен.
Пройдя через прихожую — тёмную, тесную и заслякощенную, — я увидел знакомый стеллаж из гладко струганных лиственничных досок, тесно забитый словарями, разрозненными томами книжных серий и неполными собраниями сочинений, — и наконец-то понял, куда меня привели. Это была однокомнатная квартира писателя Никанора Петрищенко. Значит, и его не миновала чаша сия. Двойные двери и седьмой этаж — а вот поди ж ты...
Развалясь на диване и в креслах, легионеры слушали тяжелый рок и курили марихуану. В квартире было жарко, шумно и тускло — хотя сияли все пять рожков люстры. Желтоватые полосы дыма тянулись к приоткрытой балконной двери и мерно вздрагивали. Воздух был спёрт, воняло потом, перегаром и кислятиной.
Экран телевизора был разбит, из его развороченных внутренностей привычно торчали два коротких тяжелых копья.
На журнальном столике посреди комнаты красовались бутылка шампанского с отбитым горлышком, гроздь недозрелых бананов, полпалки вареной колбасы, нарубленной неровными ломтями, и два прямых коротких меча (один из них — в ножнах). На спинке дивана стояли, прислоненные к ковру, четыре прямоугольных щита, а на серванте напротив, тоже в рядок — четыре медных чёрногребенчатых шлема с кожаными наушниками. Между двумя креслами рядом с музыкальным центром, прямо на полу, соседствовали двухведерная эмалированная кастрюля с квашеной капустой и разноцветная глянцевая россыпь иллюстрированных журналов.
Толстый римлянин, сидевший слева от кастрюли, не глядя, запускал в неё щепоть, запрокидывал голову и отправлял капусту в пасть, аккуратно уминая пальцами. Потом, с хрустом жуя, вытирал пальцы о мягкий подлокотник и переворачивал страницу журнала, лежавшего у него на коленях. Журнал был порнографический.
Остальные трое пребывали здесь только своими недвижными расслабленными телами, а души их, судя по всему, наблюдали и чувствовали такое, что куда там глянцевому порнику.
Хозяина нигде не было видно... А, впрочем, крови на полу тоже не было — паркетный пол в комнате был относительно чист. Лишь возле двери в прихожую и под ногами у любителя кисленького дотаивали комочки смёрзшегося песка и снега, растекаясь лужицами. Лужицы подрагивали в том же забойном ритме, что и полосы дыма под люстрой, и высыхали параллельными извилистыми барханчиками.
В общем, всё это было не так уж и безобразно. При хозяине бывало и попьянее, и погрязнее, и пошумнее, а кислятиной у Никанора всегда разило. И телевизор тоже, помнится, однажды грохнули — правда, не копьём, а четырёхтомником «ГУЛАГа», в пылу междупартийной терминологической дискуссии о славянской государственности...
Ни меня самого, ни моего конвоира никто не замечал, пока он не проорал что-то по-латыни, перекрыв квадрофоническое буханье. Только тогда все четверо лениво повернули головы в нашу сторону.
Толстяк, пожиравший капусту, продолжая жевать, убрал со стола мечи, сунул их под кресло и снова перевернул страницу. Двое нашарили рукояти своих мечей и, попыхав тухнущими чинариками, отвернулись от нас к балкону. А четвёртый, с пустыми ножнами на поясе, поднялся с дивана и двинулся к нам, выключив по пути музыкальный центр. Толстяк дёрнулся, недовольно буркнул и снова включил музыку — но уже потише.
Легионер с пустыми ножнами остановился напротив меня и задал какой-то вопрос конвоиру. Выслушав ответ, ухмыльнулся, отлепил от губы чинарик и дунул мне в лицо.
Я стиснул зубы, заставляя себя смотреть ему в глаза, и пошевелил связанными за спиной руками. Глаза у него были пустые, блёкло-голубые, водянистые. Глаза убийцы. Почти у всех у них были такие глаза, означавшие всегда одно и то же. Если не отведёшь взгляд — признает равным себе и убьёт сразу. Если отведёшь — будет убивать долго и с наслаждением.
Пустоглазый убийца с пустыми ножнами снова задал тот же вопрос, обращаясь уже ко мне. От повторения латынь не стала мне понятнее, но пару слов я разобрал: «консул» и «варвар».
— Не понимаю, — ответил я, стараясь говорить отчётливо и спокойно. — Сам ты варвар. Откуда вы взялись на наши головы? Что вам тут нужно?
Пустоглазый, видимо, повторил вопрос на другом языке, с брезгливой старательностью выцеживая чужие для него слова. Мне послышалось что-то похожее на немецкий, и я сказал:
— Нихт ферштейн, — двумя словами исчерпав двадцать процентов своих познаний. Потом на всякий случай добавил: — Ай донт андэстенд ю. Чтоб ты сдох, скотина.
Последнюю фразу я произнёс, будучи уверен, что он меня всё равно не поймёт. Но он, кажется, понял.
— Куи чтоп здох? Тиби здох, варвар! — сказал он, брезгливо цедя русские слова, и командно рявкнул по-латыни.
Читатель порников перестал жевать и с удивлением посмотрел в нашу сторону. Конвоир предостерегающе хмыкнул. Пустоглазый снова затянулся, снова дунул мне в лицо, уронил чинарик на пол и затоптал пяткой. Потом нетерпеливо повторил команду и протянул руку назад. Толстяк безразлично пожал плечами, отбросил свой порник и выволок из-под кресла оба меча. Двое продолжали смотреть в сторону балкона, попыхивая и похлопывая по ножнам. А конвоир торопливо пробормотал некую уставную формулу, закончив её словами: «Вива консул!» — и столь же торопливо удалился.
Стукнула входная дверь, скрежетнув о косяк вывороченным замком, с лестничной площадки мне в спину дохнуло предзимним холодом и аммиаком, зарычал и грохнул дверцами лифт.
«Ну, вот и всё...» — подумал я, глядя, как в руку пустоглазому вкладывают обнажённый меч, и закрыл глаза.
А ведь мог бы и догадаться, что уж за трое-то суток они вполне способны запомнить несколько слов. Вот уже и лифтом пользуются, и к «хэви металл» привыкли, и варёной колбасой не брезгуют. Скоро научатся откупоривать шампанское и перестанут протыкать копьями злого духа в телевизорах. Может быть, даже постигнут назначение унитазов. Но вот к этой капусте им привыкать не следует: никогда писатель Петрищенко не умел её квасить...
Тут меня, зажмуренного, крепко взяли за плечо, повернули лицом к стене и, дыша кислятиной, тщательно обхлопали. Потом разрезали галстук, сильно оцарапав мне оба запястья, и отошли.
«Господи, неужели не сразу?» — подумал я, открывая глаза и медленно поворачиваясь. Правая рука у меня висела плетью, я её почти не чувствовал.
Самый читающий легионер опять сидел в кресле, разложив на коленях новый порник, и опять запускал в кастрюлю щепоть, а пустоглазый стоял передо мной, насмешливо скалясь. В опущенной правой руке он держал обнажённый меч, а второй меч, в ножнах, протягивал мне.
— Велис эрго валис, варвар, — сказал он. — Ноли дик, фак! Факто мэи чтоп здох. — И ткнул меня в грудь рукоятью меча.
Значит, не сразу — но, пожалуй, быстрее, чем на кресте. И на том спасибо... Я кое-как стянул с себя плащ, изодранный при аресте, и остался в костюме. Пустоглазый ждал.
— Фак, говоришь? Это мы сейчас посмотрим, кто кого фак! — нагло заявил я, принимая оружие. Левой рукой — потому что правую даже не мог поднять. Я мог лишь чуть-чуть согнуть её в локте. От плеча и до локтя рука была словно туго набита ватой.
Пустоглазый одобрительно кивнул и отступил на шаг.
— Будем считать, что я левша... — пробормотал я, пытаясь ухватить и стащить ножны правой рукой. Ножны сидели туго.
Меч был тяжёл и, по-моему, совершенно не сбалансирован. Хотя, что я могу в них понимать, в мечах?.. Правая кисть уже действовала — но только кисть. Чтобы обнажить меч, мне пришлось зажать ножны между коленями. Пустоглазый ждал, похлопывая клинком по ладони и глядя на меня сверху вниз, а когда я наконец выпрямился, опять задал мне какой-то вопрос.
— Ах, да не знаю я твоей латыни! Давай кончать... Моритури тэ салютант! — вспомнил я формулу гладиаторов. И махнул мечом, целя ему в голову.
Разумеется, он легко отбил мой удар — легко, небрежно и словно бы нехотя. А когда я опять размахнулся, он просто шагнул в сторону и поймал моё запястье правой рукой — свой меч он при этом успел перебросить в левую. Теперь ему оставалось просто сунуть клинок мне в живот, но он ухмылялся и медлил. Это было не столько страшно, сколько противно.
Я глотнул, подавляя позыв тошноты, и попытался двинуть коленом ему в пах, но не достал. Пустоглазый отрицательно покачал головой, вложил свой клинок в ножны и выжидательно покосился на мой — не отпуская, впрочем, моего запястья.
— Что, забздел? — спросил я, усмехаясь как можно более нагло, и разжал пальцы.
Меч глухо стукнул, втыкаясь в паркет. Любитель капусты равнодушно глянул на нас, буркнул что-то насмешливое и опять перевернул страницу.
Пустоглазый отпустил моё запястье, хлопнул себя ладонью по груди и сказал:
— Марк.
— Очень приятно... — буркнул я, безуспешно массируя правое плечо.
Я не совсем понимал, почему это он вдруг раздумал меня убивать. Очень всё это было по-детски, как у шпаны. Как у стародавней шпаны, или у книжной — нынешняя шпана, по-моему, давно и окончательно утратила понятия чести...
— Марк! — повторил он, хмурясь, и снова хлопнул себя по груди. — Марк Септимий Амбуст.
— Аркадий, — представился и я, продолжая массировать бицепс. — Селянин Аркадий Миронович.
— Аркадий? — удивился Марк. А скорее, пожалуй, не удивился, а обрадовался. — Эллин?
Ах, вот в чем дело...
— Что, не похож? — усмехнулся я. — Вообще-то, я по паспорту — русский. Но, поскольку бабка моя была наполовину турчанкой и жила в Крыму... то есть, в Таврии... Не исключено, что я и эллин тоже. Может, на одну восьмую, а может, и больше...
Не знаю, что он там понял из моих объяснений, но вдруг оживленно заговорил. Это была не латынь, но чужие слова Марк уже не цедил брезгливо, как давеча — русские и те, что показались мне немецкими. Видимо, решил, что я похож на эллина. Это с моим-то стаканоподобным шнобелем и с рыжей бородкой а-ля Иисусик... Впрочем, Одиссей тоже ведь был не красавец по части носа. И тоже преотменно рыж. Зато Одиссей был высок и могуч, в отличие от маленького Селянина...
— Нет, — сказал я, послушав, и покачал головой. — по-гречески я тоже не понимаю. Разве что по-английски, да и то — чуть. Ду ю спик инглиш, Марк?
Он махнул рукой и засмеялся. Оказывается, люди с такими глазами тоже умеют смеяться — радостно, искренне и совсем по-детски.
Пожиратель капусты опять что-то буркнул, насмешливо и вопросительно. Марк стал ему пространно отвечать, жестикулируя и тыча пальцем то в меня, то в свой правый бицепс. Они заспорили. Остальные двое обернулись, послушали и тоже включились в дискуссию. Один из них явно был на стороне Марка, а второй, по-моему, претендовал на роль третейского судьи.
Рука моя всё никак не отходила, и я прекратил бесполезный массаж.
Если бы я не видел торжественного погребального костра на площади и распятых вокруг него омоновцев...
если бы в каких-то трёх сотнях метров отсюда, в кедраче городского парка, не догорал МИ-8, сбитый камнями из баллист и напоследок проткнутый толстенным, окованным медью копьём из оксилобола...
если бы я не знал, что аэропорт надёжно блокирован согнанными на взлётную полосу горожанами, чьи семьи уже третьи сутки пребывают в состоянии тоскливой жути...
если бы, наконец, моя рука всё ещё не висела плетью после умело нанесённого удара мечом в ножнах...
Если бы не всё это и не многое другое, то вполне могло бы оказаться, что я просто заглянул по делу к писателю Никанору Петрищенко — и, как обычно, застал у него в гостях очередную странную компанию. Хозяин убежал, например, за водкой, потому что не хватило, а гости пока развлекаются сами. Так, как привыкли развлекаться они и только они, решительно ни на кого не похожие.
«Толкинутики», помнится, были ничем не лучше: они тоже вовсю размахивали мечами (деревянными и пластиковыми), вопили: «Смерть оркам!» — и тащились от англоязычного «рэпа». А либерал-патриоты, чуть не разбив морду хозяину, всё-таки удовлетворились телевизором и ушли, глубоко исцарапав наружную дверь изображениями соломоновых звёзд. Адвентисты седьмого дня вели себя тихо, но тоже странно...
И вообще, религиозные люди были самыми тихими из гостей Никанора. Кроме, пожалуй, православного отца Игнатия, недавно получившего у нас приход. Но отца Игнатия «достал» незвано заявившийся Гена-марксист — а он кого угодно способен «достать» своей невозмутимой непогрешимостью и наводящими ехидными вопросиками. Он любую политику сведёт к экономике и любую религию — к апологии диктатуры пролетариата...
Вот и римляне — чем не обычные странные гости литератора Никанора Петрищенко?
Но рука у меня была ватная и бесчувственная, вертолёт в кедраче догорал, омоновцы были распяты, аэропорт блокирован, а центральное телевидение со вторника транслирует балеты. И эти четверо убийц в медных кольчугах и кожаных панцирях — отнюдь не странные Петрищенковы гости, а самые обычные завоеватели из древнего Рима.
«Бедный маленький Селянин, — подумал я, — играй свою роль до конца, больше тебе ничего не остаётся!» Эллины горды и бесстрашны. По крайней мере, так должен думать о них Марк. Я нагнулся, снова взял в левую руку меч, который он заставил меня выронить, и громко сказал:
— Ближе к делу, ребята! Решили что-нибудь?
Ребята повернулись ко мне — все четверо, — переглянулись и захохотали. Дискуссия не возобновилась. Не о чём тут было дискутировать, потому что Марк Септимий Амбуст уже принял решение и наглядно продемонстрировал необратимость оного. Пожиратель капусты схлопотал презвонкую затрещину, а его очередной порник улетел в самый дальний угол — за телевизор. Показав, кто тут главный, Марк снова выключил музыкальный центр, подбоченился и в наступившей тишине негромко, но солидно рявкнул.
Толстяк потрогал затылок, нехотя встал и подошёл ко мне вплотную, демонстративно игнорируя меч в моей левой руке.
— Савл, — буркнул он, хлопнув себя по груди. — Савл Турний Латус. — Покосился назад, опять потрогал затылок и добавил ещё что-то, указав сначала на меч у меня в руке, а потом на диван.
Я понял это так, что мне предложено разоружиться и присесть, и оказалось, что я понял правильно.
Караулившие балконную дверь были тёзками. Их звали Гней Нунций Фальсум и Гней Сервий Пульхр. Представившись, они вернулись к своему занятию. А Марк расположился в кресле толстого Савла, которого немедленно куда-то послал, заставив его нацепить меч и надеть шлем. Савл удалился, недовольно грюкнув дверью. Один из Гнеев оглянулся, хихикнул и подмигнул мне. Марк тоже мне подмигнул и широким жестом указал на стол — на колбасу, бананы и шампанское.
...Я сидел на краешке дивана. Рука начала отходить, и это было больно. В остальном всё было хорошо. Фортуна улыбалась мне. Проявив безрассудную храбрость, я снискал расположение завоевателей и получил разрешение жрать Никанорову колбасу. Отказываться было глупо, потому что я действительно был голоден.
Я больше суток ничего не ел. И третьи сутки ни черта не понимал.
И никто в городе ни черта не понимал уже третьи сутки. Рационально объяснить происходящее никто не мог, а фантастические гипотезы никого не удовлетворяли. О путешествиях во времени приятно почитать на сон грядущий, или поиграть в них на компьютере, но ведь на самом деле это — даже не гипотеза. Это «сказки для папы», как однажды выразился некий семиклассник, с которым я состою в ближайшем родстве. (Как хорошо, что он уже не семиклассник и сейчас далеко отсюда!)
Да, «сказки для папы» — это не гипотеза. С тем же успехом можно было бы предположить, что римляне выскочили прямиком из моего компьютера, из комплекта дисков «Виртуальные битвы».

@темы: отрывок

---

"Васлаг"

[demodok]

Это типа "стратегический" кусочек ещё не написанного. С объяснением "наиглавнейшего" смысла - якобы сюжетно-образующего. Но ложный. Потому что на самом деле сюжет не об том.
Ребята-девчата! Мне очень нужно ваше мнение!

Бетонку всё ещё не проморозило как следует, на ней было липко и скользко. Один из восьми «ремингтонов», действительно, уцелел, но и его пришлось доукомплектовать другим барабаном, потому что родной был помят. Коробку с сухпайками я долго не мог найти, пока не обнаружил её в кабине одного из торфовозов. То есть, не коробку, а то, что от неё осталось. Там же, на сиденье, перемешанное с крошевом из рисовых супов и сахара, было то, что осталось от конвоира, искавшего укрыться тут от свинцового шквала с небес.
Ни на что больше не надеясь, просто чтобы завершить ревизию, я осмотрел последний торфовоз. Отрицательный результат — тоже результат: теперь я точно знал, что транспорта у меня, кроме своих двоих, нет. Все скаты и топливные баки были пробиты, оба радиатора нашпигованы свинцом. Я обшарил кабину, нащупал в бардачке аптечку с бинтами, пузырьками и какими-то таблетками и, не разбираясь, рассовал их по карманам. А между кабиной и кузовом обнаружилось мятое жестяное ведёрко, в которое мне удалось нацедить около литра солярки.
Больше на дороге делать было нечего.
Когда я вернулся в нашему недогруженному корыту, начальник конвоя уже пришёл в себя, ворочался, пытаясь освободить руки, и ругался чёрными словами. Я снова обездвижил его и взвалил на плечо. Дойдя по гребню дренажной канавы до озера, я свернул направо и двинулся вдоль берега в сторону камышей, туда, где ещё днём видел крышу землянки.
* * *
В землянке было тесно и темно — почти как в щели под корытом торфовоза. Двери не было. Дверной проём был занавешен обширным куском синтетической ткани, твёрдой и ломкой от холода. Зато здесь была железная печка, вполне работоспособная, и два лежака из неструганных горбылей по обе стороны от неё, вдоль боковых стен, обшитых горбылями же.
Бревёнчатый потолок, трухлявый от времени и неравномерно просевший, оказался очень низким. Даже пригнувшись, я несколько раз задел его макушкой. В полный рост тут могли бы стоять разве что Хугер и, может быть, Боря Бомчев.
Я свалил начальника конвоя на правый лежак, а «ремингтон» с двумя запасными барабанами аккуратно пристроил на левом. Потом реквизировал у начальника зажигалку и занялся печью. Дрова и растопка (судя по всему — остатки двери) обнаружились под правым лежаком. Для быстроты я облил их соляркой.
Обшарив углы, я нашёл несколько пустых консервных банок и мятую алюминиевую миску, вышел, наполнил их снегом и, вернувшись, расставил на печи. Выгреб из карманов всю аптечку, разложил её прямо на земляном полу и обревизовал при свете из полуоткрытой дверцы. Оказалось не густо: бинты, йод, нашатырь, борная кислота, аспирин и активированный уголь. Был ещё анальгин, но почему-то в ампулах, а шприца, разумеется, не было. И были три таблетки стрептоцида — просроченные, подмоченные и пожелтевшие.
Я приготовил бинты, йод, нашатырь и стрептоцид, остальное опять рассовал по карманам. Подумав, добавил пару ампул анальгина и заменил йод «Белой лошадью». Впрочем, нашатырь тоже оказался лишним: пострадавший очнулся ещё до того, как растаял снег, и наблюдал за мной уцелевшим глазом.
Наконец вода закипела.
Вымыв и насухо вытерев миску, я сцедил в неё отстоявшуюся воду из банок и приступил к врачеванию. Начальник постанывал, скрипел зубами, но не дёргался. Терпел. Я промыл рану сначала просто тёплой водой, затем с добавлением виски, засыпал в неё стрептоцид, наложил тампон и забинтовал.
— Сильно болит? — спросил я, закончив.
Он кивнул.
Я надломил обе ампулы с анальгином и влил содержимое ему в рот. Потом приподнял его голову и дал хлебнуть из фляжки. Вообще-то, анальгин вредно смешивать со спиртным. Но не вреднее, чем промахиваться в перестрелке и ловить глазом ответный свинец...
— Полегчало? — спросил я, выждав несколько минут.
— Ты меня не добил, — сказал он вместо ответа.
— Как видишь.
— Почему?
— Потому что я сильный и добрый и убиваю только за деньги. Кто будет ждать меня на Окунёвом?
— Ты меня не добил, потому что я тебе нужен, — объявил он.
— Отвечай на вопрос, начальник.
— Нет, Крантовски. Я тебе нужен. А времени у нас мало. Развяжи мне руки.
Я досчитал до десяти и, прежде чем возобновить допрос, в нескольких фразах обрисовал ему ситуацию.
— Сейчас я тебя отключу, — сказал я, закончив, — чтобы ты не мешал мне выспаться. А едва рассветёт, уйду. Вернусь в лагерь, сдам твой пистолет и свою рогатку и расскажу, как всё было. Можешь не сомневаться: мне поверят. А ты, начальник, будешь лежать тут, связанный, возле остывшей печки, пока за тобой не придут... Лады?
Если я и блефовал, то самую малость. Чтобы мне действительно поверили, мне придётся притащить его в лагерь. Живым. Этой необходимостью моя ситуация очень сильно усложнялась — но отнюдь не становилась безнадёжной, в отличие от ситуации начальника. Этого он тоже не мог не понимать, даже если разгадал мой маленький блеф.
А может быть, у него были и ещё какие-то, не известные мне соображения.
— Спрашивай, — сказал он, подумав.
— Кто будет ждать меня на Окунёвом? — повторил я свой первый вопрос.
— Не знаю.
— Сколько их будет?
— Двое. Может быть, трое. Не больше.
— Профессионалы?
— Смотря в чём. — Он усмехнулся, и это была нехорошая усмешка. В ней читалось превосходство убеждённого борца над беспринципным наёмником.
— В боевых искусствах, например, — спокойно уточнил я.
— Вряд ли. Скорее нет, чем да.
— Ладно, это я выясню сам... Их политическая принадлежность?
— Вне политики, — объявил он очень категорично.
— А если подумать?
Но в мировосприятии каждого человека есть области, на которые способность думать не распространяется, и в которых безраздельно царствует способность верить. В этом смысле начальник конвоя не был исключением. Он тоже имел свой символ веры и нёс его высоко. Гораздо выше головы.
— Слово «политика» не имеет к нам никакого отношения, — снисходительно разъяснил он беспринципному наёмнику, которого недавно пытался перевербовать под дулом пистолета. — Мы находимся в оппозиции к любым политическим силам как на Руси, так и за её естественно-историческими границами. Поэтому мы — вне политики.
— «Вы» — это патриоты?
— Да! — ответствовал он. Не ответил, а вот именно ответствовал, самой интонацией отметая все те нехорошие смыслы, которые я, по его мнению, вкладывал в святое слово «патриот».
— Ну, наконец-то договорились, — вздохнул я. — Патриотическая оппозиция, как того и следовало ожидать... Эти двое или трое аполитичных патриотов уже там, на Окунёвом?
— Не знаю. Наверное, да.
— Как долго они будут меня ждать?
— Сейчас полночь? — осведомился он.
— Приблизительно, — соврал я. (На самом деле до полуночи оставалось почти три часа: сейчас было 21-10 плюс-минус пять минут. В 04-33, когда взойдёт Луна, я снова буду знать время с точностью до минуты).
— Значит, в нашем распоряжении десять часов — но чем быстрее, тем лучше... И не забудь меня развязать, Крантовски. Мы должны появиться там вместе. Поверь: это в твоих же интересах!
— Не торопись, начальник. Когда речь идёт о моих интересах, я предпочитаю знать, а не верить. Поэтому я ещё ничего не решил. Информации не хватает.
— Так не теряй времени, спрашивай! Ты нужен нам, а мы нужны тебе. Спрашивай — и я отвечу, если знаю ответ.
— Приятно слышать — особенно от человека, только что в меня стрелявшего, — что я ему нужен... Кстати, о моих вопросах. Мне надоело называть тебя начальником.
— Зови меня Алексеем, — сказал он ровным голосом. Пожалуй, немного слишком ровным.
— Понимаю, Алёша: ты обещал ответить на вопросы, но ты не обещал говорить правду.
— Алексей — моё настоящее имя, — проговорил он всё так же ровно. — Я получил его при крещении. В лагерной охране... — Он закрыл свой единственный глаз, помолчал, стиснув зубы, и продолжил ещё ровнее: — В лагерной охране я значился под именем Рауль Снайперсон.
Я понял, что двойной удар анальгина и «Белой лошади» перестаёт действовать. Но во фляжке осталось всего ничего — так что придётся ему потерпеть. А ещё я понял, что он действительно не собирался лгать, и мне это не понравилось. Не потому, что он наверняка не знал всех ответов, а потому, что я, наверное, не знал нужных вопросов.
Что ж, пусть пока порассуждает на излюбленную тему. Заодно, может быть, отвлечётся от боли, — а я постараюсь извлечь из его рассуждений что-нибудь полезное.
— Что нужно вам, добрым гражданам, устранившимся от политики, от меня, наёмного убийцы? — спросил я.
— Работа, — кратко ответил он.
— Какая работа? Где?
— По специальности. Где скажут.
— Точнее! — потребовал я, понимая, что точнее он сказать не может.
— Это не я буду решать, — сказал он. — У меня есть предположения, но не более того.
— Выкладывай.
Он начал издалека — едва ли не от первой рукотворной дырки в камне, с которой, собственно, и началось профессиональное расслоение первобытного общества. Разделение труда обещало лёгкий путь к изобилию, и человечество радостно устремилось по этому пути. Богопротивный и противоестественный процесс разделения одинаковых от природы существ на изолированные касты, классы, сословия, гильдии и профсоюзы в конце концов и определил омерзительный облик нашей цивилизации. Инки первыми до конца прошли этот путь — и первыми канули в небытие.
Западная цивилизация держится значительно дольше — но не потому, что оказалась более жизнеспособной, чем империя инков (всё противоестественное рано или поздно обречено на гибель), а потому, что сумела продлить свою агонию. Отчасти — за счёт территориальной экспансии в так называемые «слаборазвитые» страны, где процесс расслоения зашёл не слишком далеко. Главным же образом — за счёт таких изобретений, как восьмичасовой рабочий день, массовое искусство (китч), любительский спорт, политика и туризм. Наличие свободного времени, которое можно занять хоть чем-нибудь помимо основной профессии, даёт человеку иллюзию полноты и осмысленности существования. Человек хочет верить и начинает верить в то, что он живёт не только для того, чтобы зарабатывать на жизнь. Это позволяет ему хотя бы изредка и ненадолго ощутить себя последним и самым любимым творением Бога. Так вор за решёткой иногда вспоминает о маме... Что ж, у вора действительно есть родители, а человек действительно творенье Бога. Да — последнее, да — любимое, а значит — избалованное и заблудшее, не покидающее тюрем, возведённых его же руками.
У России было много возможностей избежать этого гибельного пути и стать на путь естественный, Бого- и природосообразный. Но нам всегда мешали инородцы.
Сначала это был варяжский рэкетир Рюрик, нанятый новгородцами для охраны от таких же, как он сам, речных разбойников. В рекордно короткие для своего времени сроки он сумел криминализовать институт верховной княжеской власти. Потом был Олег, едва не продавший Русь хазарским евреям. Владимир и Ярослав, сохранившие власть благодаря всё тем же варягам... Семьсот лет Русью правили потомки западных рэкетиров, взимая дань и верша свои воровские разборки. И лишь последний из Рюриковичей, Иоанн Грозный, попытался создать в России нечто, отличное от западных образцов, и оградить её от тлетворного влияния.
Властолюбец Борис порушил созданное Иоанном и предопределил начало Смуты. На расшатанный трон взобрался польский ставленник Лже-Димитрий. Потом были явные западники Алексей Михайлович и Петр Алексеевич. Немка Екатерина... Вообще все Романовы были скорее немцы, чем русские. Этим и объясняется всё, что происходило при них: депатриархализация Руси, рост промышленного капитала, усиливающееся влияние купечества и чиновников. И, наконец, беспрецедентное по внезапности раскрепощение крестьян — т. е., отчуждение земли от земледельца.
Профессиональное расслоение русского общества было практически завершено, когда Столыпин начал свою отчаянную реформу, нащупав особый и единственно верный для России путь. Создание крепких натуральных хозяйств могло если не повернуть вспять, то хотя бы приостановить процесс, казавшийся необратимым. Но Запад был настороже. Немецкий шпион Ульянов-Ленин захватил власть и продолжил дело Романовых усиленными темпами. Стоит ли перечислять его сподвижников и последователей — начиная от поляка Дзержинского и кончая англо-еврейским шпионом Берией?
Запад врастал в Россию, и Россия становилась Западом. Ни сталинские стальные кордоны, ни хрущёвский «железный занавес» уже не могли этому помешать. Профессиональное расслоение наметилось, углубилось и стало необратимым даже в среде профессиональных управителей и контролёров. Кондукторы, инспекторы, учётчики, вахтёры не хотели и не умели делать ничего, кроме исполнения своих должностных обязанностей. Сама человеческая жизнь теряла ценность, потому что обретала цену, исчисляемую всё более точно.
Компьютеризация (сначала экономики, а затем и политики) блистательно завершила этот процесс. Россия наконец-то обогнала Запад на пути к неминуемой гибели. В начале века именно в России был измышлен и внедрён механизм заочного голосования налогами. Одна минимальная налоговая ставка — один голос. За того или иного кандидата в Президенты. За тот или иной законопроект. За ту или иную поправку к Конституции (каковая Конституция тоже обесценилась, поскольку теперь её можно купить, объединив налоги нескольких генерал-акционеров или крупных губерний). Референдум о доверии есть не что иное, как разовое финансовое вливание в Президентскую Гвардию и в Думское ополчение пропорционально отданным голосам. Мы, истинные патриоты, не имеем ничего общего с такой политикой, и мы намерены раз и навсегда...
— Хватит, Алёша, — оборвал я. — Скажи мне коротко и ясно: кого надлежит убить, и сколько вы мне за это заплатите?

@темы: отрывок

---

Еще один завтрашний день

[Maureen comes true]

Танцуют межлунья по битым бутылочным стеклам.
Мы слишком нетрезвы, чтоб верить в сокрытые знаки,
Но в городе этом хмельных удовольствий не хватит,
Чтоб справиться с чувством стыда за желанье заплакать.

Еще один завтрашний день. Не подходи к окнам –
Сегодня там ливень рыдает за мертвые лица,
Там замкнутым кругом свернулась дорог вереница
И я против воли иду к тебе, чтобы присниться.

В ладонях все линии судеб до срока истерты.
Когда ты молчишь, я танцую с огнем на лезвиях
Оружий твоих, каменея от неизбежности.
И тоже отлично молчу. Я – железная.

Высокие истины-смыслы паршивы и блеклы.
И, может, единственный выход – побыть с тобой честной.
Но ты уже отвернулся: ни цели, ни средства.
Ведь я слишком гордая, то есть пустое место.

З.Ы. Про размер третьего четверостишия я сама знаю ^^

@темы: Стихи.

---

De profundis

[Аэлирэнн]

Песня о творческом кризисе. Название с латыни - "из глубины", начало заупокойной молитвы "Из глубины взываю к Тебе, Господи".
Запись - почти профессиональная.

De profundis

Текст

Застыв хрустальной каплей слова в тягучей смоле,
Мой голос вырваться на волю не в силах,
И струн глухой и ломкий кашель рвёт жилы,
Терзая душу, что привыкла звенеть в серебре.

Слова пусты, аккорды тают,
Сливая нотный стан в единую чёрную муть,
Стеклянный взгляд ясность мысли не может вернуть –
Я исчезаю…

А где-то очень далеко, там, где живы сердца,
Неспетых песен многоцветье кружится…
Гитара стонет обездоленной птицей,
Ведь менестреля пальцы вновь тяжелее свинца.

Как мне вернуть огонь во взоре?
Ведь безнадёжно всё испето, избито давно,
Всё уже было когда-то, и россыпи нот
Немы от горя.

Но если смыть волной лазури отчаянья серь,
Открыть свой дух индиго каплям навстречу,
Позволить струям золотым лечь на плечи –
И за собой увлечь слепую неизбывность потерь…

Вернуть себе то, чем мы дышим,
Настолько сложно, что до муки блаженства легко, –
Лишь отпустить голос сердца лететь высоко…
Меня услышат.

Что толку пыль копить на струнах и пепел в глазах?
Сиянье радужное тучи разгонит,
Из беспросветности поднявшись, я вспомню,
Как петь и жить, не забывая об истинных снах.

Так кубок полный мне налейте!
С триумфом новым звонких струн звучит первая трель…
Немало дел наворотит ещё менестрель
На этом свете!

14 августа 2008

@темы: Музыка и песни.

---

Високосный год

[дорогой Эсме]

Совсем небольшая зарисовка, навеянная вторым сезоном ТВ-шоу
У нее - темные, очень мягкие волосы. Всегда в движении, всегда - вот загадка, достойная ученых умов! - в идеальной прическе. Ещё - светло-карие глаза и бледная кожа, тонкие кисти рук и хрупкая, совершенно девичья фигура. Впрочем, по паспорту Юристке скоро исполнится тридцать пять.
Он высок и неплохо сложен, так же кареглаз, но более бледен. У него чуть выступающие скулы, внимательный взгляд и уверенные движения врача. Он и есть Врач. В одной из крупнейших больниц города.
Она "купилась" не на врачебный шарм, нет, - подругам твердит, что ей "просто нравится его улыбка". А он любит её за то, что красивая Юристка с фигурой модели просто умеет его смешить. Стоит ли говорить, что они несвободны.
Украдкой, среди будней – встретится в маленьком кафе, чтобы провести еще один обеденный перерыв, рука об руку, почти не говоря. Зачем? Ведь она видит, как он порой задерживает взгляд на молодой маме с ребенком на руках. А он слышит в её пересмешнических рассказах о семейной жизни не только шутку, и улыбается – все больше с сочувствием.
Ей намекают подруги, ему – коллеги. Так почему-то вышло, что Юристке не удалось завести друзей в конторе, а потому иногда, вечерами, она оказывается в компании далеких, очень далеких от юриспруденции бывших одноклассниц. Одна из них – Филолог, или попросту Учитель языка и летературы, убеждает Юристку не рушить семью. «Восемь лет! Да ты что!». «Пф, тоже мне, - перебивает её до сих похожая на мальчишку-подростка Спортсменка. – Разве в сроке дело?!»
У Врача совсем не так. Его круг общения – в пределах ста метров от рабочего места, и, стоит только вернуться, как какой-нибудь коллега непременно ввернет: «Как прошел обед?»

По вечерам Врач сидит у телевизора с чашкой остывшего чая, бездумно глядя в экран. Канал выбирает жена: и вот они уже тридцатую минуту смотрят «Истории любви».
-Встретив его, Сесиль знала: счастью не быть долгим. Ведь любимый был смертельно болен! Но все же…
«А что же я? – думает Врач, поднося чашку к губам. – Что – у меня?..»
Нет оправданий. Не находятся. Разве что - Юристка действительно умеет его смешить.

@темы: Зарисовка.

---

Сестра

[Catherine Jardine]

Сестра.
Предупреждение: ИНЦЕСТ (надеюсь, все знают, что значит это слово)

Глава 1.

Глава 1
Может ли кто-нибудь представить, насколько мне хочется проснуться не из-за него? Насколько невообразимо, безумно хочется выспаться, довольно потянуться, понежиться пару минут в мире сновидений. В детстве я думала, мечты должны быть волшебными, изящными и едва выполнимыми, волшебные замки и драконы, оранжевое небо и счастье во всем мире. Мои нынешние мечты просты и доступны, если я, конечно, решусь сделать их доступными. Мои мечты меня ждут.
Он будит меня в шесть. Он кричит: «Алена, просыпайся». Он прыгает на кровать и тыкается губами в мою щеку, оставляя неприятный мокрый след. Он больно хватает меня за запястья. Он счастлив. Я с трудом поднимаюсь, умываюсь, торопливо переодеваюсь в ванной – только бы он не видел, я не могу, я просто не в состоянии выдержать его взгляд. Я заправляю постель, я готовлю завтрак, я проверяю его кровать – сегодня она, слава богам, сухая. Я играю с ним, я ему читаю, я слушаю его истории, я хвалю его рисунки. Знаете, ненависть совсем не резкое чувство, в нем нет никакой страсти, нет экспрессии, ненависть прокрадывается в душу медленными осторожными шагами – и вот, ты попался, ты ненавидишь, и сразу – тысячи причин, и сразу – отсутствие других чувств. Я его ненавижу, я говорю это спокойно, тихо, это не тревожит меня.
Говорят, у умственно-отсталых отличная интуиция, чутье, как у собак. Говорят, они чувствуют отношение к себе, говорят, они понимают, где правда, а где – нет. Это ложь. Он смотрит на меня внимательно, он улыбается, смеется, я улыбаюсь ему в ответ – я так спокойна – я знаю, он доволен, я знаю, он не понимает, что единственной моей мыслью за последние месяцы – и причиной и следствием – было простое: «Ненавижу тебя». Когда он отворачивается, чтобы взять краски, я с силой кусаю губы, во рту появляется хорошо знакомый вкус металла, мне почти хорошо. Он идет за новой книгой, я сжимаю кулаки, и тонкие острые ногти оставляют на ладонях красные полумесяцы. И мне становится легче.
Он просит, чтобы я принесла карандаши из спальни, туда ему можно заходить только по утрам, в своей комнате я прижимаюсь лбом к стене, я с силой прижимаю ладони к вискам и замечаю движение откуда-то слева. Я оборачиваюсь…
Честно, мне есть, чем гордиться. Нужно быть действительно очень спокойным человеком, чтобы не закричать, увидев себя в зеркале.
Я подхожу ближе – это огромное отражение, зеркало в полный рост, сегодня он, наверное, случайно стянул накидку, когда будил меня. Он боится зеркал, поэтому в квартире есть только одно – это, но и оно спрятано, точнее, было спрятано. Я улыбаюсь – у отражения на лице появляется подобие звериного оскала – я вспоминаю, как не хотела выбрасывать это зеркало. Память о маме. Память о женщине, которая родила на свет меня и мое проклятье. Я поднимаю руку, и отражение вздрагивает – рука вся в синяках, кровоподтеках, порезах. Я провожу кончиками пальцев по распухшим от укусов губам, я глажу свои брови, нос, щеки. Я вновь сжимаю кулаки, и отражение приоткрывает рот. Я говорю шепотом: «Я убью тебя», отражение повторяется, и мне это нравится. Мне не хочется отсюда уходить.
Он тихо открывает дверь, я замечаю это слишком поздно. Он видит меня, видит мое отражение – с минуту переводит глаза туда обратно и начинает кричать. Он падает на пол, крушит мой стол, он бьется головой о косяки и пол, он страшно кричит, но я не двигаюсь. Я думаю, может, так он и должен умереть? Может, стоит не что-то делать самой, а наоборот, ничего не делать? Но нет, не сегодня. «Я убью тебя сама», - бормочу я и подхожу ближе. Я наклоняюсь и прижимаю его к полу. Я его целую. Я говорю ему: «Все хорошо».
Ведь все действительно хорошо.

Глава 2.

Глава 2.
Мне холодно. Окно раскрыто, яростно дергается штора, я сижу на полу и обнимаю колени руками. Я не хочу закрывать окно, я не хочу отходить от своего отражения. Я не хочу, чтобы эта ночь кончалась. Он спит в соседней комнате, я могу даже услышать его дыхание, если прислушаюсь, я стучу пальцами по полу, я откашливаюсь, я разглаживаю юбку – только, чтобы не слышать его дыхание, чтобы забыть о его существовании хотя бы на одну ночь. Негромко тикают часы, уже два часа, я давно не ложилась так поздно. Я высовываюсь из окна, я чувствую запах улицы, у меня кружится голова. Я цепляюсь пальцами за оконную раму, я сажусь на подоконник, и меня осеняет – не нужно думать, как убить его, есть легкий и быстрый способ – умереть самой. Я смотрю на улицу, я царапаю руку, я хочу прыгнуть.
Сейчас я похожа привидение. Возможно, внизу сидит юный поэт, который видит мой силуэт на фоне пасмурной ночи. Возможно, я стану его страстью на долгие годы. Я легко спрыгиваю с окна. Иногда несделанный шаг кажется важнее всей жизни. Я никогда не смогу убить себя. Я раздеваюсь и ложусь спать. Я представляю себя одинокой.
Я прислушиваюсь к его дыханию за стеной. Утром все происходит как обычно, утром я кажусь себе странной, мне кажется, будто той дурманящий ночной воздух не исчез, мне кажется – он в квартире, я плохо себя чувствую. Мне становится лучше, когда я готовлю обед. Я режу луковицу, он сидит за столом, спиной ко мне и что-то рисует. Я не плачу над луком, я вообще не плачу, он же рыдает постоянно, из-за каждой мелочи. Но не из-за лука.
Иногда я думаю о нем. Он очень красивый. Он мог бы быть в мечтах миллионов людей, он мог бы продавать свои улыбки за деньги. Иногда я думаю, если бы он не был моим братом? Иногда я думаю, если бы он не был моим братом и если бы у него были мозги? Я представляю, что дорезаю луковицу, плачу, ведь все девушки плачут над луком, я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на него, я улыбаюсь, он внимательно смотрит на меня, он спрашивает: «Все в порядке?», он подходит и обнимает меня. Я чувствую себя хорошо, мне приятно, когда он рядом, он прижимает меня к себе и бормочет: «Алена, моя Алена». Я кладу нож на доску и глажу его руки.
Я вздрагиваю и замечаю, что слишком задумалась – нож торчит из доски, ладонь прижата к лезвию, я отдергиваю руку и вижу кровь. Мне больно. Я оборачиваюсь и вижу, что он внимательно смотрит на меня. Он встает и подходит, аккуратно берет меня за руку и тихо спрашивает: «Алена, все хорошо?». Мне кажется, что из его глаз исчезло безумие, он нежно целует мою ладонь, он внимательно смотрит на меня, он такой красивый. Мы стоим слишком близко, я чувствую его запах, я хочу прижаться к нему. Я молчу.
Я открываю глаза и пытаюсь понять, что случилось. Я лежу на полу в кухне. Он сидит рядом, сжавшись в комочек, тихо всхлипывает и раскачивается. У меня болит голова, мне очень плохо. Он поднимает голову, я смотрю в его глаза. Я смеюсь, я смотрю на свои ладони, на них нет порезов, я смеюсь еще громче. Разыгравшееся воображение, мне все показалось. Я смеюсь. Я хохочу, он начинает плакать громче, звуки эхом разносятся по квартире. Неожиданно мне становится страшно. Я встаю и иду в спальню. Мне нужно прилечь.
Это грипп или сильная простуда, может, ангина или что-то еще, мне все равно. Я знаю, что брежу, но так приятно открывать глаза и видеть его рядом. Чувствовать его руки и губы, слышать его голос. Это бред. Я теряюсь в пространстве, иногда я гуляю с ним под темным небом. Иногда я красуюсь рядом с ним в красивом белом платье. Иногда я стреляю в него и смотрю, как из его живота льется темная, почти черная кровь, я окунаю в нее пальцы, и им становится тепло. Мне это нравится. Бред. Он целует меня и прижимает к кровати. Я даю ему чашку с горячим чаем, в голове крутится: «Цианид». Цианид. Цианид. Я открываю глаза и вижу его. Он взволнован. Он дает мне лекарства. Бред.
Мне жарко. Мне холодно. Я хочу навсегда остаться в этом бреду, но я просыпаюсь, мне легче, я смутно припоминаю все, что происходило. Я спокойна. Единственная моя мысль: «Цианид».
Я спокойна.

Глава 3.

Глава 3
Я кручу в пальцах баночку с надписью KCN. Я улыбаюсь. Никогда не думала, что можно стать счастливой от такой мелочи, но нет, это не мелочь. Это свобода, одиночество, много зеркал и что-нибудь еще. Осталось всего пять дней.
Я решила, что будет хорошо, если он умрет в свой день рождения. Я думаю, это будет отличным подарком для нас обоих. Я думаю, это будет приятным сюрпризом. Я думаю, к этому времени нас оставит сиделка, которую прислали из больницы, когда я заболела. Кажется, я вызвала врача во время своего бреда, может быть, но я этого не помню. Сиделка молодая и полная, она красива, у нее приятная улыбка, но она слишком громко разговаривает.
Мы сидим в его комнате, она что-то ему рассказывает, он рисует, я кручу в пальцах карандаш. На руках появились новые синяки, они синие, они болят, меня держали, я пыталась вырваться. Я улыбаюсь, возможно, я сама хватала себя за руки, я не помню этого. Он зовет меня, я смотрю на его рисунок, я говорю: «Умница, это очень красиво». Сегодня он в футболке, я смотрю на его красивые руки, и мне хочется сделать что-нибудь, я хочу ударить его, я хочу причинить ему боль, я хочу, чтобы он боялся меня, я хочу убить его, я хочу узнать, что происходило, когда я бредила. Его руки все в глубоких царапинах.
Я не могу ничего сделать, пока здесь сидит эта кукла в белом халате. Я ничего не могу сделать, пока она не уйдет домой, к своему коту или парню, она что-то говорила об этом. Он смотрит на меня, тихо гладит мою коленку, он иногда меня пугает, кукла внимательно меня изучает: «Алена, вы хорошо себя чувствуете?» Нет, кукла, мне плохо. У меня раскалывается голова. Я совсем не помню прошлые сутки. У меня есть возможность побыть в одиночестве, но я сижу здесь, с ним. И последнее, оно пугает меня больше всего. Я хочу его поцеловать.
Я говорю кукле, что все хорошо, она продолжает читать, но я чувствую, что она отрывается от страницы, она искоса разглядывает меня. Я в длинной юбке и вытянутой кофте с длинными рукавами, но я знаю, что это не помогает, я знаю, она увидела искусанные губы, и заживающие царапины на пальцах, и длинный, неровный шрам на шее. Я знаю, сейчас она пытается понять, как появились следы на моей коже, ей интересно, что происходит в этой квартире, ей интересно, почему мы живем вдвоем.
Я хотела бы заснуть. Я закрываю глаза и перестаю думать. Я задерживаю дыхание. Я расслабляюсь, мне хорошо. Я провожу так весь день, я лениво перебираюсь из комнаты в кухню и обратно, кукла подсовывает мне таблетки, я молча их глотаю. Кукла что-то спрашивает, я отвечаю. Кукла говорит, что собирается домой, я улыбаюсь. Она идет к двери, снимает и убирает свой халат, она обувается, я ласково говорю ей: «До завтра», она вздрагивает и быстро выходит. Я закрываю дверь.
Он стоит за моей спиной, я оборачиваюсь, я внимательно разглядываю его лицо. Я, кажется, снова брежу. Он прижимает меня к стене, он целует меня в шею, он бормочет: «Я так соскучился», он расстегивает мою кофту. Я хочу кричать, но я сильнее прижимаюсь к нему, я должна закричать и оттолкнуть его, но я стаскиваю его футболку, я тянусь губами к его уху, я зову его в спальню.
Я бы считала это неправильным, если бы это не было так прекрасно. Если бы это не было бредом. Я засыпаю на его плече. Я целовала каждый сантиметр его тела, он говорил, что любит меня.
Я знаю, завтра я проснусь одна, а через четыре дня я убью его.
Мне так хорошо. Я довольно потягиваюсь и закрываю глаза.

Глава 4.

Глава 4.
Я просыпаюсь от привычной атаки, я просыпаюсь от громкого: «Алена, уже утро», я просыпаюсь от мокрого поцелуя. Я как обычно думаю, как я устала и неожиданно понимаю – это все в последний раз и больше никогда не повторится. Я счастлива, я улыбаюсь, я радостно поздравляю его с днем рождения. Он требует подарки, я говорю, что он получит свой чудесный подарок, когда мы будем пить чай с тортом.
Я стою над чашкой с чаем, и дую на обожженные пальцы. Я растворила в воде всю банку, я разогрела воду, я заварила чай. Я стою над чашкой, я чувствую запах миндаля, я вовремя останавливаюсь, когда привычно пытаюсь попробовать то, что получилось. Я дую на пальцы, я хочу расцарапать руку, но знаю – это не поможет, раньше боль помогала мне сосредоточиться, но нет. Не сегодня, сегодня мне вряд ли что-то поможет.
Он забегает на кухню, он тянет меня в комнату, к столу. Он счастлив, а мне неожиданно хочется плакать. Я не умею плакать, я не умею бороться с чудовищной пустотой внутри и внешней слабостью. Я сажусь и спрашиваю, скучает ли он по маме. Я спрашиваю, хочет ли он увидеть ее, я спрашиваю, не хотел бы он отдохнуть от меня. Он долго молчит и отвечает: «Нет». Нет, он не скучает, нет, он не хочет к ней, нет, он не сможет без меня. У меня нет сил спорить с ним, у меня вообще не осталось сил, ненависть, раздражение, страх, страсть – бесконечная желчь разных чувств наконец оставила меня. Я думала, это будет моей свободой, я думала, это будет счастьем. Это стало опустошенностью. Он сидит напротив, он рассматривает меня, что-то рассказывает, он улыбается – он уже мертв. Я давно уже убила его.
Я думаю, что хочу выпить чай с запахом миндаля. Я думаю, что не стоит этого делать. Я говорю, что принесу торт и ухожу на кухню. Я прислоняюсь лбом к холодному окну. Я боюсь.
Торт стоит на столе. Свечи горят. Несколько новых игрушек лежат у него на коленях. Я несу чашку, я думаю о том, что лишь восемь процентов населения земли способный на убийство. Или девять. Я думаю, что меня могут поймать. Я не знаю, что я буду делать потом. Я думаю, что мне не придется больше готовить ему и хвалить его рисунки. Я думаю о разных глупостях.
Он берет у меня чашку. Он ставит ее на стол. Я сажусь напротив, и, когда я смотрю на него и собираюсь подать ему чай, я чувствую что-то новое, непонятное, раздражающее. Безысходность. Это не отсутствие выбора, это безысходность принятого давно решения. Это тяжело, мне сейчас очень тяжело.

Я выбила чашку из его рук, когда он собирался сделать глоток. Потом мы смотрели на крупные осколки, и оба чувствовали терпкий запах миндаля. Потом он обнял меня к себе и прошептал: «Я тебя никогда не оставлю».
Я смотрела на растекающийся по полу яд. Я слышала шум машин и крики детей за окном. Я не могла ни о чем думать.
И я закричала.

@темы: Рассказ.

---

дуэль в корыте

[demodok]

(отрывок из "Васлага")

Конвойные всё чаще поглядывали на восток и всё реже и неохотнее удалялись от бетонки. Даже нужду справляли прямо на обочине, громко и нервно перехохатываясь на фекальные темы.
Тени от высоких деревьев на перешейке дотянулись до камышей и, всё быстрее удлиняясь, двинулись к устьям дренажных канав. К этому моменту нервное напряжение на бетонке достигло взрывоопасного предела. Конвойные, все восемь, сгрудились на открытом участке дороги между двумя пустыми торфовозами, демонстративно держа «ремингтоны» наперевес, часто озираясь и машинально покрикивая на нас. Оловянные солдатики... Вы, ребята, такой же товар, как и мы, но из другой коробки и дешевле, потому что одноразовый. Вас продают и покупают только оптом, а нас иногда поштучно — вот и вся разница...
А за начальником конвоя я всё-таки не уследил, его уже нигде не было видно. Впрочем, он, скорее всего, отсиживался в кабине.
Мои коллеги тоже, наконец, ощутили сквознячок тревоги и работали вполсилы, откровенно отлынивая. Но оловянные солдатики теперь не столько надзирали за нами, перестав даже для виду покрикивать, сколько насторожённо прислушивались и оглядывались назад.
Десант покупателей нагрянул именно оттуда, с востока.
Два вертолёта, сверкнув золотом президентских двуглавых орлов на бортах и на брюхе, прошли над нами к озеру и, разделившись, начали его облёт по встречным дугам. Третий завис над самой бетонкой и прочертил пулемётной очередью границу между нами и конвоем. Вступительное соло, прозвучавшее столь непререкаемо, было воспринято моментально и правильно: разоружившись прямо на бетон, оловянные солдатики дружно, обеими руками проголосовали за прекращение боевых действий. Мегафонный голос именем Президента предложил им аккуратно составить оружие в пирамиду и отойти от неё на двадцать шагов.
Мои сотоварищи (от слова «товар») в тот же миг побросали свои инструменты и сели, где стояли, как в партере, по обе стороны недогруженного корыта. Им было любопытно и тревожно. Никто из них уже не сомневался в театральности происходящего действа, и каждый старательно убеждал себя в том, что он в этом спектакле — зритель, а не участник и не реквизит. Его, мол, дело маленькое: сиди согласно контрамарке, аплодируй и свисти...
И тут я, наконец, увидел начальника конвоя.
Он, оказывается, залёг в переднем конце кузова, где торфа было навалено почти доверху, и, высунув оттуда голову, приветственно помахивал мне пистолетом. Нас разделяла длина корыта — почти десять метров, но я и он могли видеть друг друга. От зрителей, которые наивно полагали себя зрителями, его закрывали стальные борта, а от вертолёта, который висел слишком низко над дорогой, — кабина торфовоза.
Начальник, убедившись в том, что привлёк моё внимание, махнул свободной рукой в сторону камышей и выразительно «прошёлся» двумя пальцами по торфяному гребню перед собой.
Я усмехнулся и отрицательно помотал головой.
Он прицелился, показывая мне, что может и действительно намерен необратимо попортить товар.
Я отбросил верхонки, успев нашарить и захватить в левую ладонь три из четырёх дробинок.
Он демонстративно передёрнул затвор.
Я лёг и расправил резинку. Согретая в ладони, она была достаточно эластичной.
Он снова прицелился — кажется, уже всерьёз.
Давай-давай! Десять метров — это всё-таки не в упор. Плюс нервы, плюс ветер и гул от вертолётных винтов у тебя за спиной, плюс матюгальник, громогласно вещающий именем Президента, — ты обязательно промахнёшься.
А я нет...
Оловянные солдатики тоже нервничали, пирамида у них раз за разом рассыпалась. В конце концов, они поняли, что мешают друг другу, и двое из них попятились к нашей обочине, а четверо — к противоположной.
Небесный солист между тем развернулся матюгальником в нашу сторону и продолжил свой номер. Он успел от имени Президента усомниться в обоснованности предъявленных нам обвинений, объявить, что мы взяты под высочайшее покровительство, выразить озабоченность участившимися нарушениями законности и правопорядка в регионе, посетовать на явное несоблюдение условий содержания подследственных лиц в Васюганском лагере в частности и в Думской пенитенциарной системе в целом, пообещать скорое и окончательное торжество социальной справедливости — и т. д., и т. п. В общем, отрабатывался сценарий акта купли-продажи шестнадцати профессионалов, позарез необходимых президентской стае...
Выстрела я не услышал — но увидел, как дёрнулся пистолет и как отлетела щепка от черенка моей лопаты. Он промахнулся.
Я быстро переменил позицию, откатившись на пару метров правее и натянул резинку, тоже прицеливаясь.
Снова дёрнулся пистолет, и — чёрт возьми! — ещё одна пуля отколола вторую щепку от черенка, совсем рядом с первой. То есть, нервов у него, как выяснилось, нет, и он просто-напросто демонстрировал мне этот факт, а вовсе не промахивался. Держу пари на пожизненный контракт с дьяволом, что уж теперь-то его пистолет смотрит мне прямо в лоб.
Ну что ж, тогда извини...
Я выстрелил из рогатки, опередив его пистолет на полмига, и он, наконец, промахнулся. Но оказалось, что я промахнулся тоже, потому что он схватился не за глаз, а за висок.
Теперь он знает, что я вооружён, и, может быть, даже успел вычислить — чем. Не теряя времени, я перезарядил рогатку и встал во весь рост.
Он занервничал, поспешил и промахнулся, пуля задела мой воротник и оцарапала ключицу.
Я грамотно, как учил меня Боря Бомчев, прицелился, отпустил дробинку на выдохе и попал. У него брызнуло чёрным, а потом ярко-красным из левой глазницы, и его последний прицельный выстрел прошелестел у меня над головой.
Он резко откинулся назад, зажав пустую глазницу обоими кулаками и широко распахнув рот. Наверное, он кричал, но за гулом вертолётных винтов и громогласием матюгальника я его не слышал, как не слышал до этого выстрелов. Он всё сильнее откидывался назад, крича и, видимо, конвульсивно сжимая пальцы, забыв про пистолет, зажатый в правом кулаке. Я увидел, как четырежды дёрнулся затвор пистолета, и услышал, как две пули из четырёх пронзительно и гулко отрикошетили от днища вертолёта, сверкавшего золотым президентским орлом.
Небесный солист ответил моментально и страшно. Оборвав на полуслове монолог от высочайшего имени, он взревел всеми своими скорострельными стволами и разметал по бетонке кровавые клочья тел безоружных оловянных солдатиков.
Не люблю жестокого кино. Да и некогда мне было его досматривать: два первых вертолёта уже возвращались, завершив облёт Гитары. Они шли низко над водой, по обе стороны алой дорожки от заходящего солнца, и золотые орлы на их бортах и днищах тоже ярко и хищно отсверкивали алым. Пролетев над ледяной кромкой берега, они включили прожектора, высвечивая место для посадки и превращая партер в сцену.
Я сгруппировался и упал на дно канавы, успев нашарить и прихватить верхонки, и ногами вперёд скользнул в щель под корытом. Там оказалось теснее, чем я думал. Роба на мне задралась, я ощутил спиной леденящее прикосновение металла, в живот впились промёрзшие комья. Фляжку с «Белой Лошадью» я, к сожалению, успел переложить в карман штанов и теперь не мог до неё дотянуться. Придётся потерпеть.
Снаружи быстро темнело, густеющую черноту вспарывали клинки прожекторных лучей, плясали тени. На всякий случай я загородил щель перед собой кусками торфа, которые приготовил заранее, но эта предосторожность оказалась лишней.
Финал спектакля, испорченного гибелью статистов, был скомкан. Актёры нервничали, спешили, несли отсебятину. Товар не только не сверили по накладным (видимо, не хотели рыться в месиве на бетонке, ища бумаги) — его даже не стали пересчитывать.
Уже под занавес длинно и гулко в быстро стынущем воздухе прогремела автоматная очередь и сухо треснули два одиночных выстрела. Кто-то из освобождённых не захотел свободы. Или, что вероятнее, посмел усомниться в высочайших гарантиях оной...
* * *
Орлы улетели. Стало темно и тихо. Меньше двадцати минут прошло от первой пулемётной очереди до последних выстрелов, и ещё столько же я пролежал под корытом торфовоза, не шевелясь и прислушиваясь. Потом беззвучно выбрался наружу.
Небо было чёрным и глубоким — но не как возможное вместилище миров, а как большое пыльное зеркало в тёмном, пустом, насквозь промороженном доме с заколоченными ставнями. Старое зеркало с тусклой от времени амальгамой, за годы и годы уставшее отражать то, что оно отражало... А земля напротив неба была белесовато-грязной, как небрежно забеленная стенная фреска, с трещинами в побелке и с подсыхающими пятнами зловещего происхождения, и становилось ясно, что этот дом используется нами не по назначению. Ни зеркало, ни фреска нам не нужны, они остались от прошлых красивых времён, которые не вернутся.
Здесь мне предстояло выжить — на этой земле и под этим небом. Может быть, я не умею жить на этой земле, но выживать на ней я умею. Оружие. Одежда. Пища. Топливо. Именно в таком порядке мне надлежало обревизовать и оценить мои ресурсы.
От кабины торфовоза остро несло соляркой — видимо, был пробит топливный бак. Но это был не единственный мой торфовоз, а топливо значилось в самом конце списка.
За кучей торфа в переднем торце кузова неровно, с каким-то жалобным прискуливанием, дышал начальник конвоя. Орлы его не забрали: может быть, не нашли, а может быть, и вовсе не искали. Специалисты его профиля никогда не были в дефиците.
Я осторожно двинулся в его сторону.
Он был без сознания. Пистолет с опустевшей обоймой всё ещё был зажат у него в кулаке, а кулак он всё ещё прижимал к левой глазнице. Пальцы были липкие от крови. Пока я их разжимал, начальник очнулся, невнятно выругался, дёрнулся и снова потерял сознание. Я обыскал его и нашёл две полные обоймы в правом кармане шинели. Потом расстегнул портупею, засунул кисти его рук глубоко в карманы и туго затянул ремень — так, чтобы локти оказались прижаты к бокам. Только потом осторожно ощупал лицо и решил, что с перевязкой можно обождать. Не смертельно, да и аптечки под рукой всё равно нет.
Одежда... Я не хотел искать одежду на бетонке и не надеялся найти там хоть что-нибудь целое. Разве что шапку потеплее, чем моя, да сапоги — если найдутся моего размера или больше. Поэтому сначала я полез в кабину торфовоза и по пути отметил, что пробит не только бак. Скаты, все до единого, тоже были пробиты.
В ящике под сиденьем обнаружился ветхий замасленный полушубок с брезентовым верхом, дерматиновыми латками на локтях и полустёршимся мехом, провонявший автолом и тормозной жидкостью. Я натянул его, и он почти сошёлся у меня на груди. Это было гораздо лучше окровавленного рванья с оловянных солдатиков, а потом мы, может быть, махнёмся одёжкой с начальником.
На бетонку всё-таки надо было идти, и не только из-за коробки с сухпайками. На бетонке могло остаться что-нибудь от восьми «ремингтонов», аккуратно составленных в пирамиду. Я, конечно, видел, как разлетались щепки от прикладов, но два-три механизма вполне могли уцелеть. Под этим небом на этой земле глупо оставлять такие хорошие механизмы неизвестно кому...

---

Васлаг (Васюганский лагерь)

[demodok]

Вертолёт был специально оборудован для перевозки вахтовиков: с двойной решёткой поперёк салона и с наглухо заваренными иллюминаторами. Нас погрузили через задний люк и заперли, а потом конвой занял свою половину салона между нами и кабиной пилотов. Предполагалось, что мы не должны и не можем знать, куда нас везут. Мы и не знали, пока вертолёт не взлетел и не лёг на курс. А как только он лёг на курс (предварительно покружившись над восточной окрестностью Васлага), я понял, что мы летим на север. Минут через десять пройдём над самой Гитарой.
В отсеке было тесно и холодно, скамеек не было. Мы сидели на корточках, стараясь не касаться задницами рубчатого железного пола, жались друг к другу, ёрзали и перепихивались плечами, чтобы согреться. Мне это быстро надоело, я лёг, потеснив соседей, расслабился и попытался уснуть.
Мне это не удалось: через десять минут после взлёта вертолёт начал снижаться.
Всё-таки, это была Гитара: озеро, как бы составленное из двух почти правильных кругов, один чуть больше другого. Оно было окружено необозримыми торфяниками и своим большим кругом отстояло метров на триста от старой бетонной дороги, построенной ещё при коммунизме. Торфоразработки здесь только начинались: весной от дороги к озеру было протянуто около дюжины дренажных канав.
Нас высадили на бетонку, где уже стояли три торфовоза — тяжёлые четырёхосные тягачи с полукруглыми стальными кузовами. Один кузов был снят с подвески и опущен задним, открытым концом на грунт. Водитель, облегчая нашу задачу, протолкнул его как можно дальше вдоль канавы, и первые три-четыре кубометра торфа, просохшего за лето и припорошенного снегом, двадцатичетырёхкубовое корыто зачерпнуло само. Остальное предстояло сделать нам.
Вертолёт улетел, забрав водителей.
— Трое суток, — объявил начальник конвоя, указав сначала на три тягача, а потом на груду лопат и носилок, сваленную на обочине бетонки.
— Управимся ли? — осмелился усомниться кто-то из нас (не я, разумеется).
— Куда вы денетесь, — усмехнулся начальник. — Сухпайков — только на трое суток, — объяснил он. — А конвой голодать не станет. Будете отставать от графика — отполовиним в свою пользу... Ещё вопросы есть?
Он был необычайно терпелив и добродушен, и мне это не понравилось.
— Может, клюквой возьмёшь, начальник? — предложил усомнившийся.
— Возьму, если ты её из-под снега достанешь.
— Для тебя — из-под земли достану, только урок скости.
— Договорились. Иди, доставай. Ведро — кубометр.
— Не по-божески, начальник!
— А я не бог и даже не похож. Но по три кубика с корыта скостить могу. За девять вёдер.
Конвойных было восемь человек, начальник — девятый. Как бы они и вправду не заинтересовались...
— А если маненечко затуфтим?.. — опять начал торгаш, но я легонько ткнул его пальцем в рёбра, и он заткнулся.
— Пошутили и будет, — резюмировал начальник, выждав ещё пару секунд, и снова указал на инструмент. — Вперёд!
На «клюкве» не затуфтишь. Туфта на торфоразработках — тот же торф, но с глиной. То есть, тяжелее и к лопате липнет. А урок нам задан в кубометрах, не в тоннах. Один торфовоз — двадцать четыре кубика, по полтора на брата. Это на сегодня. За трое суток надо накидать по четыре с половиной куба. А то и по шесть, если учесть естественную убыль рабочей силы...
Короче говоря, надо делать ноги. Завтра. Сегодня рано, потому что конвой ещё бодр, свеж и бдителен, а послезавтра будет поздно, потому что не останется ни пайка, ни сил.
Разумеется, не я один такой умный, не я один полагаю оптимальным делать ноги завтра, и конвой это, разумеется, тоже учитывает. Так что задачка получается многоплановой и действительных решений не имеет. Поэтому представляется заманчивым пошептаться с коллективом и рвануть в разные стороны прямо сейчас: кому-нибудь да повезёт.
Но в азартные игры с коллективом я не играю. Слишком велика вероятность, что меня подставят. Я могу поверить человеку, но не людям. Особенно таким, как я.
Волки охотятся стаей, а бегут в одиночку. Каждый от своей пули...
Глаза боятся — руки делают. К трём часам пополудни корыто было наполовину загружено. К этому же времени я успел продумать и отвергнуть четыре варианта плана побега.
Первые три не выдержали критики одним и тем же обстоятельством: от горизонта до горизонта простиралась ровная непролазная топь с редкими чахлыми сосёнками. Лишь там, где соединялись два круга Гитары, на левом берегу перешейка, торчал высокий, но очень прозрачный хвойный лесок, да справа у ближнего берега, далеко в стороне от дренажных канав, желтели сухие вмёрзшие в лёд камыши. Весь этот унылый ландшафт замечательным образом простреливался с бетонки, где на кабинах торфовозов расположился конвой.
Для четвёртого, подводного варианта был, увы, не сезон. Незаметно доползти до берега по дну канавы я, может быть, и сумею. А вот нырнуть, не наследив, не смогу: озеро на добрых тридцать метров от берега подёрнулось льдом. Дышать под водой тоже будет затруднительно, и по той же самой причине. Камышинкой этот лёд уже не проткнёшь, а взломать — значит обозначить своё местопребывание. Да и не высижу я под водой при нулевой температуре больше тридцати минут, каковых явно недостаточно.
Ладно. Будем считать эти четыре варианта интеллектуальной разминкой. Всё равно придётся импровизировать.
Начальник конвоя позволил загодя послать двух доходяг за хворостом и за водой, а в половине четвёртого, когда вода начала закипать, лично вскрыл коробку с сухпайками. Нам выдали по половинке брикета сухого рисового супа с говяжьим жиром, по куску сахара и по кружке горячей озёрной водички. Брикеты были бесформенные, плотно слежавшиеся, наверняка просроченные. Вода припахивала торфом и мазутом.
Я не стал претендовать на место возле костра, уселся на перевёрнутые носилки поодаль и приступил к обеду. Жевал прогорклый супчик и запивал нечистым кипятком. Сахар я решил заначить — и обратил внимание на то, что, глядя на меня, так же поступили ещё четверо. Зря. Я в компаньонах не нуждаюсь, я лучше как-нибудь сам...
Ночь сегодня будет хорошая, безлунная. Неплохо было бы заранее узнать, где и как нам предстоит её провести. На берегу, правее камышей, угадывалась крыша землянки с торчавшей над нею трубой. Но вряд ли доброта и беспечность начальника конвоя настолько безграничны. Я бы на его месте не рискнул. На его месте я бы уложил нас либо на дне канавы, осветив её фарами тягачей, либо в одном из пустых корыт, разрешив развести там костёр и приказав его поддерживать.
— О чём думаешь, Крантовски?
Я покосился влево, на спросившего, и не спеша поднялся. Это был начальник конвоя. Лёгок на помине... Подойдя ко мне с оружием, почти вплотную, без сопровождения и обратившись по имени, а не по номеру, он разом нарушил не менее четырёх пунктов инструкции.
— Сядь, — сказал он негромко и сам первым уселся на корточки, нарушая ещё один пункт.
Я тоже сел, машинально скользнул взглядом по его кобуре и машинально прикинул расстояние. Если плеснуть кипятком в глаза, то можно успеть...
— Ешь, — сказал он.
Я слизнул с левой ладони последние крупинки риса, пожевал и запил водичкой. Это был уже не кипяток.
— Так о чём думаешь? — повторил он вопрос.
— О правильном пережёвывании пищи, господин начальник.
— Ну и как? Правильно жуёшь?
— Я всегда правильно жую, господин начальник. Было бы что жевать.
— Молодец. Закуривай. — Он протянул мне раскрытый портсигар с коричневыми турецкими сигаретками.
— Спасибо, я не курю. Берегу здоровье.
— Похвально, Крантовски. Здоровье — твой основной капитал, его надо беречь.
Я промолчал.
Он закурил сам, спрятал портсигар в карман шинели, расстегнул кобуру и достал из неё плоскую стеклянную фляжку. Свинтил крышечку, пососал и снова затянулся сигареткой, а фляжку протянул мне.
— Не стесняйся, — предложил он. — Или ты и не пьёшь тоже?
Я не стал стесняться. Вернул ему ополовиненную фляжку и запил её мерзкое содержимое отвратной озёрной водичкой. Вкус был почти одинаковый.
— Самогон, господин начальник?
— «Белая лошадь», — обиженно ответил он. — Лучший шотландский виски!
— А-а... А я думал — самогон. Торфом воняет.
— Это потому, Крантовски, что настоящий виски гонят из болотной воды и очищают торфяным дымом. Традиционная древняя технология... Это мы все свои традиции поперезабывали, а они помнят. Тем и сильны.
— Так точно, — согласился я. — Дым их отечества нам сладок и приятен.
Я не понимал, что ему от меня нужно, но и не торопил события. Сам скажет.
Он снова затянулся, выпустил дым через усы — густые, по краям чёрные, а под ноздрями пожелтевшие, — и сказал:
— Кое-кто намылился бежать сегодня ночью. Ты, конечно, знаешь, кто именно.
Он не спрашивал, он утверждал.
— Откуда мне знать, господин начальник? При мне такого базара не было.
— Тем лучше для тебя, если не знаешь. Потому что, имей в виду: они всё равно не успеют.
— Так точно, — опять согласился я. — Пуля догонит.
— Полагаю, что до стрельбы не дойдёт, — возразил он. — Полагаю, что они даже договориться толком не успеют, не то что бежать.
Я промолчал.
— А если и успеют, — продолжил он, — куда им податься, сам подумай? Разве что на Окунёвое. Есть такое озерцо к северу от малого круга Гитары. Ночь да день там отсидеться можно, а потом их всё равно найдут...
— Вам виднее, господин начальник.
— Это потому, что я лучше информирован. Всестороннее...
Он замолчал выжидательно, и я, подумав, решил ему подыграть.
— На Окунёвом? — переспросил я. Он покивал, попыхивая сигареткой. — На север от малого круга? — уточнил я. Он снова покивал. — Где же там отсидеться можно, да ещё чуть ли не сутки? В охотничьем домике?
— Можно и в нём, если повезёт... Значит, про охотничий домик ты слышал?
— Приходилось.
— Что именно?
— Сказки, господин начальник, что же ещё? Стоят, мол, на высоком берегу каменные палаты с бассейнами и пальмами, с гаремом на сорок станков и прочими удовольствиями, включая китайского повара и поварёнка, и пользуется ими сам Фатьян Исаич с высокими гостями раз в полгода, а в иные воскресенья и лагерному начальству кое-что обламывается... Сказки.
— И кто тебе эти сказки рассказывал?
— Не могу знать, господин начальник. В бане слышал. Пока глаза от мыла прополаскивал, сами понимаете...
— Неужели по голосу не узнал?
— Так ведь баня же. Кафель, влага, реверберация. Голоса очень сильно меняются.
Он, не спуская с меня прищуренных глаз, снова пососал из фляжки и снова затянулся, а потом завинтил крышечку, но не спрятал фляжку обратно в кобуру, а поставил её на землю между нами.
— Береги свой капитал, Крантовски, — посоветовал он, застегнул пустую кобуру и встал. Я тоже поднялся. — С дырками в шкуре ты никому не нужен. Ни Думе, ни Президенту, ни Оппозиции — никому... — Он щелчком отправил окурок в канаву и неторопливо удалился.
Я проводил его глазами и снова сел. Допил озёрную водицу из кружки, нагнулся за фляжкой, сунул её за пазуху. Потом не спеша переобул боты и незаметно пересыпал дробь в левый карман робы. Отошёл на несколько шагов вдоль канавы, отвернулся от общества и справил малую нужду. Застёгиваясь, смотал с пуговицы штанов баскетбольную резинку. На обратном пути, как бы ощупывая мозоли на ладонях, закрепил петельки на большом и указательном пальцах правой руки. Надел верхонки, предварительно переложив в левую четыре свинцовых горошины.
Намёк был достаточно ясен: планируемый на ночь побег не состоится. Что-то — мне предоставлено самому догадаться, что именно, — произойдёт гораздо раньше. Они не успеют.
А я должен успеть — если хочу оказаться нужным одной из трёх упомянутых сил. Судя по оговорке начальника (вряд ли случайной оговорке), на меня очень претендует Патриотическая Оппозиция, уже имеющая свою агентуру в Думской пенитенциарной системе. Вот мне и предложено рвануть на Окунёвое ещё до темноты и ждать там связника в течение суток.
Видимо, всё это следует понимать так, что президентские орлы договорилась с думаками о покупке небольшой партии профессионалов, а патриоты загорелись отхватить на этом свой куш. Либо отхватить, либо, если не получится, попортить товар, чтобы покупатель мною тоже побрезговал. «Скiлькi можу, зъїм, остатнє покусаю...»

Следующие несколько часов я держал ушки на макушке: вряд ли обществу пришёлся по душе факт моей уединённой беседы с начальством. За носилки я теперь не брался, а лопату (штыковую), наоборот, не выпускал из рук. Рогатка на правой руке мне почти не мешала. Поначалу я боялся её повредить, но быстро приспособился.
Работая (не слишком усердно), я старался держаться поближе к открытому торцу стального корыта. Во-первых, так я имел в поле зрения всех, в том числе и конвой. Во-вторых, солнце, уже клонившееся к западу, очень кстати оказывалось у меня за спиной. А в-третьих, между стальным днищем кузова и дном дренажной канавы было сантиметров тридцать свободного пространства, которое могло мне пригодиться.
Я наблюдал, размышлял и готовился действовать. Главным образом — пока — размышлял.
Нас продали и купили — это ясно, как день, — и ещё до начала темноты должен состояться акт передачи товара из рук в руки. Скорее всего, он будет оформлен как душещипательный и даже героический спектакль по заранее расписанному сценарию. А третья сила тем временем заготовила свой экспромт, имея целью взять комиссионные на чужой сделке. И либо я стану призом для этой третьей силы, либо мой законный покупатель мною побрезгует. Потому что порченый товар никому не нужен.
Думаки, президентская стая, оппозиция — продавец, покупатель, рэкет. Таков расклад сил, и я числюсь в этом раскладе не силой и даже не частью какой-нибудь силы, а единицей товара. Не игроком, не мастью и даже не прикупом. Монетой в банке.
Мне это не нравится. Я не хочу, чтобы Дума меня продавала, — это раз. Я не хочу бежать от Президента к патриотам — это два. И дело отнюдь не в том, что я не люблю Президента, или боюсь патриотов, или, спаси меня Господь от глупости, всей душой предан Думе. Мне всё равно, на кого я буду работать, лишь бы хорошо платили.
Но чтобы платили — мне.
Если меня продадут и купят, как вещь, то ко мне и относиться будут соответственно. Если меня под угрозой расправы вынудят бежать от второго хозяина к третьему, это будет не мой побег. И в том, и в другом случае я перестану принадлежать самому себе.
Я профессионал — и, следовательно, продажен.
Но продать меня могу только я сам — и лишь до тех пор, пока продать меня могу только я сам, я свободен. Это единственная доступная мне свобода, и я не намерен её терять.
Значит, патриотам придётся испортить товар — если они сумеют это сделать. А мне придётся продемонстрировать беззаветную верность Думским демократическим идеалам. Не исключено, что после демонстрации я этим идеалам изменю, поссорюсь с командиром и разорву контракт с думаками. Но сделаю я это — если сделаю — по своей инициативе...

@темы: отрывок

---

Гарния.

[Мастер-]

Вряд ли кто-то осилит. Довольно длинно и с претензией на фэнтези. Но всё же о любви. А, может быть, кто-нибудь и осилит.



Гарния.

1.

Небо нависало над дорогой, зловещим тёмным покрывалом. Даже в самый солнечный день в этом ущелье никогда не было света. Тучи цеплялись за острые вершины скал и, расцарапав, разодрав себя на части, уносились прочь, без надежды соединиться вновь. Солнце тщетно пыталось осветить дно ущелья, осветить дорогу, но только бессильно лизало верхушки скал, лишь слегка разбавляя тьму. Скалы, похожие на готический собор, громоздили стрельчатые переходы и колоннады своих стен, вознося их до небес, казалось, доставая до звёзд, которые было видно из этого ущелья даже днём, как со дна глубокого колодца. На, редко попадающихся, ровных площадках скал, тихо перешептываясь и гримасничая, сидели горгульи. Время от времени одна из них или сразу несколько, шумно хлопая крыльями, взлетали и, с ужасающим хохотом, уносились вверх и исчезали в глубине фиолетового неба. Даже горгульи никогда не опускались на дно этого ущелья. Чем-то зловещим веяло и от этих скал, и от этой дороги. Дорога была настолько ровной, что казалось она, была отлита из цельного куска шероховатого стекла. Не было ни травы, ни деревьев, только камень. Изломанный резкими гранями камень скал, и идеально ровный камень дороги.
По дороге шли двое. Мужчина и женщина. Он – Казначей Тридцатого Царства. И она – юная Гарнийская принцесса. Он был немолод, длинные седые волосы схвачены кожаным ремешком, на лице, изрезанном морщинами, никогда не появлялась улыбка. В его усталых глазах виделся свет такого знания, такой мудрости, что её уже непосильно было выносить. А она была юной, тоненькой и свежей. Длинные ноги, с аккуратными ступнями в кожаных сапогах. Маленькая грудь. Лицо всегда, словно только что умытое. Короткие, вечно растрёпанные волосы. Тонкая талия. Она выглядела хрупкой, но как-то угадывалось, что тело её обладает, гибкостью и крепостью стали. На поясах у каждого висели тяжёлые мечи-убийцы. Казалось, что она и поднять его не сможет, однако в бою она управлялась им с такой легкостью, словно в руках её не тяжеленный меч, а нежнейший шелковый платок. Она играла на многих музыкальных инструментах, писала стихи, была воспитана в кротости и послушании. Видели бы её воспитатели, как она вонзает меч в смердящие кишки, встреченного строга – чудовища на кривых волосатых ногах с копытами, безволосым туловищем, четырьми руками и головой ящерицы. Или как она вгрызается в сырое мясо, только что убитого кролика, захлёбываясь кровью и прикрывая глаза от наслаждения.
Дорогу им преградило, невесть откуда взявшееся, бревно. Огромное, сучковатое, лежащее поперёк дороги.
- Дай мне руку, Гарния, я помогу тебе перебраться.
- Ты отлично знаешь, Казначей, что я могу это сделать сама.
- Да, я это знаю, но я хотел тебе помочь. Впрочем, постой, откуда бы здесь взяться бревну?
- Ой, ну подумаешь бревно! Ну, бревно! Ну, с меня ростом! Лежит себе и лежит. Пойдём.
Она шагнула на то, что казалось бревном, и удар страшной силы отбросил её назад. То, что выглядело просто огромным куском дерева, принялось подниматься, поворачиваться, завывая и постанывая, и превратилось в чудовище с восемью головами, на каждой по четыре пары глаз, с чешуйчатым хвостом и туловищем, покрытым зловонной слизью. Гарния вскочила, они оба выхватили мечи и бросились на чудовище. Казначей, молча и деловито, кромсал туловище, а Гарния, легонько пританцовывая и повизгивая от возбуждения, принялась срубать одну голову за другой. Головы тут же отрастали и вновь нападали на неё. Казначей прорубил в туловище чудовища огромную дыру, добрался до алеющего сердца и пронзил его насквозь. Чудовище, захрипев, свалилось без движения, заливая всё вокруг вытекающей кровью.
- Это хроминос, - сказал Казначей, - его можно убить, только насквозь проткнув сердце. Я думал, их уже не осталось.
- Ну откуда ты всё знаешь? – фыркнула Гарния, - подумаешь хроминос какой-то! Есть его можно? Я есть хочу.
- Нет, есть его нельзя. Но у меня остались сушеные финики.
- Ну, что ж тут поделаешь, давай финики.
Она уселась на изрубленную тушу, чудовища и, болтая ногами, принялась жевать финики, запивая их водой из фляжки. Они шли уже восемнадцать дней и пищей их служили эти финики, вода и, иногда, убитые ею кролики. Только они остались в живых из жителей Гарнийского королевства и Тридцатого царства, после страшного землетрясения, которое разрушило до основания оба государства и унесло жизни сотен тысяч людей. Казначей был посланником при дворе Гарнийского короля. Однажды ночью, сам не понимая почему, он пришел во дворец, взял запас еды и питья, какую-то книгу, в истёртом тёмно-синем переплёте, поднял на руки, крепко спящую, принцессу и шёл, не останавливаясь всю ночь. А утром они, уже издалека, видели, как рушатся дома, проваливаясь в образовавшиеся, огромные трещины в земле. Почва лопалась, как ореховая скорлупа. И на много километров вокруг были слышны человеческие крики. Принцесса не плакала. Она только сжимала побелевшие кулаки, глядя, как в трещинах земли исчезает её прошлая жизнь.
- Казначей почему ты меня спас? Почему ты сам спасся?
- Так нужно.
- Кому? Кому это нужно?
- Тебе. Мне. Всем.
- Ты же всё знаешь! Ну почему всё так?! Зачем мне теперь жить?!
- Ты принцесса, ты должна жить. Тебе надо жить сейчас, тебе это предначертано. Ты не имеешь права не жить.
- А тебе тоже предначертано?
- Нет, я должен жить, потому, что ты не сможешь без меня.
- Почему не смогу? Я всё умею. Я сильная. Я одна справлюсь со всем.
- Да, ты всё сумеешь и со всем справишься, но без меня ты не сможешь.
- Я смогу, смогу, смогу! Я одна со всем справлюсь!...только ты не уходи, побудь со мной ещё.
- Я буду с тобой столько, сколько потребуется.
- Кому потребуется?
- Тебе. Мне. Всем.
- Не говори загадками. Скажи, как есть.
- Я знаю ответы не на все вопросы, некоторые ответы я просто чувствую.
- Что ты чувствуешь сейчас?
- Всё будет хорошо.
- Кому хорошо? Тебе? Мне? Всем?
- Нет, только тебе.
- Почему только мне? А как же ты?
- Мне тоже будет хорошо, но по-другому. Моё спокойствие и благополучие зависит от твоего спокойствия и благополучия.
- Почему?
- Потому, что ты это я.
- Опять ты говоришь загадками. Мы ведь совсем разные. Ты старше. Мы выросли в разных странах. Ты мужчина, я женщина.
- Да мы совсем разные, но внутри мы одинаковы. Мы одинаково мыслим и чувствуем. И потом, какая же ты женщина, ты девочка. Почти ребёнок.
- Ну, так сделай меня женщиной, Казначей! - Гарния сбросила одежду и протянула к нему руки.
- Оденься, принцесса, всё это должно произойти не так.
- Ты глуп, Казначей, хотя и всё знаешь. Неужели ты не понял, что я давно люблю тебя. Что я давно хочу этого. И только с тобой. Иди же ко мне!
Казначей взял её за подбородок и поцеловал нежно и страстно. Потом он долго ласкал её и, наконец, осторожно вошёл в неё. Она не испытала никакой боли. Только радость, только наслаждение, только страсть. Она постанывала и извивалась в его объятиях и, торжествующе закричав, затихла. Подперев голову рукой, она посмотрела на него.
- Казначей, а ведь это я глупа! Почему мы не сделали это раньше?
- Потому, что всему своё время.
- Даже такому?
- Даже такому.
Вдруг, совершенно неожиданно, внезапно, словно из-под земли выскочила стая строгов, мгновенно окружила их кольцом и застыла в предвкушении еды. Казначей и Гарния, не успев одеться, схватили мечи и, прижавшись спинами, друг к другу, остановились в ожидании. Строги всегда нападали по очереди, никогда всей стаей. Один из строгов бросался вперёд, получал удар мечом, падал замертво и на его месте тут же оказывался другой. Гарния была восхитительно хороша. Обнажённый меч, обнажённое тело. Вся, как единое, цельное обнажённое оружие. Кровь строгов, жирными каплями, брызгала на её грудь, на живот, стекала по бёдрам, маслянисто чавкала под ногами. Принцесса легко размахивала мечом, то с одного удара срубая голову, то, пронзая насквозь живот, выпуская кишки очередного чудовища. Погрузившись в кровь по щиколотку, она никак не могла остановиться и наносила удары по уже мёртвым телам.
- Остановись, принцесса! Всё закончилось. – произнёс Казначей.
- Я убила строгов больше чем ты, - похвасталась Гарния.
- Конечно, ведь ты разрубила каждого на две части, значит у тебя, их в два раза больше.
Гарния расхохоталась, скаля зубы и запрокидывая голову.
- Ты очень гадкий, Казначей, но я всё равно тебя люблю.
- И я очень давно тебя люблю. Просто не мог тебе об этом сказать.
- Почему?
- Я старше. Возможно, тебе всё это не нужно.
- Как глупо. При чём здесь возраст? Какая разница кому сколько лет!
- Ты не понимаешь. Ты молода. Ты должна рожать детей.
- Господи! Ну, должна! Ты наделаешь мне десяток детей!
- Ну, хорошо, договорились. Я наделаю тебе десяток детей. А теперь пошли искать воду. Кровь на твоём теле скоро засохнет, и ты будешь, похожа на ящерицу.
- Но я же всё равно буду красивой?
- Конечно, ты будешь красивой. Ты всегда будешь красивой. А для меня ты останешься красивой, даже пожирая внутренности строга.
- Больше ничего не выдумал? Пойдём искать воду.
Совсем скоро они увидели реку, и Гарния, убежав далеко вперёд, шумно упала в воду.
- Осторожно! - кричал ей вслед Казначей, - здесь могут быть гидроцеры!
Но она не слышала. Она плескалась, смывая с себя кровь, очищая хорошо сложенное тело. Гибкое тело воина, принцессы и любовницы. Она поднимала руки вверх и резко опускала их вниз поднимая брызги. Она крутилась в воде, ныряя и барахтаясь, пока, неожиданно показавшийся из за поворота реки, гидроцер не проглотил её целиком, сходу, не останавливаясь, просто открыл огромную пасть и она исчезла. Гидроцеры не имели зубов и глотали добычу целиком, потом постепенно переваривая её. Гарния заскользила вниз головой по пищеводу, судорожно пытаясь остановиться, но продолжала двигаться по скользким стенкам, пока не очутилась в желудке. Воздуха не хватало, она барахталась в зловонной жиже ещё не переваренной пищи и, не в силах более сопротивляться, потеряла сознание.
- Гарния, очнись, - услышала она голос, и открыла глаза.
Она увидела, склонившегося над ней, Казначея и лежащего невдалеке огромного змееподобного гидроцера, с распоротым животом и растерзанным желудком.
- Ты снова был рядом, - прошептала Гарния, - и добавила, - ведь когда-нибудь я, в самом деле, не смогу без тебя обходиться, ты меня приучишь.
- Я буду рядом, пока ты этого хочешь. И даже, когда тебе покажется, что ты этого не хочешь, я всё равно буду неподалёку.
- Разве я смогу не хотеть, чтобы ты был рядом?
- Да, ты сможешь.
- А ты всё равно будешь?
- А я всё равно буду.
- Почему?
- Потому, что тебе это будет нужно, даже если покажется, что это не так.
- А тебе?
- И мне.
- Почему?
- Потому, что ты часть меня. Я уже говорил тебе об этом. Ты часть меня, и невозможно находится вдалеке от самого себя. Нет, некоторое время можно. Можно спрятаться от мыслей, от чувств, бежать от самого себя за сто тысяч километров, но пройдёт время и поймёшь, что не убежал ни на сантиметр.
- Ты говоришь загадками, Казначей.
- Никаких загадок, девочка моя, никаких загадок. Ты веришь в бога?
- Конечно, все должны верить в бога.
- И ты веришь в потустороннюю жизнь. Веришь в рай и в ад?
- Конечно, а как же иначе.
- То есть после смерти мы попадем, либо в вечное блаженство, либо в чистилище, где нас ждут испытания, лишения и муки?
- Не хитри, Казначей, наверное, это так и будет, но у тебя, я думаю, есть другое мнение?
- Ты не думала почему на нас столько свалилось? Почему мы лишились своих городов, родных, знакомых? Почему не проходит и двух часов, как на нас или нападают или съедают тебя? Отчего мы должны теперь куда-то идти, я даже толком не знаю куда? Почему у нас нет тёплого крова и вдоволь пищи? Почему мы не знаем, что будет через час или даже в ближайшее мгновение? Может быть, мы мертвы и это и есть наше чистилище, наша преисподняя, наш ад?
- Как мертвы? Но мы же двигаемся, говорим, дышим?
- А ты думаешь, что смерть это холодное тело сборщика податей в деревянном ящике, которое закопали в землю две недели назад? Или этот гидроцер раньше был жив, а теперь он мёртв? Или, может быть, ты думаешь, что я не слишком молодой мужчина, а ты юная восхитительная женщина?
- А разве это не так? – почти проскулила Гарния.
- Почему же тогда ты сражаешься, как опытный воин и не умеешь вышивать? Почему ты, без устали можешь шагать целый день, но ни разу не сплела венка из цветов? Почему я чувствую себя молодым и сильным, хотя, глядя на своё отражение, вижу, что это не так? Всё внешнее, лишь оболочка сущего. Суть спрятана в нас самих. И нет её в нас. Мы и живы и мы мертвы. Мы будем существовать вечно и нас не было никогда.
- Что это значит?
- Если бы сегодня этот гидроцер успел тебя переварить, ты бы перестала существовать?
- Да, конечно.
- Но ты ведь веришь, в бессмертие души?
- Все должны верить в бессмертие души.
- Но душа не может существовать вне какой-то оболочки. Значит, через какое-то время твоя душа обрела бы новое тело?
- Ну да.
- А это тело помнило бы меня, эту жизнь, это время, эту реку, твоё королевство?
- Я думаю…нет, не помнило бы.
- Значит ты бы всё начала сначала, значит, раньше тебя не было никогда. Но, прожив новую, или назови её следующей, жизнь, ты вновь воплотишься в новой сути, а значит, ты будешь существовать вечно.
- Как ужасно, я не буду помнить ничего этого. Я не буду помнить тебя.
- А это не важно. Не надо меня помнить. Я всегда буду рядом, только ты не будешь об этом знать.
- А ты будешь знать? Ты скажешь мне, если мы встретимся через много жизней?
- Я буду знать, я всегда буду знать, нет, не знать, чувствовать, что ты где-то рядом. Но тебе будет гораздо хуже, чем мне.
- Почему?
- Потому, что ты всегда будешь искать меня. Ты будешь влюбляться много раз, но вскоре понимать, что и на этот раз всё не так и всё не то. Ты будешь искать меня и не находить, а я всегда буду рядом. И даже, когда ты будешь находить меня, ты не будешь в это верить, даже если я тебе об этом скажу, и ты будешь продолжать меня искать, хотя уже нашла.
- Но это ужасно!
- Да, это ужасно. Я то, по крайней мере, буду чувствовать, что это ты и, что мы нашли друг друга. Потом, когда ты будешь уходить, мне просто нужно будет дождаться следующей жизни и вновь встретить тебя…но, принцесса, скоро стемнеет, а мы не можем ночевать на открытом пространстве. Пойдём, поищем ночлег.
- Пойдём, Казначей, сейчас-то я знаю, что это ты!
Они шли ещё часа два, дошли до скал, нашли сухую пещеру, забрались в неё, долго занимались любовью и, наконец, уснули обнявшись. Утром Гарния проснулась первой. Она вышла из пещеры, легко догнала двух кроликов, которые паслись неподалёку, убила их, содрала шкуры одним движением и разбудила Казначея.
- Вставай, я принесла тебе еду.
Они съели кроликов сырыми, потому, что нечем было разжечь огонь и снова отправились в путь. Так, на восемнадцатый день, они вступили на ровную, словно отлитую из шероховатого стекла, дорогу, которая вела среди скал. По прошествии некоторого времени они услышали позади страшный грохот и, бросившись назад, увидели, что скалы, обрушившись, отрезали им обратный путь и не оставалось ничего, как только идти вперёд. Скалы становились всё выше и выше, тьма всё сгущалась. Через несколько часов они убили, напавшего на них хроминоса и теперь сидели, поедая финики.
- О чём думаешь, Казначей? – спросила Гарния, по-прежнему сидя на мёртвом хроминосе и болтая ногами.
- О хроминосе. Я думал, что их либо не осталось, либо это просто легенда и их не было никогда.
- Что за легенда?
- По легенде хроминосы охраняют Врата.
- Какие Врата? Куда они ведут?
- Никто не знает, но человек, убивший хроминоса, должен войти в эти Врата и обрести какое-то знание.
- Ну, так пойдём.
- Но никто не знает, что там и если что-нибудь после них. Никто назад не возвращался.
- Но ты же сам говорил, что мы не знаем, что будет через час или в следующее мгновение. Так какая разница, что нас ждёт за Вратами.
- А если за ними просто смерть?
- Ты противоречишь сам себе, Казначей, или теперь ты уверен, что мы всё-таки живы?
- Я ни в чём не уверен. Мне не дано быть уверенным, в чём-либо.
- А, что тебе дано?
- Мне дано знать то, что я знаю и чувствовать то, чего я не знаю.
- Что ты чувствуешь сейчас?
- Сейчас я чувствую, что мы должны войти в эти Врата. Но так же я чувствую и то, что мы не должны этого делать.
- Объясни, я не понимаю.
- Мы должны в них войти, просто потому, что у нас нет выбора. А не должны мы этого делать потому, что после Врат всё будет не так, как теперь. Может быть, нас не будет вовсе. А может быть, будем, но совсем другими.
- Ну, так пойдём и узнаем это!
- Пойдём и узнаем. Может быть, и Врат никаких нет. Может быть это просто легенда.
И они пошли. Они шли ещё несколько часов. Потому, что хотелось знать, что их ждёт впереди. Потому, что назад дороги всё равно не было. Да и просто потому, что им было всё равно куда идти. Наконец где-то невообразимо далеко показался свет. Где-то дальше самого горизонта, в такой дали, до которой не дойдешь за всю жизнь. Так им показалось. Но хватило двух шагов, чтобы войти в него. Свет окружил их со всех сторон. Он струился сверху, поднимался снизу, и куда ни глянь по сторонам, там тоже был свет. Казалось, он проник внутрь, и они сами тоже стали источником этого света. Никого и ничего не было внутри этого света, только они двое. Не было чувства голода или жажды. Не хотелось согреться, не хотелось спать. Не хотелось говорить. Не хотелось сесть и отдохнуть, потому, что чувства усталости тоже не было. Да и сидеть было не на чем. Внутри не было ничего. Внутри света был только свет. И выхода из него не было. Они сделали только один шаг, но, оглянувшись, увидели, что и за их спинами только свет. И нет никакого ущелья, нет скал, нет дороги, словно отлитой из шероховатого стекла. Только свет. Даже если бы они захотели вернуться, то и этого нельзя было бы сделать. Потому, что непонятно было с какой стороны они пришли. Беспричинное беспокойство овладело обоими. И, что теперь? Идти дальше? А куда идти, если кругом только свет и непонятно даже стоят ли они на твёрдой поверхности, или парят в воздухе. Это что, и есть цель путешествия? Путешествия, которое называется жизнь. Цель всей жизни в том, чтобы стоять посреди света, держась за руки?
- Казначей, мне кажется, что мне страшно, - прошептала Гарния.
- Пока нечего бояться. Просто всё непонятно, но так не может продолжаться вечно.
- Казначей, ты слышишь меня? Мне страшно!
- Я слышу тебя. Конечно, я тебя слышу. Что с тобой, принцесса?
- Казначей ты где? Не бросай меня! Я не хочу быть одна! Вернись Казначей!
- Гарния, девочка моя, вот же я, рядом с тобой, я держу тебя за руку, - произнёс Казначей, но он уже всё понял. Он заглянул в неподвижные глаза принцессы и понял, что она не видит его, не слышит, не чувствует.
- Казначей!! Не уходи!! Мне плохо!!
- Я не ухожу, - ответил он, понимая, что всё напрасно, - я не ухожу. Я рядом с тобой. Я всегда буду рядом с тобой.
- Не уходи, пожалуйста!! Где ты!? Я же знаю, что ты где-то рядом, ты же обещал! Я прошу тебя, будь рядом со мной! Ну, где же ты, Казначей!!!





2.

Алиса шла по городу, залитому солнцем. Она шагала, размахивая сумочкой. Шла вполне беспечно. Просто шла себе, не имея конечной цели. Она была молода, красива, город чист и приятен, воздух свеж, небо ясное, солнце тёплое. Она только что рассталась, с человеком, которого она, как ей казалось ещё неделю назад она любила. А теперь ей было странно, что этот человек мог существовать в её жизни. Она трижды была замужем, потом грянули несколько, так называемых, гражданских браков, которые продолжались максимум полгода. Сначала человек казался интересным. Приятным в общении. Милым. Но потом новизна ощущений проходила, отступали былые эмоции и не оставалось ничего. Только скука. Иногда это перерастало в неприязнь. Иногда просто в равнодушие. Она остановилась у киоска, купила банку пива, тут же открыла и сделала несколько глотков.
- Да что ж за мука такая? Почему всё так происходит? – подумала она.
Алиса села на лавочку и пила пиво из банки, разглядывая прохожих. Идти было некуда. Да нет, было куда идти, но не хотелось.
- Позвонить что ли Климу, - пришла ей в голову мысль.
Мужчина со странным именем Климентий был в её жизни несколько лет назад. Она была влюблена в него до беспамятства, до сумасшествия, до самоотречения. Потом они расстались по не вполне понятной причине, но он, странным образом, не исчез из её жизни. Как-то так получалось, что он всё время подразумевался. И даже если она месяцами не думала о нём, то всё равно знала, что он где-то неподалёку. Не знала. Чувствовала. Он был, как нечто, что всегда под рукой. Алиса достала телефон и набрала его номер.
- Климушка-а! Ты не занят? Ты можешь сейчас приехать?
- Конечно, я приеду. Ты где?
- А я сижу на лавочке.
- А лавочка эта, где расположена?
- А лавочка эта расположена возле ларька, где я купила пива. А ларёк на улице. А улица называется Комсомольская.
- Никуда не уходи. Жди. Я через минут двадцать подъеду.
Странное дело, когда бы она не позвонила, ему всегда требовалось не более двадцати минут, чтобы приехать. Дежурил он, что ли на таком от неё расстоянии?
Подъехала машина, открылась дверь.
- Привет. Садись.
Он никогда не спрашивал, зачем она его позвала. Он просто сидел рядом и слушал.
- Привет. Я тебя не отвлекла от важных дел?
- Ты меня не отвлекла от важных дел.
- У тебя, что ли нет никаких важных дел?
- Кроме тебя никаких.
- Ты меня обманываешь, но я тебе всё равно верю.
- Я тебя никогда не обманываю.
- Ты меня никогда не обманываешь. А у тебя есть сигареты?
Клим похлопал по карманам и сказал:
- Посмотри в бардачке, там должны быть.
Алиса открыла бардачок и увидела, лежащую в нём, книгу в истёртом тёмно-синем переплёте. Она взяла её и машинально открыла на первой попавшейся странице. Казалось, что ярчайший свет ослепил её так, что стало больно глазам. Она почти потеряла сознание. Какие-то странные видения стали возникать в воображении. Тяжёлый меч. Внутренности строга, вываливающиеся из распоротого ею брюха. Кровь чудовища, заливающая её обнажённую грудь. Сказочно красивый дворец, по которому она имела право ходить где ей вздумается. И седой человек, держащий её за руку.
- Казначей, это ты? - прошептала Алиса.
- Это я, Гарния. Это я.
- Почему ты раньше не сказал, что это ты?
- Я говорил, но ты меня не слышала.
- Не обманывай, ты никогда не говорил мне, что ты Казначей.
- Я говорил другими словами, но ты не понимала, ты мне не верила. Не мог же я тебе сказать, что я Казначей тридцатого царства, если реалии таковы, что теперь можно быть только казначеем какого-нибудь гаражно-строительного кооператива.
- Почему же ты не сказал мне, что я принцесса Гарнийская?
- Я и это говорил, но опять таки не дословно.
- Да, да, ты говорил. Не то, не так, но говорил, говорил. А сколько прошло времени?
- Двадцать пять веков.
- А сколько у нас было жизней?
- Четырнадцать.
- Почему же так мало, мы разве не должны были воплощаться сразу же после смерти.
- Да, обычно так и происходит, но мы пересекли Врата и нам было дано время забыть. Потому, что человек не должен помнить, кем он был в предыдущей жизни. Мы пересекли Врата и нам дано было это знание. Оно запретно, поэтому мы не воплощались вновь какое-то время.
- И ты всегда был где-то рядом?
- Я не отпускал твоей руки никогда. Я был тем монахом, который нашел тебя, умирающей на дороге в Палермо. Я был рыцарем, спасшим тебя от сарацин. Я был монгольским ханом, любимой наложницей которого ты была. А помнишь того пирата? А того белого офицера? Да много всего было.
- Почему ты не показал мне эту книгу? Я бы вспомнила всё раньше.
- Ты видела эту книгу сотни раз.
- Почему я не помню этой книги. Нет, я помню эту книгу! Но раньше она казалась мне обычной книгой. Почему именно сейчас я всё вспомнила. Казначей, теперь всё будет хорошо?
- Да, теперь всё будет хорошо, - ответил он и, для чего-то, добавил, - скорей возьми меня за руку!
Огромный башенный кран, стоящий на находящейся рядом стройке, вдруг заскрипел, заскрежетал и рухнул на их машину, расплющив её, как жестяную банку из-под пива.
- Казначей, почему вдруг стало так светло?
- Ничего страшного, Гарния, ничего страшного. Это просто свет.
- А ты здесь? Ты рядом? Я ничего не вижу.
- Да я здесь. Не бойся, я рядом. Я держу тебя за руку. Я всегда держу тебя за руку.

@темы: Рассказ.

---

Стишок Саши Фрутиса

[demodok]

из ненаписанной повести «Русь Запредельная»

Лучась морщинами террас,
как неограненный алмаз,
мой добрый мир в недобрый час
приснился мне опять.

Там жизнь беспечна и легка --
но это лишь издалека,
не вдруг и не наверняка
случается понять.

Ах, как там дышится легко!
Ах, как там видно далеко!
Как из-за тонких облаков
чужая даль манит!

Он легковеснее, чем стих,
мой Мимас! Он детей своих
не держит, забывая их
и обрывая нить.

Потом он снится иногда,
как недоступная звезда,
неудержимая вода,
необретённый рай,

и улыбается, лучась
морщинами своих террас...
Печальный сон. Недобрый час.
Далёкий отчий край.

@темы: Стихи.

---

Пари

[demodok]

Всё. Древнего Рима больше не будет. Это - последний отрывок из обрывков. Почти откровенный фанфик по Титу Ливию

Взять Ардею приступом не удалось. Римские легионы накатились и откатились, оставив под её крепкими стенами обугленные остовы осадных башен, обломки лестниц и разбитые щиты. Пришлось обложить город, обвести его укреплениями и взять в правильную осаду.
Осада — дело скучное и долгое, никак не способствующее укреплению дисциплины. Все, кроме дозорных, бесцельно слонялись по лагерю, многие были навеселе. Офицеры, не скрываясь, пили в своих палатках.
Секст Тарквиний, старший сын царя Тарквиния Гордого, командир удвоенной всаднической центурии, принимал гостей: своих братьев Тита и Аррунта Тарквиниев и дальнего родственника царской семьи Луция Тарквиния из Коллации.
Пятым был Луций Юний Брут — Луций-Тупица из рода Юниев. Он тоже щеголял в офицерском облачении, сидевшем на нём, как на корове седло, но рядом с коротким мечом носил привязанную к поясу пращу. Впрочем, управлялся он с этим мужицким оружием мастерски, а насмешек то ли не замечал, то ли не понимал, то ли сносил с терпением, достойным царского шута.
Пили за победу римского оружия, за здоровье царя, за быструю военную карьеру всех присутствующих. Потом просто пили.
Тит и Аррунт рассказали о недавнем путешествии в Дельфы, где они выполняли некое деликатное поручение отца. Немного развлеклись, заставив Луция-Тупицу поведать обществу о подарке, который тот преподнёс Аполлону Дельфскому — это был полый жезл из коровьего рога, украшенный незатейливой резьбой. Хохотали, вспоминая, как он оберегал подарок, не доверяя нести его никому, кроме своего раба. То-то возрадовался Аполлон, заполучив коровий рог! Или, может быть, он оскорбился, а, Тупица? Может, потому ты и споткнулся, уходя от оракула, — да так, что приложился зубами к земле?.. Луций Юний, храня туповато-серьёзное выражение на лице, горячо отверг эту версию. Он, Луций Юний, целых четыре асса заплатил ремесленнику за искусную резьбу, его подарок не мог не понравиться Аполлону, а споткнулся он совершенно случайно, это с каждым может произойти...
После пятой или шестой амфоры стала остро ощущаться нехватка женского общества, поэтому Секст предложил выпить за крепкий семейный тыл.
С этого тоста всё и началось.
Военному человеку свойственно гордиться своим семейным тылом, превознося благочестие и верность супруги сверх всякой меры. Хвастались безудержно, и спор едва не закончился поединком между старшим царевичем и Коллатином, когда Луций-Тупица удивил всех, предложив неожиданно разумный выход:
— Зачем же верить или не верить словам, если можно увидеть своими глазами? Мы молоды и бодры, наши кони сыты и напоены. Отсюда до Рима всего-то семнадцать миль, а от него до Коллации ещё пять. Застанем ваших жёнушек врасплох — и узнаем, каковы они!
— Дисциплина... — проворчал было Секст, но, перехватив горделиво-насмешливый взгляд родственника из Коллации, скомандовал: — По коням!

В Рим прискакали засветло. Сшибая редких прохожих, промчались в быстро густеющих сумерках вниз по тесным запутанным улочкам Авентина, пересекли померий — незастроенную полоску освящённой земли вдоль Сервиевой стены, — и, минуя Форум, направились к Капитолию.
Город встретил своих солдат вязкой настороженной тишиной и привычным зловонием, поднимавшимся от Большого канала. Кое-где на склонах Палатина горели факелы, а возвышавшийся на севере двуглавый Капитолийский холм так и сиял праздничными огнями. Домусы всех трёх царевичей были там, недалеко от храма Юпитера Феретрийского, где всегда было шумно и весело и куда зловоние достигало лишь в редкие дни сильных южных ветров. Сегодня был как раз такой ветер...
За время бешеной скачки у Секста прояснилось в голове, и он уже начал жалеть, что затеял спор. Теперь его семейный тыл представлялся ему не таким уж и крепким.
Он первым осадил коня возле своего домуса, спешился и ударил ножнами в запертые двери. Ждать и стучать пришлось долго. Наконец на грохот вышел заспанный раб, Секст оттолкнул его, забрал факел и направился прямиком в спальню, кивком пригласив спутников следовать за собой.
Домус был тёмен и пуст.
Перепуганные рабы, перебивая друг друга, поведали, что хозяйка ушла ещё в полдень, предупредив, что вернётся поздно — может быть, даже утром, поскольку на улицах ночного Рима стало небезопасно.
— Где она? — рявкнул Секст.
Госпожа Горация на пиру. Знатные горожане сегодня дают пир в ознаменование — то бишь, в предзнаменование — неминуемой победы римского оружия, и жёны всех трёх царевичей были приглашены туда...
— Куда?!
Это где-то на другой вершине холма, всегда защищенной от южного ветра, — а точнее рабы не знают, им велено было запереть домус и никому не открывать, кроме хозяйки... то бишь, хозяев...
— Может быть, всё не так уж и скверно? — задумчиво протянул Тит. — Кажется, я догадываюсь, чьё приглашение они могли принять: не иначе, как супруги Публия Валерия... Валерии — весьма почтенное семейство, сабиняне всегда славились строгостью нравов...
— И никогда не пировали за полночь! — отрезал Секст.
— Ну, ещё не полночь...
— Ты что, не слышал? Горация вернётся только утром! Думаешь, твоя Плиния лучше?.. Или твоя Лукреция? — он бешено глянул на Аррунта.
— Мне ясно одно, — деловито резюмировал Аррунт. — Чем бы они сейчас ни занимались, они занимаются этим вместе. Расспросим завтра каждую и сравним. О себе они, может быть, и солгут, а вот друг дружку выдадут непременно и с удовольствием.
— Завтра? — свирепо переспросил Секст. — Я хочу видеть её сейчас!
— Пол-Капитолия гуляет, — рассудительно возразил Тит. — Ты предлагаешь стучаться в каждый домус и спрашивать: "Не у вас ли наши супруги?" Не самое подходящее занятие для Тарквиниев, а?..
Скрипнув зубами, Секст обвёл взглядом рабов, поочерёдно останавливаясь на лице каждого. Те сжались от страха, но было ясно, что им действительно ничего не известно. Царевич жестом велел им убираться вон и обратил своё внимание на Луция Юния Брута. Вот кто виновник его позора!
— Что скажешь, Тупица? — спросил он. — Где посоветуешь искать мою жену?
Луций Юний глубокомысленно насупился и стал тереть пальцами свой уродливо огромный залысый лоб. Все — в том числе и молчавший всё это время Коллатин — обратили взоры к нему.
— Ну! — рявкнул Секст.
— Не пугай его, брат, — посоветовал рассудительный Тит.
— Он и без того туго соображает, — добавил Аррунт.
— Нет-нет, я не пугаюсь, — возразил Луций Юний, искательно улыбаясь старшему из царевичей. — Я просто немного растерян. Не каждый день Тарквинии обращаются ко мне за советом, и я не хочу ошибиться...
— Короче! — потребовал Секст.
— Если совсем коротко, мой господин, то зачем тебе искать твою Горацию? Ты хотел застать её врасплох — и застал. Теперь то же самое надлежит проделать с женой Коллатина, и ваш спор будет решён...
При этих словах Аррунт внимательно оглядел Луция Юния с головы до ног и хмыкнул. Тот смутился и стал поспешно оправлять свой мундир.
— Сегодня ты удивил нас дважды, Тупица, — задумчиво проговорил Тит. — Наш спор и в самом деле нельзя считать завершённым.
— Воистину так, мой господин! — продолжил ободрённый Луций Юний. — В конце концов, не такое уж большое прегрешение — попировать с друзьями царского домуса. Зато совершенно неизвестно, что мы обнаружим в доме уважаемого всадника из Коллации... Я не хочу ничего предрекать заранее, да и зачем? Пять миль — сущий пустяк после семнадцати, которые мы уже одолели.
Секст раздражённо дёрнулся, намереваясь возразить, но опять поймал насмешливый взгляд Коллатина, махнул рукой и направился к выходу, распахнув дверь своего домуса пинком. Младшие царевичи, гость и Луций-Тупица последовали за ним.
Оставалось надеяться, что провинциальная Коллация ненамного отстаёт от Рима по части упадка нравов.

@темы: отрывок

---

Сумлення

[demodok]

По-белорусски «совесть» — «сумлення».
Это созвучно с русским «сомненьем».

Я сомневаюсь — порой до отчаянья —
в том, что такое созвучье случайно.

Я сомневаюсь в том, что другими
ценится то же, что мною ценимо.

Если разумна наша Вселенная —
значит, Вселенной присуще сумлення.

Синонимичны сомненье и совесть —
это для мыслящего не новость.

Если же разум твой абсолютен —
что тебе люди? зачем ты людям?

Делай лишь то, что советует власть.
Не сомневаясь. Не совестясь.

@темы: Стихи.

---

Вальс Привратницы

[Аэлирэнн]

По следам Самайна - и хрустально-чистого вальса золотистых листьев.

	Аэлирэнн - Вальс Привратницы
	Скачать Обсудить	Realmusic.ru

Сумасшедшим погода
Делает излёт года,
Золотом листья кружат пургу.
Свежий западный ветер
Все мотивы на свете
Вальсом смешал, и я спать не могу.

Выйду в ночь звенящим смехом,
Тонкой хрустальной трелью луны…
В зыбких прорехах
Беличьим мехом
В мире за Гранью скользнут мои сны.

Ключ у Ворот,
Полночь идёт,
Час настаёт…

Изумрудный фонарик
Принесут мне в подарок
Феи ночные с дальних лугов.
Шорох листьев и скрипка,
В вихре вальса – улыбка…
Гости мои соберутся на зов.

Праздник Сил – рожденье года…
Сердце – восторгом прочь из груди…
Звёздные воды
Вышнего свода
Плещутся песней огней впереди.

Мир обновлён –
Вместе шагнём
За окоём…

Золото перезвоном
Мне готовит корону,
Искрами грёзы – снег в волосах.
Хмелем брызжет веселье,
Серебристой капелью
Тихо смеётся луна в небесах.

Ночью Врат мерцают свечи,
Ярко пылают духи огня…
Путь твой не вечен,
Странник беспечный, –
Так пригласи же на танец меня.

Ночью Огня…

@темы: Музыка и песни.

---

Диптих о неправоте

[demodok]

1.
Я не прав. А значит, я свободен.
Только правый правящим угоден,
сыт и пьян, удачлив и силён —
потому что не свободен он.

Право, эта новость не нова:
я свободен, то есть — виноват...

Ну а ты всё ищешь правду, ибо
ты ещё не сделал непростой,
но однажды неизбежный выбор
между рабством и неправотой.

На неправых отыскать управу —
просто и почти всегда кроваво.
Стоит ли свобода правоты?
Я решил НЕПРАВИЛЬНО. А ты?

2.
Ты снова прав, мой бедный друг.
Тебе от этого не грустно?
Ведь нет безрадостней искусства,
чем быть правее всех вокруг.

Жизнь, посвящённая борьбе
за правоту, а не за счастье, —
пуста. И сердце рвёт на части
мне жалость к правому тебе.

Не ощутивший виноватым
себя, не жил и не дышал.
Вина — вот тот первичный атом,
из коего растёт душа.

Я виноват, и больно мне.
Ты — прав. Но истина — в вине.

@темы: Стихи.

---

Идите к дьяволу, сеньор!

[Аэлирэнн]

Что-то я всё кадаврю и кадаврю, как будто у самой ничего в творческом загашнике не хранится) Начнём с песен.

Це юмор. Жаркая псевдо-Испания, век где-то семнадцатый, рыночная площадь, томный благородный дон – и красавица-простолюдинка. Партию дона заметно сразу)

	Аэлирэнн - Идите к дьяволу, сеньор!
	Скачать Обсудить	Realmusic.ru

Текст.

"О дева, я молю тебя, внемли моим признаньям!
Уже четвёртый день подряд я словно сам не свой.
В моей груди зажгло огонь руки твоей касанье..."
– Идите к дьяволу, сеньор, а я пойду домой!

"Глаза твои – как антрацит, а губы – точно розы,
Своей небесной красотой ты затмеваешь свет.
Когда гляжу я на тебя, то взор мне застят слёзы..."
– Идите к дьяволу, сеньор, - пора варить обед!

"Ты, словно нимфа из ручья, возникла предо мною,
С тех пор мне ночи без тебя напоминают ад.
Один твой страстный поцелуй мне скрасит жизнь земную..."
– Идите к дьяволу, сеньор, а то возьму ухват!

"Моя голубка, как всегда ты так прекрасна в гневе!
Ах, излечи, прошу тебя, души моей рубец!
В моих покоях будешь жить подобно королеве..."
– Вам поздно к дьяволу, сеньор, – пришёл мой муж-кузнец!

@темы: Музыка и песни.

---

Байка. Чмош.

[Иллия]

ЧМОШ
Я ехал в командировку, мне надо было написать очерк о загрязнении водоемов России. Поезд отходил с Курского в 12.00, и он уже тронулся, когда двери моего купе распахнулись, и я увидел высокого светловолосого парня. Он, кивнув мне, пошвырял вещи на одну из верхних полок, уселся напротив меня и представился:
- Александр.
- Макс, - отозвался я.
Слово за слово, мы разговорились, ведь, ехать и общаться, это ж какое наслаждение. Вскоре мы уже вытаскивали на столик наши съестные, дорожные припасы. Конечно, была там и бутылочка, как же без этого. Колеса стучали, за окнами менялся пейзаж, а мы начали услаждать друг друга байками. И вот, последняя история этого моего случайного попутчика запомнилась мне на всю жизнь, потому что я на собственной шкуре убедился в правдивости его рассказа. Начал он из далека:
- Я тогда только перевелся в Уссурийск из Воркуты и был страшно доволен. Уж больно надоела полярная ночь на полгода. К тому же я всегда считал, что у меня с головой все в полном порядке. И главное я во всякую чертовщину не верил, вообще. А тут как-то во время одного дежурства и заметил Это... - он замолчал, прикрыв глаза. Я тоже молчал, внимательно глядя на рассказчика, потому что, то ли мне показалось, то ли это игра теней, но его щёки как-то странно заалели. - Все мне казалось, что за мной кто-то наблюдает, а обернусь, нет, никого. И только краем глаза успевал заметить что-то ускользающее и довольно крупное, но оно двигалось с огромной скоростью и абсолютно бесшумно. Это стало повторяться в каждое мое дежурство, и поэтому стало напрягать. А тут я ещё обратил внимание на сплетни и байки, ползущие по нашему военному городку, которые ходили между солдатами. А все сводилось к тому, что в части завелся кто-то "нечистый". Были места, куда по одному солдаты и ходить отказывались наотрез, соглашаясь на любые наряды. А тех, кого он, ну, этот нечистый все-таки ловил, находили потом голыми и без сознания. Когда же они приходили в себя, то ничего не могли вспомнить. Это существо появлялось везде, и как я потом выяснил, его много раз пытались поймать, но ничего не выходило, не было преграды для него непреодолимой. Даже будучи буквально загнанным облавой в какую-нибудь воздушную трубу, он взламывал решетку и уходил. А решетки те были с прутьями толщиной в палец. Было придумано ему и имечко, все называли его Чмош. Но это были просто сплетни-байки, а официально признать, что на секретном объекте живет кто-то... было просто недопустимо. А потом я столкнулся с ним сам, ну, с этим существом, и все в городке поутихло. Этот Чмош никого больше не трогал. Александр как-то грустно вздохнул и попросил:
- Налей-ка мне ещё стопочку, хорошо пошло, - потом одним махом выпил и продолжил свой рассказ. - Однажды, когда я был на вахте, раздался телефонный звонок, время было позднее, за полночь перевалило, а звонил мой сменщик, что должен был сменить меня утром:
- Сань, я так напился, что боюсь проспать, можно я сейчас приду... и посплю там на стульчиках, - попросил он.
- Женька, я разбужу тебя утром звонком, - попытался я успокоить парня, но он настаивал, и я согласился.
Он притопал через час, весь замотанный с ног до головы, виднелись одни глаза в обрамлении белых ресниц и бровей:
- Сильный ветер? - поинтересовался я.
- С ног сшибает, и, наверно, все 50 градусов мороза, если не больше, чуть уши не отморозил. Я почти протрезвел пока дошел.
- Вот, вот, а если бы свалился... не дойдя?
- Ну, ты же знал, что я прусь к тебе... я ж знаю тебя, послал бы ребят меня поискать - ухмыльнулась эта зараза.
- Ладно, - он оглянулся, - диванчик занят полностью, - там валетом спали два молоденьких солдатика, - а где можно приземлиться мне?
- Ха, будить мальчишек из-за какой-то пьяной капитанской морды? Размечтался! - Съязвил я. - Ты иди туда, махнул я рукой в сторону склада, там последняя дверь не заперта, и там койка есть. Иди, иди, а то вдруг проверка какая, а там тебя не найдут, даже если искать будут.
- Да, туда и не ходит никто, - вдруг услышал я почти трезвый голос Женьки. - А ладно, была, не была, уже давно не появлялся, - забормотал он и потопал по узкому полутемному коридору. - Разбудить не забудь, - крикнул он.
- Знаешь, Макс, я, конечно, был гадом, что отправил его спать в ту комнату... в общем, совесть моя выла, и я, не выдержав и двух минут, рванул за ним. Подойдя к двери, прислушался. Все было тихо. Я решил подождать, поэтому, вытащив сигарету, закурил. Не успел я сделать и пары затяжек, как за дверью раздался душераздирающий крик, потом звук падающего тела и страшный удар в дверь. Дело было в том, что дверь открывалась во внутрь. А Женька пытался открыть её в коридорчик, как видно от ужаса совсем не соображая. Коридор был узким, поэтому я уперся спиной в дверь и, поставив ноги на противоположную стенку, вышиб её, правда, только со второй попытки. Мне удалось вклиниться в момент, когда Женька разбегался с той стороны. Стыдно признаться, но Женька в ту ночь поседел, и я был в этом виновен. Ты чего сидишь-то? Макс, ты, давай, наливай, - пододвинул он ко мне свой пустой стаканчик.
- Это все? - спросил я, будучи уверенным, что это не конец истории.
- Нет, - он вздохнул, - в общем, приволок я его обратно, сажаю за стол, наливаю ему стакан разведенного спирта, он одним махам выпил, глаза закрыл и молчит. Я ему говорю, расскажи, что видел-то? А он головой мотает, мол, ничего не видел. Я ему ещё стакан, а он и его, как воду и опять молчит.
- Как хочешь, - говорю ему, - а я там сам спал... и не чего...
- Ты? - он аж, подскочил... - так это он тебе велел передать...
- Что? - опешил я.
- Он сказал, что ещё раз замену пришлешь... убивать эту замену будет...
- Что?
- Санек, ты, что нарочно меня туда послал?
- Рехнулся? - тут все у меня внутри оборвалось от страха...
- Жень, ты расскажи, что было то? - прошу.
- Ну, - начал он, - я зашел в ту комнатку, смотрю стоит кровать разложенная, такая роскошная. Я ещё подумал, глюк. Ну, я спать же хотел очень, вот, и заполз на неё, руки за голову закинул, глаза закрыл. Только проваливаться в сон начал, как слышу такие легенькие шажочки, как кошечка пробежала, и постель с одного бока прогнулась, и тут же мне на грудь кто-то прыг... тяжелый, аж, припечатал. Глаза открыл, а Этот сидит у меня на груди и зубы скалит, а зубки, у него, как у акулы белые и острые. Все как солдаты рассказывали. Меня, как парализовало от страха, а Эта тварь протянула руку с острыми когтями и давай хлестать меня по щеками приговаривая: "Дурашка, не спи! Дурашка, не спи! Не для тебя постелено. Передай ему, если еще раз кто-нибудь придет вместо него, убью!" Сань, может, это он тебе просил передать?
- Нет, - теперь уже я замотал головой и, налив себе до краев, выпил, не закусывая, а Женька плеснул себе ещё в стакан и тоже выпил. Но мне, как видно не поверил, и молчать, как обещал, не стал. Сначала пошли шепотки, а потом на меня стали коситься.
- Александр, а ты... а этот с зубами... слушай, это что теперь такие байки ходят у нас среди военных?
- Его и, правда, Чмош зовут.
- Кого?
- То существо...
- Не понял...
- Понимаешь, я ему очень понравился, и он хотел познакомиться именно со мной. И это случилось в одно мое дежурство. - Александр замолчал, потом, вытащив сигарету, закурил. - В ту ночь моим напарником был старший лейтенант Сенцов Павел. Поэтому мы могли поделить ночь, и спать я отправился первым. Да, вот, в ту самую комнату и отправился, - кивнул он на мой вопросительный взгляд. - Я же был новеньким, недавно перевелся, и не обо всех слухах знал, а Павел, наверно, пошутить решил. Зашел, смотрю кровать с панцирной сеткой, и на ней матрас старенький лежит. А что мне много надо? Растянулся и стал засыпать, как вдруг послышались легонькие такие шажки, будто кошка пробежала, и мне на грудь кто-то прыг. Я глаза открыл, а на мне верхом сидит черноволосый парень, с большими черными глазами. Он смотрел прямо, как мне показалось тогда, в душу. Я возьми и скажи ему: "Привет", - а он усмехнулся, и я услышал: "Привет, мой милый, наконец-то, ты в моей власти!", а потом его лицо приблизилось к моему, и... я, наверно, потерял сознание от ужаса. Не знаю, в общем, я все помню, но было все, как во сне. Пришел я в себя только через несколько часов. Пашка белый, как мел колотил меня по щекам, пытаясь привести в чувство. Я лежал на кровати абсолютно голый, а моя одежда валялась под кроватью. Павел тогда сказал, что я выглядел мертвецом, когда он нашел меня. Он после этого случая, старался на глаза мне не попадаться, а вскоре был переведен в другую часть.
В общем, слухи и сплетни, как я понял, распространял именно Женька, и они росли, как снежный ком.
В общем, недавно вызывает меня командир части и кладет передо мной пять рапортов:
- Читай, - говорит. Я смотрю, а там... там про меня, что мол я продал душу нечистой силе...
- Что скажешь? Мне их в дурдом сдать? Или ты все-таки того?
Я сижу и молчу. А что скажешь? Открою рот, сам в психушку загремлю!
- Сможешь его с собой увезти, я тебе перевод в Москву устрою. - Я кивнул даже, не спрашивая кого. И, вот, - улыбнулся мой попутчик, - я уже тут служу.
- Ну, - возразил я, - Александр, это перебор...
- Да, они избавиться от меня хотели. Понимаешь, Чмош хоть больше и не трогал солдат, а вот, офицерам мстить начал, всем, кто хоть раз искоса взглянул на меня. Так, что приказ о моем переводе в Подмосковье пришел очень быстро. Вся часть меня провожала в надежде, что и Чмош за мной увяжется. Вот такая история.
- Ты все Чмош, да, Чмош. Да, кто же это?
- Чмош, это кот - мой любовник-оборотень, - улыбнулся Александр, закусывая огурчиком.
- Знаешь, - протянул я разочарованно, - я думал ты интереснее закончишь. А то какой-то оборотень-гей. Это хоть сейчас и модно, но совсем не интересно.
- Зря, не веришь. Я, ведь, тебе, правду, рассказал, - усмехнулся мой попутчик. - Ладно, давай выпьем. Тебе легче будет. - Мне? - удивился я, и тут с верхней полки легко спрыгнул парень с черными до пояса волосами:
- Тебе, - улыбнулся он красивыми полными губами, обнажая белоснежные острые, как бритвы клыки. - Тебе, Макс. - Я попытался шевельнуться, но не смог, руки и ноги не слушались. - Я хочу, чтобы ты помнил о нас и ничего не забыл. Саш, - обернулся он к моему соседу, - я первый. Не возражаешь?
- Нет, ты начинай, я присоединюсь...
Когда я утром проснулся, в купе никого не было.

@темы: Рассказ.

---

Все довольны

[demodok]

Очень короткая зарисовка. Снова древний Рим, те же герои.

Взять Ардею приступом не удалось. Когда загорелась третья из пяти осадных башен, Тарквиний Гордый наконец скомандовал отход. Он выглядел довольным, и Секст понимал, почему. Руками осаждённых рутулов -- врагов Великого Рима -- царь избавился от самых беспокойных и крикливых из числа своих подданных.
Беспокойные и крикливые (те из них, что остались в живых) тоже были довольны: сегодня они, вчерашние землекопы и каменотёсы, почти ничем не отличавшиеся от рабов и ремесленников, осознали себя свободными гражданами и воинами. Ардея рано или поздно всё равно падёт, ибо "нет человеческих сил, способных противиться римскому оружию". За два столетия ещё ни у кого не возникало повода усомниться в этих словах, произнесённых тенью бессмертного Ромула, -- и даже последний велит римского войска, вооружённый пращой и камнями для дальнего боя и крепкой палкой для ближнего, заранее чувствовал себя победителем. А доля военной добычи каждого из уцелевших лишь возрастёт с потерями...
И младшие царевичи Тит и Аррунт были довольны. Они только что вернулись из увлекательного путешествия в Дельфы, где успешно выполнили деликатное поручение отца, и подоспели как раз к началу нового развлечения. Казалось, Тарквиний только их и дожидался, чтобы начать кампанию. Едва обняв сыновей, он торопливо прочёл табличку с предсказанием оракула, бросил её в огонь и удалился в свои покои. (На глазах у матери и братьев Секст не посмел выхватить табличку из огня, да и вряд ли бы он успел её прочитать: воск немедленно расплавился...) А уже через час царский гонец мчался по Ардейской дороге с объявлением войны рутулам...
Рутулы, разумеется, тоже были довольны. Они плясали и подпрыгивали на стенах своего неприступного города, размахивали мечами, орали что-то оскорбительное, плевались и, задирая туники, мочились со стен на трупы римлян.
Даже Луций Коллатин, наверное, был доволен. Во всяком случае, у него были для этого основания: предупреждённый Секстом, он сумел свести к минимуму потери своей штурмовой центурии и сейчас руководил демонтажем уцелевшей осадной башни...
Весь мир был доволен ходом этой бессмысленной и безнадёжной войны.
_______________________

P.S. На самом деле осадных башен в те времена еще не было, археологи датируют их появление двумя столетиями позже. Так что это можно считать фантастическим элементом. Но почему бы и нет? ведь в этом сюжете они римлянам не помогли, и вполне могли быть забыты как неудачное изобретение Луция Коллатина, преждевременного военного гения... Да и сам Коллатин спустя чуть более полугода самоизгнался из Рима и оч. скоро помер в изгнании.

@темы: Зарисовка.